Текст книги "Русский вор"

Либерзон снова тяжело вздохнул и с грустью добавил:

– Ну а я... я, как видите, поправляю здоровье здесь, в условиях, прямо вам скажу, не слишком соответствующих этой задаче. Вы можете себе представить, каково мне с моей фамилией Либерзон сидеть в заточении?

Изя снова бросил взгляд своих шустреньких глазок на Полунина.

– У вас, юноша, насколько я могу понимать, та же проблема, что и у меня. Видимо, те, за кого вы сидите, тоже были близки вам.

Полунин потушил окурок в пустой консервной банке, служившей пепельницей, и сказал:

– Да... были близки.

Он бросил в прикроватную тумбочку сумку с личными вещами, застелил кровать и собирался уже залезть на нары. Но тут Либерзон, молча наблюдавший за ним все это время, вдруг снова обратился к нему:

– Подождите, Володя, я хочу вам еще сказать то, что, может быть, никому не стал бы говорить здесь. Меня, знаете, здесь не все жалуют. Я ведь работаю в конторе и занимаюсь учетом, а не валю деревья, как почти все прочие. Так как местное начальство сочло лучшим эксплуатировать мои мозги, а не руки...

Полунин остановился и, бросив удивленный взгляд на Либерзона, сел на нижнюю полку.

– У вас, юноша, типичная болезнь всех тех, кто поступил сюда впервые и при этом никогда в жизни не думал о том, что такое может случиться... Хотя это странно. Живя в этой стране, любой может оказаться за решеткой. Так вот все эти люди думают одно и то же. Что жизнь закончена и все, что их ждет здесь, это унылая серость и жалкое влачение бытия. Это, конечно, так... но только отчасти. Ошибка здесь в главном – жизнь на этом не закончилась, она продолжается.

Полунин, пораженный, слушал речь старика. Ничего подобного он не ожидал здесь услышать.

– Она никогда не заканчивается там, где есть люди. Пусть это другие люди, не те, с которыми вам приходилось общаться до сих пор. Но они есть, и вам придется налаживать с ними отношения, а вместе с этим наладится и сама жизнь. Среди здешних людей есть подлецы и порядочные, полезные и совершенно никчемные. Да, к сожалению, эта жизнь хуже той, что была, поскольку плохого здесь больше, чем хорошего. Но во всем есть польза, сумейте только ее извлечь. Поверьте мне, выжить можно везде, даже и здесь, главное, чтобы было желание.

Полунин молчал еще несколько секунд после того, как Либерзон закончил говорить.

– Спасибо за напутствие, – произнес он. – Я обдумаю все, что вы мне сказали.

В бараке было очень холодно, поэтому Владимир, не раздеваясь, залез на верхний ярус нар и, накрывшись одеялом, мгновенно уснул. Владимир спал эту ночь крепко и без кошмарных сновидений, преследовавших его в последние месяцы.

А утром начались лагерные будни. Заключенных подняли в шесть утра, а уже в восемь стали строить для отправки на биржу. Так в обиходе называли рабочий объект, на котором трудились заключенные. Это был довольно крупный лесоперерабатывающий комбинат.

Ежась на утреннем морозце, зэки, балагуря и матерясь, докуривая бычки, выстраивались на перекличку. Стоя рядом с Полуниным, Либерзон толкнул его в бок и произнес:

– Можно вернуться к нашему вчерашнему разговору.

– О чем вы? – недоуменно спросил Полунин, оторвавшись от своих мыслей.

– Я о разных людях, которые нас окружают. Вон видите того здоровенного дубака с погонами старшего прапорщика – это Шевчук. Братва его только гнидой и зовет. Редкая, доложу я вам, паскуда, садист по натуре. С этим зверем лучше лишний раз не связываться. После его обработки многие ребята попадали в медсанчасть, говорят, были случаи и со смертельным исходом. На зоне у него есть несколько, так сказать, «любимчиков», кого он особо достает. Этим терпилам в зоне живется туго, особенно в его дежурство. В общем, с ним лучше не связываться.

Полунин усмехнулся.

– Поздно уже. Кажется, я попал в его черный список.

– Напрасно, – ответил Либерзон.

И тут же показал взглядом на другого человека.

