Текст книги "Осиновый крест урядника Жигина"

Она еще раз погладила Марфу по плечу и направилась к дамам, которые призывно поглядывали на нее, приглашая к разговору, видимо, им хотелось сообщить что-то очень важное.

Марфа осталась одна посреди пестрого многолюдья и собиралась уже идти к выходу, чтобы отъехать домой, как вдруг появился перед ней странный господин. Небольшого роста, чернявый, с большой лысиной и очень подвижный: он словно не ходил, а танцевал, и даже, когда остановился, ноги у него продолжали двигаться, то он их поднимал и опускал, то переставлял с пятки на носок, и речь его была столь же торопливой и суетливой, как и движения:

– Милостивая государыня, мы с вами не знакомы и не представлены друг другу, но я думаю, что это обстоятельство не помешает нам побеседовать по одному весьма щекотливому поводу. Видите ли, я в некотором роде… Пардон, зовут меня Христофор Кудрявцев, пардон еще раз, это мой творческий псевдоним, я являюсь репортером «Губернских ведомостей» и хотел бы задать вам один вопрос, не касающийся сегодняшнего прекрасного вечера, о котором я напишу непременно в радужных красках… Вопрос у меня совершенно иной – насколько мне известно, вы находитесь в дружеских отношениях с бывшей актрисой Магдалиной Венедиктовной Громской, часто у нее бываете и даже в некотором роде опекаете… Так вот, не могли бы вы представить меня Магдалине Венедиктовне… Очень мне нужно, очень… Не откажите в любезности, уважаемая Марфа Ивановна… Я в долгу не останусь… Я вам приватно, в ваше розовое ушко, кое-что нашепчу, очень и очень интересное… Я случайно, совершенно случайно, услышал сегодня разговор господина Парфенова, и Павел Лаврентьевич упоминал ваше имя в странном контексте… Я бы мог рассказать, если вы мне окажете услугу…

Он говорил не прерываясь, не давая вставить даже одного слова, и ясно было, что если Марфа сейчас откажет в его просьбе, он все равно не отстанет и своего добьется – не мытьем, так катаньем.

– Хорошо, выходите на крыльцо, я сейчас спущусь, – согласилась Марфа.

В скором времени они уже ехали вниз по Почтамтской, а еще через полчаса вошли в домик, где проживала Магдалина Венедиктовна Громская.

Хозяйка сидела в кресле, читала книгу и поздних гостей встретила без всякого удивления. Отложила книгу в сторону, кивнула гордо посаженной седой головой и пригласила:

– Проходите, располагайтесь. Марфуша, поухаживай за господином… Простите, как вас звать-величать?

– Сейчас, Магдалина Венедиктовна, сейчас, одно мгновенье… – заторопился неожиданный гость, ловко и быстро скинув пальто и шапку, – сейчас я сам представлюсь, без посредничества Марфы Ивановны, и все, все в подробностях объясню. Чаю? Чаю желаю, с удовольствием! Разрешите присесть? Благодарю! Магдалина Венедиктовна! Я – Христофор Кудрявцев, репортер «Губернских ведомостей», у меня к вам – нижайшая просьба! Не откажите! Ибо только вы можете оказать мне неоценимую услугу, прославить меня и заодно, уж такова проза жизни, улучшить мое материальное положение…

– Помилуйте, голубчик, а нельзя чуть помедленней, – Магдалина Венедиктовна снисходительно улыбнулась, поднялась из кресла и выпрямилась; посмотрела сверху вниз, как царица на холопа, на низенького репортера «Губернских ведомостей», и – будто жирную точку сразу поставила: – Хочу предупредить, что на бедность я не подаю, потому как лишних средств не имею.

– Вы меня неправильно поняли, совершенно неправильно, – пропустив мимо ушей просьбу хозяйки говорить помедленней, Христофор Кудрявцев еще быстрее просыпал свою скороговорку: – Я не имел в виду и совершенно об этом не думал, чтобы просить денежных средств. Я имею иную цель и иную нижайшую просьбу…

– Да когда же вы до нее доберетесь, я уже ждать устала!

