Текст книги "За туманом"

Глава 11

В пятницу, под конец рабочего дня, Анжела, сочувственно вздыхая, положила мне на стол листочек:

„Исх. № 4844/87 от 22.09.197..г.

17:47

Телефонограмма

Настоящим подтверждаю возможность продления срока вылова сельди в акватории бухты Листвяной. Руководству рыбобаз: Кривая Падь, Нехлюдово и Северной настоятельно рекомендую создать условия для приёмки рыбопродукции и обеспечить её переработку. Обращаю внимание ответственных за приём рыбопродукции лиц на неблагоприятный погодный прогноз в течение ближайших двух суток. Персональную ответственность за выполнение настоящего распоряжения и сохранность оборудования возлагаю на руководителей вышеназванных предприятий.

Зам. Генерального директора Николаевского рыбокомбината Сахалинрыбпрома Рагуля Г.С.

Передал: Иванова

Принял: Баранова“

– Твою мать! Нет! Что они творят, Анжела!.. А!.. Ты только вдумайся: рыбу не примешь – уволю; а технику утопишь – рублём ответишь! Как хочешь, так и понимай!

– Вы обратили внимание, Михаил Андреевич, на время отправления телефонограммы?

– Заметил, как же! За тринадцать минут до окончания рабочего дня. Чтобы ни до кого нельзя было дозвониться!.. Ладно, Анжела, я пошёл заниматься подготовкой демонтажа рыбонасосов с причала. А мне, скорее всего, сегодня спать не придётся. Эх, жизнь моя собачья!

Так, трактора – на берег. Прогревать каждые два часа; горючее, троса, ломов парочку… Топоры бы не забыть. Что там ещё?.. Да, трактористам дежурить на электростанции по графику. Остальные – дома, на телефоне».

Я озабоченно поскрёб в затылке.

Гаврилыч уехал, Полина, оставив на меня двух кошек, умотала за ним следом в отпуск – улаживать семейные дела. Так что остался я ещё и без старшего засольного мастера. Один за всех, как говорится: «И швец, и жнец, и на дуде игрец». Да ещё Анжелка-секретарша, помощница, твою мать… Только и смотри, чтобы чего не перепутала. Всё теперь на мне. А, значит, и спрос – с меня!

Занятый своими мыслями, я чуть было не столкнулся с Палычем, рыбобазовским боцманом, шагавшим мне навстречу.

Передо мной с ноги на ногу переминался боцман Лыков Игорь Павлович – низенького роста, маленькая головка, покрытая серой кепкой, втянута в поднятый воротник ватника. На ногах – подвёрнутые кирзовые сапожки неопределённого цвета. Из длинных, не по размеру, рукавов изрядно потрёпанного ватника ладони выглядывают лишь наполовину; на сморщенном, как печёное яблоко, красноватом лице в лиловых прожилках посмеиваются маленькие слезящиеся глазки. Папироску Палыч только что выплюнул и растирает сапогом.

– Наше – вам, с кисточкой!..

– Игорь Палыч! Привет! Ты мне как раз и нужен.

– А я, Михаил, вообще-то в контору собрался. Хотел авансик у тебя попросить – поиздержался…

Палыч глянул на меня искоса, как птица.

– Словечко перед Равкиным не замолвишь?.. Ох, и цербер он у тебя, зимой снега не выпросишь! Как будто своё отдаёт…

– Какой же аванс, Палыч, ну, подумай сам? Три дня, как получку получили!

– Попытка – не пытка.

Лыков разминает новую папироску.

– В Писании сказано, что в Царствие Небесное широких дорог не бывает, а – лишь узкая каменистая тропка.

– Так то – в Царствие Небесное! А ты, Палыч, не иначе как в магазин собрался? Пойдём со мной! Аванс тебе я не подпишу, уж не обессудь, а подзаработать дам. Пойдём, на ходу потолкуем. Я сейчас на электростанцию – ребят собирать, а ты, Палыч, купи себе пожрать и дуй на берег!.. Вот тебе двадцатка.

Я протянул ему два мятых червонца.

– Потом вычту. Только смотри, ни-ни!

– Ты же меня, Михаил, знаешь… – притворно обиделся боцман.

– А в чём, собственно, дело?.. Пошто волну гонят?

– Шторм идёт, а рыбонасосы снимать не разрешают… Командиры бумажные, язви их в душу! План у них, видите ли, горит. Подежурь, Палыч, до утра. А?! Твоя задача: топить печку в вагончике и одним глазом поглядывать на море. Всего лишь… Телефон работает?

– Обижаешь, начальник! Связь на высшем уровне.

– Смотри, Палыч, я на тебя надеюсь. Звони мне каждые два часа, сам знаешь, в распадке тихо, а здесь, на берегу, всё, как на ладони. Твой пост – номер один, Палыч! Ребята трактора пригонят, посмотришь, мало ли что.