– А вот теперь по вопросу о полезных людях. Вон, взгляните, стоит мужик, невысокий, крепкий такой.

Полунин увидел мужчину почти квадратного телосложения. На вид ему было лет сорок с небольшим. У него было широкое с резкими чертами лицо, крепкий волевой подбородок, плотно сжатые тонкие губы. Взгляд его светло-голубых глаз был слегка насмешливым. Улыбка исчезала из его глаз лишь тогда, когда он внимательно всматривался в человека.

Вот и сейчас он впился своим цепким взором в Полунина. Разглядев новичка, мужчина отвернулся, что-то сказав при этом одному из рядом стоящих с ним амбалов. Тот быстро взглянул на Полунина и кивнул в ответ.

– Это Леня Волошин. Братва его зовет Леня Бык. Впрочем, кличек у него много, одна из них – Шахматист, за его пристрастие к этой игре. Я играл с ним несколько раз, он сильный игрок. Так вот, Леня Бык вор в законе, его авторитет на зоне велик. Кстати, он тоже наш земляк, родом из Тарасова. Больше здесь людей из нашего города нету.

Полунин слушал Либерзона с безразличием. Он все еще считал жизнь, протекающую вокруг него, чужеродной и совершенно не хотел включаться в нее.

Но сама жизнь заставила его сделать это со всей суровостью, беспощадностью, на которую она только бывает способна. Через два дня, вечером, в барак зашел прапорщик Шевчук, который в этот вечер исполнял функции дежурного помощника начальника колонии (ДПНК).

Прошвырнувшись по бараку в сопровождении трех младших прапорщиков и сделав незначительные замечания нескольким заключенным, он остановился у нар, на которых обитали Полунин и Либерзон.

– А-а-а, гаденыш, – протянул Шевчук, увидев Полунина.

Он осмотрел его с ног до головы и добавил:

– Почему курим в бараке?

После чего ударом дубинки вышиб сигарету из рук Полунина, больно ударив его по пальцам.

– Не положено, – добавил он и затушил окурок сигареты подошвой сапога.

– Почему не положено? – спросил примирительно Либерзон, изобразив улыбку на лице. – Все курят, даже начальник колонии Тришкин во время своих обходов закрывает на это глаза. А ведь он человек некурящий, – авторитетно добавил Либерзон.

– Заткнись, жид, – указал на Изю дубинкой Шевчук. – Я сказал тебе, не положено, значит, не положено. Чья эта тумбочка?

– Моя, – ответил Полунин.

– Что там у тебя?

– Ничего особенного, – пожал плечами Полунин. – Личные вещи.

– Сейчас проверим, – сказал Шевчук и шагнул к тумбочке.

Через несколько секунд скудное содержимое тумбочки – пара пачек сигарет, мыло, авторучка и сменное белье валялись на полу.

– Ты что делаешь? – вскрикнул Полунин, вскочив.

Глаза его налились кровью, челюсти сжались так плотно, что на щеках появились желваки.

Шевчук наступил ногой на пачку сигарет на полу и раздавил ее в лепешку.

– Произвожу осмотр вещей, – спокойно ответил он, с насмешкой взглянув на Полунина.

– Чего здесь осматривать? – возмущенно ответил Владимир. – Я только на зону прибыл, у меня все вещи в карман умещаются.

Оба смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. Шевчук вдруг поддел дубинкой подбородок Владимира, слегка потянув его на себя, и тихо произнес:

– Что, пес? Взбрыкнуть хочешь... Ну давай, давай, попробуй. Посмотрим, что из этого получится.

Владимир понял, что Шевчук только и ждет этого момента, и, собрав последние силы и терпение, сдержался, промолчав в ответ.

– Вот так, – удовлетворенно произнес Шевчук. – Тебе, как вновь поступившему, надо сразу напомнить, кто ты есть здесь, на зоне. Кусок дерьма собачьего! Будешь ерепениться, я тебя сапогом по земле размажу.

Он замолчал, наблюдая за реакцией Полунина. Тот ничего не ответил, продолжая со злостью смотреть на прапорщика.

– Но если ты этого не понял, то тебе же хуже, – заключил Шевчук.

Он развернулся и не спеша пошел к выходу в сопровождении троих своих коллег.