– Понял, я сообразительный! Суть моей просьбы проста – вы рассказываете мне историю своей жизни, а я литературно излагаю ее и печатаю в «Губернских ведомостях», с продолжением, из номера в номер. Я даже название уже придумал – «Свет закатившейся звезды»! Красиво, правда?

– Не знаю, как по поводу красоты, но глупость ваша, голубчик, в этом названии уже присутствует. Я актриса, женщина, пусть и почтенного возраста, а вы желаете меня назвать закатившейся звездой. Это как понимать?

– Название, вы должны понимать, существует для возбуждения читательского интереса, а к вам никакого отношения не имеет. И вообще – это же будет литературное произведение, в котором допускается некоторая доля вымысла и преувеличения…

Марфа подала чай. В разговор она не вмешивалась, но поглядывала на Христофора Кудрявцева с нескрываемым интересом: очень уж необычным казался репортер «Губернских ведомостей» со своей говорливой настырностью. Он даже чай умудрялся так мгновенно глотать, что речь его практически не прерывалась. Говорил, что увлекательное описание бурной жизни известной актрисы, оказавшейся по воле судьбы в сибирском Ярске, вызовет неподдельный читательский интерес, обещал, что «Губернские ведомости» горожане будут рвать из рук друг у друга, и что он, Христофор Кудрявцев, станет известным автором и что гонорары его повысятся, как он о том давно мечтает…

Он бы и дальше говорил, если бы его не прервала Маргарита Венедиктовна:

– Довольно, голубчик, довольно. Я все поняла. Я так же, как и вы, очень сообразительная. Над вашим предложением обещаю подумать, а за ответом приходите через три дня. Теперь, извиняйте великодушно, время позднее и пора прощаться.

В коридоре, когда уже одевался, Христофор Кудрявцев, вспомнив, поманил к себе пальцем Марфу и шепотом ей сообщил:

– Во время вечера господин Парфенов подходил к нашему полицмейстеру, стояли они вдвоем и мирно беседовали. И господин Парфенов ненавязчиво так, но достаточно уверенно говорил о том, что полицмейстер наш движется в неверном направлении, лучше бы ему это направление изменить и поинтересоваться прошлой жизнью Марфы Ивановны Шаньгиной, которая собирает в этот вечер деньги на школу. Говорил, что много любопытного узнает полицмейстер, если поинтересуется. Полицмейстер господина Парфенова выслушал, кивнул и поблагодарил, но сухо как-то поблагодарил…

– Я видела, что они беседовали, но они же в углу стояли, как вы услышали? – удивилась Марфа.

– У меня, знаете ли, уникальный слух, если надо, я за версту услышу. Преувеличиваю, конечно, но совсем маленькую толику. В данном случае – расслышал вполне четко. О чем и сообщаю вам в благодарность за знакомство с Магдалиной Венедиктовной, а если вы убедите ее принять мое предложение, я вам еще кое-что интересное сообщу. Теперь, позвольте, я поцелую вашу ручку и удалюсь.

Марфа закрыла дверь за Христофором Кудрявцевым и осталась стоять в прихожей, прислонившись спиной к стене.

– Ну, иди, радость моя, расскажи, где ты этого говорливого господина встретила, – позвала Магдалина Венедиктовна. – Я ведь сначала подумала, что ты поклонника привела показать, но пригляделась – очень уж невзрачный, нам такой явно не подходит. Ты где, Марфуша?!

– Здесь я, Магдалина Венедиктовна, здесь, сейчас только обувь приберу.

– Да оставь ты обувь, иди рассказывай, мне же интересно!

Марфа вышла из прихожей, присела рядом с Магдалиной Венедиктовной и подробно поведала обо всем, что произошло за сегодняшний вечер, в том числе и о разговоре между полицмейстером и Парфеновым, который удалось подслушать репортеру Кудрявцеву.

– Он обещался еще кое-что рассказать, если я вас помогу уговорить… Понимаете?