Посмотрел на часы: половина седьмого. В октябре темнеет быстро.

– Давай, старина! Я ещё зайду.

И бегом на на электростанцию. Поворачивая к мастерским, я обернулся: боцман, ещё глубже запрятав голову в плечи, а руки – в рукава, поковылял к пирсу. Кашель сотрясал худенькое тело Лыкова, искры от его негасимой папиросы разлетались по сторонам.

* * *

Игорь Павлович, по его словам, не знал вкус спиртного до самой войны. Фронтовые «сто граммов» сработали, как детонатор, разбудив в его организме упрятанный где-то там, глубоко внутри, наследственный алкоголизм. Демобилизованный капитан запаса Лыков без рюмки прожить уже не мог. На то, чтобы потерять семью, дом, специальность и друзей, ему хватило десяти лет. Поговаривали, что у Лыкова где-то на Урале ещё жива старуха-мать. Взрослые дети – сын и дочь – иногда присылали отцу поздравительные телеграммы, письма, но ответа не получали. Себя Игорь Павлович называл «Апостолом тихого пьянства», выпивал принципиально в одиночку, ежедневно и небольшими порциями.

В посёлке Лыков появился давно, лет двадцать тому назад, когда ещё Кривая Падь была районным центром. Ещё до войны он получил приличное финансово-экономическое образование. Говорили, работал какое-то время Главным бухгалтером Челябинского тракторного завода. В Кривой Пади его взяли в райисполком, в бухгалтерию. Когда администрацию перевели в Николаевск, Палыч остался в посёлке.

* * *

Организовать технику и людей – пара пустяков! Механики у меня были боевые, лишняя копейка никому ещё не мешала; так что часа через полтора трактора стояли на берегу, а дежурный играл в шашки с дизелистом на электростанции. Остальных рабочих я распустил по домам, обязав никуда не отлучаться – быть дома, «на телефоне». Посёлок небольшой, и, случись аврал, люди соберутся быстро, минут за пятнадцать.

Море кипело. Огромные свинцовые валы, ритмично накатываясь из темноты, со стоном кусали берег и нехотя отступали, оставляя после себя пену, водоросли, выброшенную на берег рыбу и мусор. Усилившийся к ночи ветер гнал по небу рваные, беременные дождевой влагой и готовые вот-вот разродиться дождём, облака. Низко стелющееся над водой небо и кипящее море, не оставляющее попыток допрыгнуть и лизнуть волной тучу! Вода и вода!.. А между ними – уже почти утонувший, захлебывающийся, то и дело погружающийся в пучину и с трудом выныривающий на свет причал. Ветер крепчал, но начавшийся отлив «работал на нас», и море, всё ещё грозно ворча, тем не менее, отступало. До утра можно было спать спокойно.

Вагончик Лыкова манил освещёнными окнами и дымившей по-домашнему трубой. После сырого пронзительного ветра хотелось посидеть у раскалённой буржуйки, расслабиться, спокойно покурить, поглядеть на огонь. Боцман, развернув газету поближе к лампочке, с интересом читал, шевеля губами. Заметив, что Палыч уже успел приложиться к бутылке, я промолчал, понимая бесполезность нотаций.

* * *

Должность боцмана Лыкова устраивала вполне. В его обязанность входило вечером зажечь, а утром потушить фонарь на пирсе и заодно смести с палубы не унесённый ветром мусор. Свою работу он называл «сибурде», с ударением на последнем слоге, то есть, симуляцией бурной деятельности:

– Делаю вид, что за мной гонятся.

Положа руку на сердце, в другом месте он работать, наверное, и не смог бы. Тщедушный, испитой, вечно кашляющий, он и передвигался-то с трудом. Какая уж тут работа! Зарабатывал Палыч соответственно – по минимуму.

– Шестьдесят рублей «одесских», – объяснял Лыков.

Одесских – это значит, без учёта северных надбавок.

При такой смехотворной зарплате Игорь Павлович был самым читающим человеком в посёлке. Оформляя на почте годовую подписку на газеты и журналы, Палыч выкладывал свою трёхмесячную зарплату. Причём, газеты, поступавшие в контору рыбобазы, он не выписывал. Зачем платить, когда можно читать так, бесплатно?..

В шахматы с боцманом никто играть не садился – неинтересно. А как он играл на трубе?! Иногда на закате над притихшим после дневных забот посёлком раздавались, хотя простым людям и незнакомые, но волнующие их души мелодии.

– Я вот поломаю боцману дудку, чтобы по ночам спал, как все добрые люди! – иногда беззлобно говорил его сосед, тракторист Виноградов.

На что всегда получал отпор от жены:

– Чего тебе-то, пусть играет!