Полунин еще некоторое время молча стоял без движения, затем, опустившись на корточки, стал собирать свои вещи, разбросанные в проходе.

Сосед по койке, Паша Курдюмов, тот самый, что был дневальным в день прибытия Полунина на зону, подошел к нему и, усмехаясь, произнес:

– Да, Вова, Шевчук тебя отметил, ты теперь у него в черном списке «воспитуемых». А воспитатель он еще тот, все жилы вытащит, пока ты сам перед ним не нагнешься.

Либерзон с грустью добавил:

– Терпите, Володя, – это единственное, что вам остается. Когда-нибудь ему это надоест и он отстанет, переключившись на других... В противном же случае мне вас искренне жаль.

* * *

Слова Либерзона скоро подтвердились. Шевчук преследовал Полунина с прилежностью садиста. Каждое свое дежурство он приходил с проверкой в барак, где жил Полунин, сразу же направлялся прямо к его нарам и по полной программе производил там шмон.

Владимир не выдержал и сорвался уже на третью проверку, когда Шевчук рассыпал по полу печенье, присланное матерью в посылке.

Полунин сорвался и заорал Шевчуку прямо в лицо:

– Сука ты, понял, гнида поганая!

Буквально через час его уже отвели в карцер. Он получил десять суток за оскорбление должностного лица.

Просидев в бетонном неотапливаемом полуподвальном помещении десять суток, Владимир вернулся в свой барак простуженный, с высокой температурой.

Однако Шевчук, дежурство которого было на следующий день, не дал ему обратиться к врачу и погнал на биржу вместе со всеми заключенными. При этом он проследил, чтобы у Владимира не было передышек, которые позволили бы ему перевести дух и хоть как-то прийти в себя.

Работавшие вместе с Володей зэки, видя происходящее, как могли, помогали ему. Владимир еле добрался до своей койки, теряя сознание от высокой температуры.

Либерзон, сварив чифирь в кружке, заставил Владимира сделать несколько глотков.

– Пейте, Володя, пейте. Гадость, конечно, ужасная, но все же это самое доступное и эффективное для зэков лекарство.

Он помедлил и добавил еще:

– Набирайтесь, Вова, терпения. Отсюда можно и нужно выбраться живым.

Полунин не слышал его. Отпив из кружки чифиря, он вернул его Изе и, накрывшись одеялом, уснул мертвым сном.

Либерзон слабо верил в то, что у Полунина хватит сил выдержать такие испытания, как «пресс» Шевчука. Он думал, что Владимир рано или поздно сорвется по-настоящему и тогда это может закончиться для него очень плохо.

Все, чего так боялся Либерзон, произошло через десять дней, причем косвенно виноватым в случившемся событии оказался сам Изя.

Был обычный будничный вечер, когда зэки уже вернулись с работы на бирже. Полунин, только что выздоровевший и ставший себя нормально чувствовать, залег на нарах со стареньким журнальчиком «Огонек», который он позаимствовал у Паши Курдюмова.

Изя вернулся с работы чуть позже. Он работал в конторе с документами, занимаясь учетом, нормированием, отчетностью и всяческими прочими бумажками, без которых, как известно, социализм просто невозможен.

Либерзон не был бригадиром, но он был умный человек и опытный работник, хорошо разбирающийся в бухгалтерии. В его функции входило в конце дня оформить табеля учета рабочего времени и сдать их в администрацию. Поэтому он задерживался на работе чуть дольше других заключенных. На сей раз Изя вернулся угрюмым и немногословным. Владимир знал, что на зоне появилось несколько отказников – заключенных, отказывающихся от работы и выдвигающих при этом еще и требования к администрации. Все они были сидельцами со стажем, авторитетными в своей среде.

Кроме этого, на зоне были люди, не работавшие принципиально – воры в законе и их ближайшее окружение. За таких норму делали простые мужики. Необходимо было со всем этим разбираться ежедневно, проставляя показатели работы в отчетных документах.

На этот раз Либерзон задержался особенно долго, но рабочий день его на этом не закончился.

Не успел он усесться на свою койку и поставить в самоваре, то есть в большой алюминиевой кружке, вариться чифирь, как перед его очами предстал высокий крупный мужик с крючковатым носом и маленькими злобными глазками.