– Да ты меня уже уговорила! Обещай ему, что угодно, хоть манну небесную! Эти репортеры, насколько я знаю, народ очень пронырливый и всегда первыми узнают, что и где случилось. А что касается твоей прошлой жизни, я ведь ему рассказывать не буду. И ты прошлое не вспоминай, не нужно рану расковыривать…

«Но как же не вспоминать, – думала Марфа, долго не засыпая в этот вечер, – ведь рана до сих пор не зажила и болит, ноет по-прежнему, как и раньше…»

5

…Шла она по городу, чужому, пугающему и абсолютно равнодушному к ней самой и к тому горю, которое несла в себе, как непосильную ношу. Сгибалась от этой ноши, запиналась на ровном тротуаре и шарахалась из стороны в сторону, натыкаясь, как слепая, на редких прохожих. Иные из них успевали на ходу обругать ее, другие останавливались, смотрели с недоумением вслед, но она ничего не слышала, по сторонам не оглядывалась, шла, не зная куда идет, не видя перед собой дороги.

Раннее, хмурое занималось утро. Заря на востоке не обозначилась, и день обещался быть серым и ветреным. Мелкая, снежная крупа косо летела с неба, била по лицу, твердая, как дробь, но она и этого не замечала. Шла и шла и боялась лишь одного – упасть. Знала: если упадет, уже не поднимется, останется лежать посреди улицы, как старая и никому не нужная ветошь.

В памяти, не прерываясь, тренькали балалаечные струны, выводя нехитрый плясовой напев. Время от времени она мотала головой, пытаясь избавиться от этих звуков, но они исчезать не желали и продолжали звучать, словно были озабочены одной целью – чтобы она даже на минуту не позабыла о том, что с ней произошло минувшей ночью.

А произошло…

После памятного случая с Мирошниковым, когда удалось Марфуше благополучно выбраться из арестантской, пришла она в Ярск и прибилась в трактире у Капитоныча, где за еду и за ночлег мыла полы, выносила помои, топила печи на кухне – одним словом, крутилась с утра до вечера, терпеливо дожидаясь обещанного – говорил хозяин, что, если покажет она свою старательность, он ее к более чистой работе приставит и даже денежную плату положит.

Марфуша старалась, как могла. Капитоныч одобрительно поглядывал на нее и не притеснял, видно было, что нравится ему дармовая работница, у которой любое дело в руках горело огнем.

И вот поздно вечером, уже ближе к полуночи, когда ушли-уползли последние посетители и когда Марфуша принялась мыть полы, нагрянула в трактир с шумом, с гамом, с балалаечным переплясом и пьяным куражом разгульная компания.

– Парфенов! Сам! – ахнул Капитоныч и засуетился, сунув свою палку в угол, как молодой.

Половые к тому времени, согласно позднему часу, ушли домой, оставался только буфетчик, считавший выручку, да стряпухи на кухне – всех поднял, как на пожар, Капитоныч. Носились, будто пятки скипидаром смазали. Марфуше хозяин велел прислуживать полуночным гостям. И она металась между столами, ловко управляясь с подносом, – будто век здесь трудилась. Только подол у юбки взвихривался.

А гости входили в полный кураж. Ехали они, как ясно стало из разговоров, на дальнюю парфеновскую заимку, но невтерпеж длинной показалась предстоящая дорога, вот и завернули в плохонький трактир, в сторону которого на трезвую голову и взглянуть бы не пожелали. Завернули, чтобы пару поддать, а после уж добираться и до заимки.

Балалаечники, не зная устали, трепали струны, слитный перепляс глушил общий гомон, когда каждый говорит сам по себе, никого не слушая, но и посреди этого галдежа выделялся громовой голос Парфенова:

– Душа просит! Гулять желаю! Жизнь ухватил за глотку и гуляю! Полное право имею, потому как вот где всех держу!

И вздергивал над головой крепко сжатый кулак, похожий на гирю-полупудовку.

Когда, в какую минуту тяжелый и мутный парфеновский взгляд упал на Марфушу, она не заметила, не ощутила опасности, бегая между столами. Забылась в работе, что она, безродная, как цветок при дороге – любой может сорвать или растоптать мимоходом.