Женщины жалели Игоря Павловича.

* * *

Ночью удалось немного поспать. Шторм набирал силу, но так, как отлив сгонял воду, разрушения причала не было. Рано утром, связавшись с Главным механиком рыбокомбината и накричавшись от души в телефонную трубку, я получил «отмашку» – разрешение снимать с пристани оборудование.

Вода прибывала. Покрытые белыми «барашками» волны методично долбили далеко выдвинувшийся, как указательный палец, в бухту причал, порой перехлёстывая через верх. Возвышающиеся на самой оконечности пристани две тесовые будки, возведённые для защиты механизмов от непогоды, выглядели жалко. Настил пристани от ударов волн гудел под ногами, штормовой ветер жёг лицо солёными, как тузлук, ледяными брызгами. В такие минуты как никогда ощущаешь свою беззащитность перед разбушевавшейся стихией. Она готова в один миг разломать, разрушить и смести всё, стоящее на пути, изуродовать, измочалить, утащить на дно, замыв там песком и илом, не оставив следа.

* * *

Рыбонасосы срывали с места, не разбирая будок, – не до того!

Сквозь открытую дверь двое ребят заводили стальной восемнадцатимиллиметровый трос; гусеничный ДТ-54, натужно взревев и выдав в небо чёрный столб выхлопных газов, приподнимал от натуги передок… На секунду он замирал, а затем медленно, как бы нехотя, выбрасывая из-под гусениц щепу, подавался вперёд. Какие-то мгновения, казалось, ничего не происходит: трактор двигался, а будка стояла на месте, как ни в чём не бывало… Потом передняя стенка вздрагивала, выгибалась в сторону берега и медленно складывалась, как карточный домик. А из-под обломков, ведомый дымящимся от напряжения тросом, выползал, отряхиваясь от сора, омываемый солёной волной смонтированный на трубчатых салазках рыбонасос. Тяжелые валы таранили причал; толстенные доски, покрывающие пристань, освобождённые от многотонной тяжести, взлетали; сквозь проломы в настиле били в небо пенящиеся фонтаны брызг. Ветер завывал, валил с ног, швырял пригоршнями в глаза жгучую влагу – хотелось бросить всё и бежать!..

И ужас, и восторг, одновременно.

И всё время где-то на периферии зрения, на берегу – втянувшая голову в плечи, спрятавшая руки в рукава, с дымящейся папироской во рту, тщедушная фигурка боцмана…

– Ну, что?.. Съел?!– оглянулся я на Океан, сплюнул солёной водой под ноги и, сняв залитые очки, сошёл последним на берег.

Моя спина выражала презрение к недавнему ещё исполину.

Он что-то ворчал ещё вдогонку, скрипел плахами разваливающейся пристани, но я не слушал… Он мне был уже неинтересен.

В боцманском вагончике – не протолкнуться. В тепле на меня вдруг навалилась свинцовая усталость, глаза закрывались сами собой.

«Главное сделано, остальное – завтра… Всё – завтра», – устало думал я.

Поблагодарив ребят, раздал премиальные, не обделив и Палыча. Чуть обогревшись и выпив по стакану разведённого спирта, все разошлись по домам.

– Палыч, пожри, наконец, сдохнешь!

– Неэкономично, Петрович. Выпью спиртяжки – три дня на хавку не тянет.

* * *

В этот вечер над засыпающим посёлком разливались божественные звуки «Маленького цветка» Сиднея Бише…

Сидя на крылечке своего дома, я слушал музыку, смотрел на небо, и мне казалось, будто кровоточащая, но всё ещё живая душа уставшего от жизни боцмана, взывает к Небу, просит прощения и молит о чём-то, только им одним известном.

«А что будет с моей душой?» – терзался я, в тоске глядя на вершину Мосинской сопки, за которой скрывался Октябрьск…

* * *

Срок трёхлетнего договора у Оксаны закончился, она уволилась с работы и уехала на родину в конце декабря. Перед самым её отъездом в контору на моё имя пришло письмо, коротенькое, с одним только её запорожским адресом.

Зиму я прожил в забытье. Работа, работа, работа…

К весне, перед началом путины, меня вызвали в Николаевск.

Ну, думаю, утвердят директором. А что? План годовой мы перевыполнили. Зиму отработали без ЧП. Рыбобазу к путине подготовил. Скоро полгода и за директора, и за механика один вкалываю, и справляюсь.

Прилетел: Главному механику – икорки баночку трехлитровую, как и положено; девочкам из «кадров» – коробку конфет. Люда приготовила.

Смотрю: Валентин Иванович глаза отводит, «делового» из себя изображает.

– Чего вызвал, Валентин Иванович? – спросил я Главного механика без экивоков.