Либерзон как ни в чем не бывало спросил его вежливым голосом:

– Вы имеете ко мне какое-то дело, Бармалей?

– Угу... имею, Изя, – прохрипел Бармалей. – У меня к тебе такое дело, после которого твоя жидовская рожа превратится в кусок поротой задницы.

– Выражайтесь яснее, пожалуйста. Что вы хотите от меня? – нервно заерзав на койке, произнес Либерзон.

– Что я хочу? – прогремел Бармалей. – Я хочу узнать, пархатая ты обезьяна, какого хера ты мне сегодня в табеле прогул поставил? Ты что о себе возомнил? У тебя что, бычки в твоих зенках давно не тушили?

Бармалей резко нагнулся и схватил испуганного Изю за грудки.

– Секундочку, Бармалей, давайте разберемся... Что вы так нервничаете, – зачастил Либерзон. – Вы же сами говорили, что пошли в отказ в честь праздника революции. Вы еще говорили, что не будете работать на тяжелых работах, пока вам не увеличат дозу мясного в пищу! Вы же не будете это отрицать, вы же не...

– Когда, когда я тебе это говорил, старый урод?! – гаркнул Либерзону в лицо Бармалей. – Ты мне сегодня влепил ноль без моего согласия!

Полунин, обычно не вмешивающийся ни во что, на сей раз, оторвавшись от чтения журнала, посмотрел вниз на Бармалея.

– Чего ты к старику пристал? – произнес он, обращаясь к верзиле. – Он тебе в отцы годится, а ты его как грушу трясешь.

Бармалей ослабил хватку и, распрямившись, посмотрел на лежащего на уровне его глаз Полунина.

– А ты не лезь в наши дела, – зло прорычал Бармалей, – не то я и тебя так тряхану, что ты инвалидом на всю жизнь останешься.

В этот момент заговорил Либерзон:

– Ну же вы сами, сами говорили, что собираетесь в отказ идти. Вспомните же вы это, наконец, и не трепите мне мои больные нервы.

Бармалей снова переключил свое внимание на Изю и заорал:

– Я... я говорил!!

– Да, говорили! Не мне, но в моем присутствии. Люди слышали, они подтвердят... Но что вы делаете, успокойтесь, вы же порвете мне одежду... Ой, бля!

Бармалей в порыве злости так рванул на себя Изю, что тот ударился своей лысой черепушкой о край кровати верхнего яруса.

– Да я тебя щас, старая сука...

Владимир Полунин, угрюмо наблюдавший за этой сварой, вдруг почувствовал ненависть к этому ублюдку, тормошившему старика. Он откинул в сторону журнал и костяшками пальцев правой руки постучал по бритому черепу Бармалея.

– Слушай, ты, дятел, тебе же ясно сказали, чтобы ты оставил его в покое. Ты, похоже, только со старичьем тягаться можешь. А с молодыми ссышь связываться.

Опешивший Бармалей отпустил Изю и удивленными глазками уставился на Полунина.

– Ах ты, морда наглая, – вымолвил он, – щас ты у меня свой член жрать будешь. Ну-ка иди сюда!

Бармалей схватил Полунина за полы арестантской робы, намереваясь стащить его вниз, на пол.

Но Владимир оказался проворнее его, нанеся резкие удары ребрами ладоней сверху вниз прямо по развесистым ушам Бармалея.

Тот дико взвыл от боли и, отпустив Владимира, схватился руками за уши. Полунин, воспользовавшись этим, быстро спрыгнул на пол с противоположного от Бармалея края нар.

Бармалей, превозмогая боль в ушах, также не терял времени, бросившись обегать нары, чтобы поскорее добраться до Полунина.

Вся ненависть и злость, которые дремучим туманом отложились в подсознании Полунина за все эти месяцы горя и страданий, вырвались наружу в виде вспышки ярости, направленной против этого наглого и тупого зэка.

Как только он достиг прохода между нарами, в котором стоял Полунин, Владимир, схватившись за край верхнего яруса нар, резким движением подбросил свое тело вверх и ударил приближавшегося соперника двумя ногами в грудь.

Удар получился такой силы, что рослый Бармалей отлетел на несколько метров к противоположной стене. Упав на спину, он со всего маху ударился о стену затылком.