Так и случилось. И сорвали, и растоптали…

Схватили в узком коридорчике сразу трое, руки вывернули, затащили в боковую каморку и распластали на топчане – не вырваться и даже не закричать, потому что рот запечатала чья-то сильная и безжалостная ладонь.

– Экий товар-то добрый! За такой и заплатить не жалко. Я заплачу! – Громкий голос Парфенова зазвучал над ней, но она не поняла смысла слов, только зажмурила глаза от страха и ужаса и провалилась, как в бездонную яму. Летела в пустоте и мраке и очнулась, будто в иной жизни, от вздохов и охов хозяина трактира.

– Эх, девка, не повезло тебе, – приговаривал Капитоныч, сгребая палкой рваную одежду, раскиданную на полу, – но теперь не переиначить. Что случилось, то случилось, теперь тебе, девка, думать надо, как дальше жить станешь. У себя оставить не могу – Парфенов запретил. А мне с ним тягаться не в силу, разжует и выплюнет. Вот и делаю, как он велел. Денег велел передать, в одежку справную нарядить и отправить с миром. В точности выполняю, вот деньги, и одежку сейчас принесут. Поживей собирайся, пока посетители не пришли, им на тебя смотреть в таком разоренном виде совсем не следует…

И выпихал ее Капитоныч из своего заведения в ранний час, сунув в карман новенькой шубейки толстую пачку денег – все сделал, как велел Парфенов.

Балалаечные струны, не прерываясь, продолжали надсадно греметь в памяти, и казалось, что именно от этих гремящих звуков голова полыхает неистовой болью. Марфуша остановилась возле деревянного забора, соскребла ладонью сухой снег с досок, приложила ко лбу. Снег мгновенно растаял, холодные капли покатились по лицу, но боль не облегчилась. Ноги в коленях дрожали, готовые вот-вот подломиться, и она поняла, что последние силы у нее иссякли и что дальше идти неизвестно куда она больше не сможет. Ухватилась за доски забора, прижалась к ним, словно искала защиты, и закрыла глаза – не хотелось глядеть на белый свет…

Неизвестно, сколько бы она простояла, если бы не затявкала лохматая собачонка – настойчиво, сердито. Марфуша открыла глаза. Собачонка, продолжая тявкать, крутнулась на месте, словно хотела ухватить зубами собственный хвост, и потрусила, оглядываясь, вдоль забора, будто приглашала – иди за мной, не бойся…

Марфуша оттолкнулась от забора, пошла неверными, спотыкающимися шагами. В заборе была калитка, собачонка уперлась в нее передними лапами, и калитка легко, бесшумно открылась. Двор перед маленьким и аккуратным домиком был небольшим, и стоял здесь только дощатый сарай с широким проемом вместо дверей. В этот проем и вошла Марфуша, даже не заметив, куда исчезла собачонка. В сарае лежали дрова, сложенные в поленницу, в углу виднелись лопаты и метлы, а на стене, на длинном гвозде, висела веревка. Марфуша сняла ее с гвоздя, долго держала в руках, а затем решительно поднялась на чурку и дотянулась до перекладины. Она ни о чем не думала, а руки, покрасневшие от холода, сами делали нужную работу: продернули веревку через перекладину, завязали на узел, а из другого конца этой самой веревки быстро и сноровисто соорудили петлю. Теперь оставалось только надеть ее на шею и оттолкнуться ногами от чурки.

– А что я полиции скажу, когда она сюда явится? Ты про это подумала, красавица? Слезай, пойдем, обогреешься! Слышишь, что я сказала? Кивни, если слышишь.

Марфуша обернулась на голос. В широком проеме сарая стояла высокая седовласая женщина в накинутом на плечи пуховом платке. Стояла спокойно, строго и в голосе у нее не прозвучало ни испуга, ни опасения. Неведомая сила чувствовалась в этом голосе. И Марфуша подчинилась. Кивнула, выпустила из рук готовую уже петлю и спустилась с чурки на землю.

Вот так и пересеклись нечаянно в бурном житейском море две разных и непохожих судьбы – Марфуши Шаньгиной и бывшей актрисы Магдалины Венедиктовны Громской, которую в свое время присудили к административной ссылке и отправили из Москвы в далекий сибирский Ярск, где она проживала в маленьком домике, купленном на свои средства, и каждую неделю ходила отмечаться в полицию, свидетельствуя, что находится на месте и никуда не убежала.