– Ну теперь трындец тебе пришел, гаденыш траханый, – заявил Бармалей, с трудом вставая с пола и направляясь к Полунину.

Собравшиеся вокруг них зэки оживленно подбадривали дерущихся.

– Дави его, Бармалей...

– Навали щенку, чтобы не гавкал на старших...

– Ну-ка, Вован, начисть жопу этому беспредельщику...

Бармалей сплюнул на пол и ринулся на Владимира.

– Щас я тебе...

Он не договорил, так как Полунин в прыжке ударил его ногой в солнечное сплетение. Бармалей издал звук, похожий на рвотный, схватился руками за живот и наклонился, выпучив на Полунина широко раскрытые глаза. Но Владимир не остановился, ненависть кипела в нем, и он продолжил атаку, правым боковым ударом буквально всадив кулак в челюсть врага.

Рожа Бармалея скривилась от удара, при этом его слегка развернуло. Глаза его остекленели и смотрели совершенно бессмысленно. Но он не упал, широко расставив ноги и согнувшись при этом, он так и продолжал стоять, весь раскоряченный и раскачивающийся из стороны в сторону.

Полунин обошел его сзади и что есть силы нанес удар Бармалею между ног. Гортанный звук, изданный Бармалеем, заглушил вопли болельщиков. Колени его непроизвольно свелись вместе, ноги согнулись, и он рухнул на пол.

Полунин стоял над ним, готовый в любой момент ударить снова, если тот хотя бы пошевелится. Ненависть, бушевавшая в душе, пробудила в нем самые звериные и низменные инстинкты. Он готов был даже ударить лежачего, если бы тот проявил хотя бы какие-нибудь признаки агрессии. Сокрушить врага, добить его – это один из законов зоны, позволяющий заявить о себе и поднять свой авторитет.

Но Бармалей не шевелился. Он, скрючившись на полу, лежал без движения, лишь слегка постанывая, с остекленевшими от боли, бессмысленными глазами.

Увлекшись дракой, Владимир ничего не замечал вокруг себя. Не заметил он и того, что публика, обступившая дерущихся, вдруг притихла. Не слышал он и громкого крика одного из заключенных:

– Атас, дубаки!

Две пары рук схватили его почти одновременно сзади. В пылу борьбы Полунин не разглядел, кто это, и стал вырываться. Однако в следующий момент удар по голове оглушил его, но все же из последних сил он умудрился оттолкнуть одного из державших его людей и свободной рукой нанести удар второму. В этот момент новый удар дубинки заставил его пошатнуться, потеряв равновесие.

Сквозь поплывшие перед глазами цветные круги Владимир рассмотрел скривленное от ненависти лицо Шевчука. На Владимира снова навалились двое охранников, подручных Шевчука. Полунин, ослабленный ударами дубинки по голове, не смог, да уже и не пытался оказать сопротивления.

Это дало возможность Шевчуку наносить удары беспрепятственно. Он гвоздил дубинкой до тех пор, пока Полунин не стал в бессознательном состоянии валиться на пол, повиснув на руках охранников.

Прапорщик Шевчук склонился над ним и произнес ядовитым голосом:

– Ну что, пес поганый, ерепениться вздумал? Сейчас ты у меня на всю жизнь запомнишь, как себя в зоне вести полагается!

Он размахнулся ногой и что есть силы ударил носком своего сапога Полунину в живот. Тот потерял сознание и рухнул на пол.

Но трое охранников не остановились на этом. Войдя в раж, они еще долго били Владимира ногами.

Наконец кто-то из зэков заорал:

– Что же вы делаете, суки?! Он же уже никакой.

Опомнившийся Шевчук огляделся по сторонам. Зэки стояли молча и угрюмо глядели на трех изуверов в погонах. Ситуация накалялась и становилась опасной для Шевчука и для его подручных.

– Так, все! Взяли этого щенка и в карцер его. Быстро! – скомандовал Шевчук. – А ты, – он кивнул на Бармалея, который уже пришел в себя и сел на корточки, – сам следом за нами двигай к дежурному по колонии.

– Попробую, – простонал Бармалей, тяжело подымаясь.

Через полчаса Полунин уже лежал в одиночной камере штрафного изолятора, брошенный туда охранниками.

Очнулся он уже ночью. Страшно болела голова и еще сильнее – живот. Вокруг него тут и там слышался тихий шорох. Он скосил взгляд и посмотрел на пол.

Рядом с нарами на задних лапах сидела крупная крыса и, вытянув морду, внимательно смотрела на Полунина, принюхиваясь. По соседству от нее в поисках добычи бегали несколько таких же.

Он попытался приподняться на локте, чтобы шугануть крыс, но это его движение такой болью отдалось в животе и в мозгах, что Полунин снова потерял сознание, распластавшись на нарах.

В таком состоянии его и нашла утренняя смена охранников, один из которых, пожилой капитан, мельком осмотрев его, скомандовал подчиненным:

– Быстро в медсанчасть... Может, еще успеем довезти живым.

* * *

Сознание возвращалось к Полунину слабым лучиком света, пробивающимся сквозь толщу густого тумана забытья.

Полунин не сразу понял, что он лежит уже не на жестких нарах шизо, а совсем в другом помещении на мягкой сетчатой кровати. Руки и ноги были как ватные, все тело ныло. Он попытался разомкнуть словно налившиеся свинцом веки.

Перед ним качался желтый с облезлой краской потолок. Несколько секунд Полунин бессмысленно смотрел вверх, потом его веки сами собой слиплись, и он снова погрузился в какое-то странное состояние между сном и реальностью. До него донесся разговор двух мужчин:

– Ну и что с ним делать-то будем? – спросил один из них.

У спросившего мужчины был молодой и звонкий голос. Ему ответил другой, который, опять же судя по голосу, был значительно старше:

– Черт его знает, у него явно сотрясение мозга. Швы на голове я ему уже наложил. Но, похоже, ему и по животу настучали хорошо.

– А ты ему живот-то щупал? – спросил молодой.

– Щупал, – уныло подтвердил собеседник.

– Ну и что?

– Твердый у него живот.

– Да-а-а, поди узнай, чего у него там внутри, аппаратуры-то у нас никакой нету. Скорее всего, операция ему нужна, – предположил молодой.

– Нам ее не сделать, – возразил пожилой.

– А вдруг у него внутреннее кровоизлияние? Били его сурово, могли селезенку и кишки порвать.

– Вряд ли, он бы уже давно сдох, – резонно возразил пожилой врач.

– А может быть, его в областной центр отправить?

– Не стоит, мы его не довезем, в дороге помрет, а так у него хоть какой-то шанс есть, – снова возразил пожилой.

В этот момент Полунин издал тихий протяжный стон. Врачи замолчали.

– Так что же с ним делать-то будем? – снова спросил молодой врач, на сей раз уже раздраженно. – Ведь надо же что-то делать.

– Да откуда я знаю? – огрызнулся пожилой. – Эти выродки каждый день режут и убивают друг друга, а нам их не то что лечить, даже штопать нечем.

Он помолчал секунду, задумавшись, затем, приняв решение, высказал его вслух:

– В общем, так... Скажи Марине Сергеевне, чтобы поставила ему капельницу. Ну, сам знаешь, витамины, физраствор, короче, все то, что у нас есть в наличии... Кроме этого, пусть поколют ему антибиотики и обезболивающее, например, димедрол с анальгином.

Три дня Полунин провалялся в коме, балансируя на грани жизни и смерти. В сознание он пришел на четвертый день своего пребывания в лагерной медсанчасти.

Открыв глаза, он увидел склонившееся над ним широкое лицо пожилой женщины, седые волосы которой были аккуратно схвачены белой косынкой. Ее большие темные глаза смотрели устало, но по-доброму.

– Ну вот, очнулся паренек, в сознание пришел, значит, жить будешь. Уж не знаю, здоровым будешь или калекой останешься, но жить будешь. Это, сынок, самое главное – жить, все остальное приложится. К жизни все что хочешь приложится, если постараться, конечно, а вот к смерти ничего.

Полунин слушал женщину в белом платке, широко раскрыв глаза. Этот ее краткий монолог настолько глубоко проник в его проснувшееся после забытья сознание, что он вдруг почувствовал огромную радость от того, что все-таки остался живой.