Ее приглашали играть в местном театре, но она в ответ лишь рассмеялась и сообщила, что театра в Ярске нет, а обычный ярмарочный балаган называть театром могут только невежды.

Дело, по которому Громскую сослали в сибирский Ярск, было шумным и широко известным – она стреляла из револьвера в своего якобы поклонника, и были тому свидетели. Но не убила, лишь ранила. Правда, Громская доказывала, что она защищалась от домогательств, но суд ее полной правоты не признал и вынес половинчатое решение – ссылка. Столичные газеты пошумели и забыли об известной актрисе – жизнь шла своим чередом, и появлялись новые знаменитости. А Громская, отбыв положенный срок ссылки, в Москву не уехала, осталась в Ярске, где и проживала тихо, незаметно и одиноко.

Вопросов Марфуше, приведя ее в свой дом, Магдалина Венедиктовна не задавала. Разула, раздела и уложила на маленький диванчик, накрыв теплым одеялом. Марфуша долго плакала, но хозяйка ее не утешала, в душу не лезла, и она была ей благодарна, потому что рассказывать о случившемся, о причине, по которой полезла в петлю, пусть даже и доброму человеку, было выше всяческих сил.

Рассказала она об этом, а заодно и о прошлой своей жизни лишь через месяц, который прожила у Магдалины Венедиктовны. Прожила, пожалуй, впервые после детских лет в Подволошной, без всякой опаски и тревоги. И вылился рассказ случайно, сам собою, когда они чаевничали вдвоем поздним вечером особенно по-домашнему и уютно.

И снова Магдалина Венедиктовна, как и в первый день их знакомства, ни одного вопроса не задала, только слушала, откинувшись в кресле, и строгий взгляд ее устремлялся мимо Марфуши куда-то в стену, словно хотела она увидеть за бумажными обоями с розовыми цветочками что-то свое, лишь ей известное. А когда долгий рассказ закончился, Магдалина Венедиктовна без всякого предисловия неожиданно заговорила сама:

– Душа моя, я очень редко даю советы другим людям, как им следует жить. Это очень неблагодарное занятие – давать советы, хотя самое легкое и простое, я бы даже сказала, примитивное. Но иногда я это правило нарушаю, как сегодня. Правда, не совет даю, а называю, как в сказке, три пути, и ты вольна выбирать любой из них. Первый путь – идти в монастырь и молиться о спасении душ твоих обидчиков, если сможешь их простить. Второй – терпеть и дальше мыкаться по жизни, снося безропотно надругательства над собой. А третий – мстить! Да, да, душенька моя, именно так – мстить! В свое время я выбрала этот путь, потому и оказалась в ярской ссылке, но ничуть не жалею о своем выборе и голову, как ты видишь, держу гордо, ни перед кем не сгибаю, разве что перед иконами. Любой путь ты должна выбрать сама, без всякого принуждения. Но знай, если ты выберешь третий путь, я тебе буду самой верной помощницей. Ну, а если первые два, тогда моя помощь не понадобится.

Сказав это, Магдалина Венедиктовна подвинула к самому краю стола блюдце с пустой чайной чашкой и вдруг, столь неожиданно и резко, что Марфуша даже вздрогнула, грохнула с размаху об пол сначала чашку, а затем и блюдце. Так сильно и с такой яростью, что мелкие фарфоровые осколки разлетелись по всей комнате и стали белеть обломанными краями, как хлопья чистого, только что выпавшего снега.

Марфуша рот прикрыла ладошкой от удивления – такого она в приютившем ее доме ни разу не видела.

А Магдилина Венедиктовна поднялась из-за стола, выпрямилась и попросила спокойным голосом:

– Уж не сочти за труд, Марфуша, прибери за мной, а я спать буду укладываться. Время позднее, спать пора. Утро вечера всегда мудренее. Так ведь?

– Так, – кивнула Марфуша и пошла за совком и веником.

Ночью она почти не спала, вспоминала слова, сказанные Магдалиной Венедиктовной, вспоминала свою короткую жизнь, в которой не было белых просветов, и к утру вызрело у нее решение, твердое и спокойное – отомстить. Правда, не представляла, как это можно сделать и какими путями-дорогами удастся ей подобраться к Парфенову, но это обстоятельство ни капли ее не смущало. Главное – она решилась. А остальное – как Бог даст.

– Бог-то Бог, да сам не будь плох, – улыбнулась Магдалина Венедиктовна, когда Марфуша поведала ей утром о своем решении. Еще раз улыбнулась и больше ни о чем не сказала.

А на следующий день взялась обучать Марфушу письму, чтению и хорошим манерам. Обучала строго, не делая поблажек, иногда даже ругала, называя обидными словами – колода и корова, но старательная ученица не обижалась и все схватывала на лету. Марфуша даже внешне изменилась – исчезла деревенская угловатость, появилась горделивая осанка, походка стала плавной, и, глядя на нее, уже никто бы не подумал, что она бывшая бродяжка и поломойка.

Дни летели – быстро, как легкие облака над головой.

И в один из дней Магдалина Венедиктовна, развернув «Губернские ведомости», которые она выписывала и внимательно читала, воскликнула:

– Ну, вот! И ничего придумывать не надо! На ловца и зверь бежит!

Оказывается, прочитала она маленькое объявление, суть которого была проста и обыденна: в приличный дом требовалась старательная, чистоплотная кухарка. И адрес, куда следует обращаться.

– Ты знаешь, чей это адрес? – спросила Магдалина Венедиктовна.

– Не знаю, – честно ответила Марфуша.

– Это адрес знаменитого дома господина Парфенова. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – снова честно ответила Марфуша.

– И все тебя учить нужно, душа моя, а пора уже и собственной головкой думать. Пора… Это же прямой путь попасть в дом к Парфенову!

– А если он меня узнает?

– Я умоляю – не надо кур смешить! Он уже давным-давно все позабыл! Что для него чужая жизнь? Так, семечки, расщелкнул и выплюнул! Кто же про шелуху помнит? Но мы напомним!

Глаза у Магдалины Венедиктовны сверкнули, и показалось, что даже искры из них посыпались. А затем она сказала Марфуше, чтобы та немедленно, не откладывая, собиралась и отправлялась по указанному в объявлении адресу. Перед тем как проводить, перекрестив и поцеловав, обстоятельно рассказала, как надо себя вести, что говорить и что отвечать, если спросят.

Напрасно боялась Марфуша, что Парфенов ее узнает. Он даже и не взглянул на нее толком, скользнул мимолетным взглядом, спросил у повара:

– Подходит?

Услышав, что можно принять, сердито дернул рукой, давая знак, чтобы они уходили и не отвлекали от важных дел.

Так начался у Марфуши новый отрезок ее жизни.

Через некоторое время, когда она уже полностью освоилась и огляделась на месте своей службы, Магдалина Венедиктовна отправилась в аптеку и вернулась домой с полным кульком бумажных пакетиков с насыпанными в них порошками. Долго эти пакетики разбирала, смешивала один с другим, разводила кипяченой водой и получилась у нее в итоге целая склянка густой мутной жидкости, похожей на скисшее молоко. Занимаясь столь необычным для нее делом, она рассказывала Марфуше:

– Был у меня поклонник, еще в розовой молодости, когда я начинала карьеру и когда меня никто не знал, и имелась у него странная особенность – очень он любил устраивать спиритические сеансы. Духов вызывал, с загробным миром беседовал, и я по молодой глупости на этих сеансах присутствовала. То ли слышались мне голоса, то ли нет, то ли почудилось, так и не поняла, но страху натерпелась досыта. Помню, что тряслась, как последний листок на осине. Все мне казалось, что сейчас нечто жуткое случится. В конце концов решила, что больше на эти сеансы – ни ногой. Поклонник мой, конечно, огорчился и решил меня увлечь другим делом, более практическим. Он провизором служил в аптеке и стал меня обучать этой премудрости. Но у него и в провизорстве странность имелась – все он какие-то яды и отравы готовил. И любил их бродячим собакам подкидывать. На кусок хлеба нальет и подкинет, а после любуется, как они, бедные, корчатся. Когда я про собак узнала, терпение мое лопнуло, с поклонником я быстренько развязалась, и как он свою жизнь дальнейшую закончил, не ведаю. Но одно полезное знание из этой глупой истории все-таки я извлекла – вот этот рецепт. Запомнила его и даже в деле однажды испытала. Вот еще раз пригодился… Теперь садись, душа моя, рядом со мной и слушай во все уши…