Сейчас он не думал о том, что будет дальше и для чего вообще ему нужно жить. Он просто молча радовался от того, что жизненные силы пробуждаются в его искалеченном теле и измученной душе.

* * *

С этого дня выздоровление пошло быстро. Уже через неделю Владимир встал с кровати и дошел до туалета без помощи Марины Сергеевны, медсестры, чье лицо он увидел, придя в сознание.

В туалете он подошел к умывальнику и посмотрелся в большое зеркало, висевшее над ним. Отражение человека, которое он там увидел, поразило его своей худобой и изможденностью.

Бледное лицо осунулось, на щеках появились глубокие впадины, веки были припухшими и красноватыми. Но что его больше всего неприятно удивило, так это то, что его волосы, слегка отросшие на голове за время пребывания в больнице, были обильно осыпаны сединой. За последние месяцы он постарел на несколько лет. Дни нахождения в медсанчасти летели незаметно. Полунин начал выходить на самостоятельные прогулки по коридору. На одной из таких прогулок у Владимира и произошло еще одно знакомство, оказавшееся впоследствии для него очень важным.

Как-то раз, покуривая в коридоре у окна, Владимир, сидя на подоконнике и нежась под яркими лучами зимнего солнца, вдруг заметил, что к нему направляется невысокий широкоплечий мужчина, как и он, одетый в больничную одежду.

Полунин узнал этого человека. Это был Леонид Волошин по кличке Леня Бык. Тот самый лагерный авторитет и земляк Полунина, о котором ему говорил Либерзон еще в первые дни пребывания в зоне.

– Здорово, земляк, – первым протянул руку для рукопожатия Леонид.

– Здравствуйте, – угрюмо ответил Полунин.

– Ну что, выжил, бродяга?

Светло-синие цепкие Ленины глаза светились доброжелательностью. Мягкая улыбка не сходила с его грубого волевого лица.

– Не знаю, – ответил Полунин. – Наверное, да.

– Ничего, ничего, не переживай, – энергично похлопал Полунина по плечу Волошин. – Все могло быть гораздо хуже для тебя.

– Куда же хуже? – усмехнулся Полунин. – Чуть кони не двинул.

– Хуже было бы, если бы тебе вдобавок ко всем этим несчастьям еще и срок увеличили за учинение беспорядков и драку с охраной, – ответил Леонид.

Леонид присел на подоконнике рядом с Полуниным и, вынув из кармана рубашки пачку сигарет «Мальборо», предложил их Полунину.

– Кури, землячок. Таких ты, наверное, отродясь не пробовал.

Полунин загасил окурок «Стюардессы» в консервной банке, стоящей на подоконнике, и достал из предложенной ему пачки сигарету.

– Бери больше. У меня еще есть.

Полунин достал еще две сигаретки и засунул их себе за уши. Леня щелкнул красивой зажигалкой, сделанной лагерными умельцами.

– А здорово ты Бармалея обломал, не ожидал я от тебя такой прыти. Бармалей ведь у меня в охране числится, – произнес Волошин, продолжая разговор.

– У тебя в охране? – удивился Полунин. – От кого тебя здесь охранять-то? Чего-чего, а охраны здесь, на зоне, хватает.

– Эти охранники у себя за запреткой нас охраняют, а здесь, на зоне, свои порядки, свои авторитеты. Всякое может случиться, особенно с человеком, который воровские законы чтит и беспредела не допускает.

– Это ты про себя говоришь? – спросил Полунин.

– Не только, – уклончиво ответил Бык. – Есть и другие такие же, как и я, законники, то есть чистая братва. Не хочешь ко мне в охрану вместо Бармалея? Ты себе это место кулаками выбил. Не пожалеешь, что согласился.

Леня Бык бросил быстрый взгляд на Полунина и затянулся.

– Нет, – спокойно ответил Полунин. – Я человек простой и маленький. Сюда угодил не за великие дела, а по глупости.

– Ну знаешь, – усмехнулся Леонид, – я тоже не всегда вором был. В восемнадцать лет по глупости под статью попал, за драку. Ну а на зоне, сам уже понимаешь, свои учителя и свои университеты. Научили люди добрые, подсказали, как выжить и как быть. В двадцать один вышел, в двадцать пять опять попал, уже за кражу, и так далее. В общем, это мой уже третий срок, десять лет на круг отсидел. А попадался тоже все по глупости. В родном Тарасове уже пять лет не был. Как там теперь?