Магдалина Венедиктовна встряхнула склянку с непонятной жидкостью и поставила ее перед Марфушей. И дальше последовала подробная инструкция – для какой цели эта жидкость предназначена. В блюда, которые подавались Парфенову, следовало капать по две-три капли этой самой жидкости, не имевшей ни вкуса, ни запаха. Но капать, само собой разумеется, так, чтобы никто не видел. Тут уж Марфуша без инструкции поняла, что головой рисковать придется, но не испугалась, наоборот, овладел ею непонятный азарт, и она все сделала так, как требовалось. Через три недели Парфенов стал мучиться головными болями, которые с каждым днем становились все сильней и невыносимей. А Магдалина Венедиктовна между тем обучила Марфушу снимать любую головную боль ладонями. Помучиться пришлось, конечно, это ведь не капли капать, да и трудов стоило немалых, чтобы ладони наполнились внутренним теплом, чтобы даже жаркими стали. Но Марфуша и в этом деле оказалась ученицей очень способной, и скоро Парфенов уже не мог без нее жить. А она продолжала капать мутные капли в изысканные кушанья золотопромышленника, смотрела, как он мучится, готовый лезть на стены, и душа ее наполнялась спокойствием и уверенностью. Она уже не жалела себя, как раньше, не плакала по ночам над своей нескладной судьбой, ощущала себя совсем иным человеком и это ощущение ей очень нравилось.

Разумеется, никаких условий Парфенову не ставила, денег у него не просила, получая только оговоренное ранее жалованье, и известие о том, что он отписал ей часть наследства, было для нее полной неожиданностью, как и для Магдалины Венедиктовны, которая сказала:

– Пожалуй, достаточно, душа моя. Снадобье вылей в помойное ведро, а склянку разбей и выкинь подальше, чтобы никаких следов не осталось. Считай, что ты его наказала и сама вылечилась.

Головные боли у Парфенова прошли, но он по-прежнему требовал, чтобы Марфуша во всякий час находилась возле него. А когда он пошатнулся в разуме и стал плакать и беседовать с людьми, которые уже умерли, она, сама того не желая, многое узнала из прошлой жизни Парфенова, узнала такие тайны, о которых даже Магдалине Венедиктовне решила до поры до времени не говорить.

Полученными деньгами, упавшими ей, как снег на голову, Марфуша распорядилась бережно и скромно: купила себе небольшой домик и решила открыть школу для бедных детей, потому что очень жалела, что самой ей в детстве учиться не довелось. Пусть тогда хоть другие учатся.

О Парфенове и обо всем, что с ним было связано, она старалась забыть, но забыть не получилось, потому что парфеновские тайны, продолжая жить своей жизнью после смерти золотопромышленника, неожиданным образом вовлекли в опасную игру и она ввязалась в нее, долго не раздумывая, испытывая все тот же азарт, какой испытала, когда Магдалина Венедиктовна поставила перед ней склянку с мутной жидкостью.

6

Одинокая подвода прибыла на прииск поздно вечером. Давил ядреный мороз, и снег под санными полозьями скрипел так визгливо, что ломило зубы. Луна блеклым, холодным светом накрывала округу, и все виделось неживым и стылым, промерзлым насквозь. У седоков даже ресницы обнесло инеем.

Окна конторы были темны, над прииском, придавленным морозом, нависала оглушительная тишина, и ночной стук колотушки сторожа не нарушал ее, видно, сторож оставил свою службу и отогревался в тепле.