– Там хорошо, – ответил Полунин. – Здесь плохо.

– Понимаю, – произнес Волошин. – Достал тебя гнида Шевчук, да и не только тебя. Зверь он, бандеровец. Ему бы живодером на бойне работать, все планы бы перевыполнил.

– Он и работает, – угрюмо произнес Полунин. – Лагерь для него и есть живодерня, а мы здесь вместо скота бессловесного.

– Да-а-а, – протянул Бык. – Этот козел сам такой же участи давно заслужил. Вспороть бы ему кишки, гаду.

Бык вдруг повернулся к Полунину и спросил:

– А что, землячок, рука бы не дрогнула, если бы тебе такая возможность представилась?

Владимир глубоко затянулся и, выпустив дым, твердо глядя в глаза Волошину, ответил:

– Нет, не дрогнула бы.

Волошин несколько секунд молчал, пристально глядя на Полунина. Затем он тихо проговорил:

– Верю, верю.

Он загасил сигарету и, снова улыбнувшись, неожиданно спросил:

– Ты в шахматы играешь?

– Не очень, терпения не хватает.

– Это ты зря, – покачал головой Леня. – Один закон жизни ты уже усвоил на зоне – не дай себя в обиду. Раз позволишь себя опустить, век свою масть не повысишь. Осваивай и второй: терпение – это то, что приносит удачу... Ну и, конечно, про мозги забывать не стоит. Все делается умом. Авторитет, землячок, можно заработать только силой, умом и терпением.

– А я думал, что еще и порядочностью, – усмехнувшись, сказал Полунин.

Леня Бык улыбнулся и подтвердил:

– Без этого вообще никуда... В общем, заходи вечерком ко мне в палату, чифирь заварим, о жизни побазарим, в шахматишки поиграем. На зоне без хобби невозможно. Те из братвы, кто посмышленее, обязательно чем-то занимаются. Кто языки учит иностранные, кто книжки пишет, а я вот шахматишками очень увлекаюсь.

На том они расстались и пошли по палатам. Когда вечером Полунин пришел в гости к Лене Быку, он с удивлением обнаружил, что в палате тот живет один, в весьма комфортных условиях. Да и питается отнюдь не тем, чем кормят зэков в лагерной столовой.

У Лени были и сервелат, и свежий сыр, и фрукты, имелось у него и спиртное. Еще больше Владимир удивился тому, что Леонид, как выяснилось, ничем не болел.

– Я просто забашлял немного лагерному начальству, и они определили меня на месяц в «санаторий».

– А если бы ты забашлял еще немного, то так бы весь срок и просидел здесь? – не переставал удивляться Полунин всему тому, что увидел.

– Мог бы, но мне это не надо, – ответил Леня и спокойно пояснил: – Братва уважать бы перестала, к тому же мне это не интересно. Что здесь за жизнь, если никаких дел нету. Сиди кайфуй, жирок набирай. Нет, такая жизнь не по мне.

Леня вынул из тумбочки плоский флакончик армянского коньяка и, свернув крышку, разлил чуть-чуть по стаканам.

– Ну давай за знакомство, землячок.

Оба выпили, при этом Полунин скривился от боли и приложил ладони к животу.

– Что, болит? – участливо спросил Бык.

– Да, отшибли мне чего-то там, – ответил Полунин, согнувшись.

– Ну давай, поешь нормального хавчика. Наверное, давно такого не ел, – подбодрил его Леня.

Они просидели долго, почти до самой ночи, и никто из персонала медсанчасти их не беспокоил.

Захмелевший Полунин рассказал свою историю. Леонид внимательно выслушал его и, лишь когда Полунин закончил свой рассказ, усмехнулся и подвел итог:

– Понятно... Значит, ты на девкиной целке сломался. Лихо тебя ее папаша кинул. Виртуоз. Большим человеком, наверное, будет, если не убьют. С другой стороны, ты чужую вину на себя взял, страдаешь незаслуженно. Таких здесь на зоне уважают.