– Попрятались служители фарта, как вымерли. Ладно, есть у меня местечко, где накормят и обогреют. Бери вправо, по переулку и прямо… Водочки сейчас и горяченького! Глядишь, и жить станет веселее! Что приуныл, сын крестьянский?! Подай голос!

Семен, направляя Карьку в переулок, не отозвался. Моргал смерзающимися ресницами, смотрел на прикатанную санями дорогу и думал с тревогой: «Доехать-то мы доехали, а вот какие новости завтра ждут? Какое коленце этот Столбов или Расторгуев выкинет? Увяз я, похоже, по самые уши… Как выбираться буду?»

Этот вопрос мучил его всю дорогу до прииска. Понимал он, что на этот раз дело простым извозным промыслом не закончится, когда привез-увез, и голова не болит. Дело предстояло, хотя он еще не знал его сути, нешуточное и наверняка опасное. Но все готов был стерпеть Семен ради главного – ради Василисы, которая находилась теперь в цепких руках Капитоныча.

Он встряхнулся, крепче перехватил вожжи и хлопнул ими Карьку по заиндевелым бокам – пора уже было и до жилья добраться, про водочку и про горячее Семен не загадывал, хотя бы отогреться…

Столбов-Расторгуев велел остановиться возле дома Катерины, в котором прошлой ночью ночевал урядник Жигин и прятался в кладовке, укрываясь от неизвестных людей. Хозяйка поздних гостей встретила спокойно и даже радушно – с улыбкой. Крутнулась, как говорится, на одной пятке и все мигом спроворила: Карьку отвела к соседям и поставила в конюшню, кинув ему в ясли большущий пласт сена, печь мигом растопила и на стол собрала. Нашлась у нее и водочка и готовые, загодя налепленные, пельмени, от которых, когда они сварились, столбом поднимался горячий и запашистый пар.

– Ну, спасибо тебе, Катерина, что приняла и обогрела, дай тебе Бог здоровья и удачи! – Столбов-Расторгуев лихо опрокинул водочку из стеклянной рюмки на тонкой ножке и с жадностью, обжигаясь, принялся за пельмени.

Вел он себя по-хозяйски, будто к родне приехал. Выпивал, закусывал, балагурил, нахваливал пельмени, но ни разу не спросил Катерину, как водится, о житье-бытье и не сказал ей, по какой причине явился на прииск и как его нынче звать-величать. И Катерина ничего не спрашивала и ничего не рассказывала, только улыбалась и усердно подкладывала пельмени в миски.

Семен пил осторожно и так же осторожно наблюдал за ними, пытаясь понять – какие дела их связывают, кто они друг другу?

Но так и не понял, оставшись в полном неведении. Да и усталость после дальней холодной дороги брала свое – неудержимо манило в сон. И уснул он сразу, как только прилег на широкой лавке, на которой Катерина постелила ему постель, даже пошевелить не успел ни рукой, ни ногой. Спал, словно младенец, и не услышал, как Столбов-Расторгуев несколько раз окликнул его и, не дождавшись ответа, шепотом сказал Катерине:

– Дрыхнет, как суслик. Пусть дрыхнет. Пойдем в горницу, расскажешь, какие тут у вас новости.

Они осторожно, на цыпочках, прошли друг за другом в горницу и там, глубоко вздохнув, Катерина сразу же повинилась:

– Виновата я перед тобой. Обманула твоих людей, когда они вчера ночью за урядником явились. Сказала, что его здесь нет, что он ушел, а я сама его отправила, чтобы спрятался. Пожалела… И так ведь человек в горе – сын умер, жена пропала…

– И все ты знаешь, Катерина! Откуда только знаешь?

– Земля слухами полнится, иные и до меня долетают.

– Много будешь знать – скоро старость наступит, облетит твоя красота и одни морщины да кости останутся. Красоту побереги, не любопытствуй. Теперь слушай. Зовут меня Егор Исаевич Расторгуев, служу я в «Сибирском мукомоле», а сюда явился, чтобы договориться с Савочкиным о поставке муки на прииск. Меня ты знаешь еще по городу, в Ярске знакомы были. Вот по старому знакомству и остановился у тебя вместе с извозчиком. Ясно излагаю?