– У нас вроде бы порядок. Этот раз даже комиссию не присылали, доверяете, значит…

Бойцов, тяжко вздохнул и положил передо мной исписанный синими чернилами лист:

– Ознакомься.

– Так… Виноградова Полина Ивановна, старший засольный мастер, бывшая жена сбежавшего Гаврилыча «информирует руководство комбината о недостойном звания советского руководителя поведении И.О. директора рыбобазы Бурова М.А.».

Полина писала о том, что, дескать, я последнее время стал груб с подчинёнными, заставлял работать людей сверхурочно, в выходные дни, нарушая тем самым трудовое законодательство. Клеймила мою «бытовую распущенность». Мол, сожительствовал с двумя женщинами. Вследствие чего доктор Мирошенко О.М., не выдержав унижения, вынуждена была бросить любимую работу и уехать. А специалист она для района нужный. Дескать, в настоящее время Буров М.А. живёт в гражданском браке с завмагом Афанасьевой Л.П., отношения свои не узаконивает, тем самым унижая молодую женщину. Полина Ивановна не забыла сообщить, что, когда из комбината приезжает начальство, Бурова не найти – водку, мол, пьют. А работа, в это время, стоит…

Небрежно отстранив листок, я поднял возмущённое лицо:

– Ну и что? У Полины мужик сбежал осенью, и теперь она ненавидит всех, кто ходит в штанах, – раз. Пока не приехал Гаврилыч, исполняла обязанности директора кто? Виноградова! А тут я, как чёртик из табакерки, выскочил – два. Выговор я ей объявил не далее, как за прошлый месяц: полторы тонны поржавевшей селёдки по отливу в море выбросили из-за её халатности, между прочим… Да вы сами приказ согласовывали – три…

– Очень похожую жалобу прислала твоя сожительница: Афанасьева Людмила Пантелеевна.

Бойцов заглянул в лежащий перед ним второй листок.

– Людмила Пантелеевна – это кто? «Людка-продавщица»?

Бескровные губы Главного механика тронула улыбка.

– Да всё ты знаешь, Валентин Иванович! Не тяни кота за хвост, к чему прелюдия?

– Заявление сожительницы читать будешь?

– Не буду!.. Говори, зачем вызвал.

Главный механик снял очки, помассировал покрасневшие веки. Лицо Бойцова, как только он снял очки, мгновенно утратило сдержанно-официальное выражение, столь ему свойственное, и к которому я привык. Передо мной сидел усталый, донельзя замотанный, немолодой уже человек.

– Есть мнение руководства комбината назначить директором рыбобазы Кривая Падь Рагулю Александра Григорьевича, выпускника Николаевского индустриального техникума. Специальность по нашему профилю.

– Что-то фамилия знакомая, не сынок ли это нашего Заместителя директора? – зло усмехнулся я.

– Внук…

Валентин Иванович надел очки, и его лицо сразу же изменилось: стало непроницаемым, а усталые человеческие глаза спрятались за блестящими стёклами и превратились в револьверные дула, направленные мне в голову.

– Прошу, как говорится, любить и жаловать. И настоятельно рекомендую – голос Главного механика набирал мощь – оказать помощь молодому специалисту, не имеющему достаточного опыта руководящей работы.

– Понятно, Валентин Иванович… Значит, каждый за себя?!

– Решение, принятое руководством комбината, обсуждению не подлежит, – перешёл на официальный тон Главный механик.

– Работайте, Михаил Андреевич, – и поаккуратнее там с женщинами. Разберитесь наконец…

– В таком случае, Валентин Иванович, прощевайте, как говорит Рагуля.

Я встал из-за стола.

– Пойду в отдел кадров, напишу заявление по всей форме.

Я кивнул на отдельно лежащую на столе «телегу» и, не дожидаясь ответа, вышел из кабинета начальника.

«Очень кстати пришлись конфеты», – подумалось мне.

* * *

Людмиле о том, что знаю про её заявление, я ничего не стал говорить: она была по-своему права. Молча собрал пожитки, те же самые, с которыми полтора года назад прилетел в Кривую Падь, только ружья не было.

Послушал немного про «ёлки зелёные» и пошёл восвояси. Две недели, которые было положено отработать по закону перед увольнением, прожил в холодном бараке для сезонников, отремонтированном к заезду рабочих. По ночам мои одинокие шаги гулко отдавались в пустом помещении. Насыщенное спиртными парами дыхание клубами вырывалось из сердца…

Во время ревизии материальных средств, находящихся у меня в подотчёте, Главный бухгалтер без всякого смущения «повесил» на меня пятьдесят тонн недостающего дизельного топлива.

– Семён Яковлевич, вам не стыдно? – скорее для порядка, чем в надежде пробудить совесть финансиста, спросил я.

– Полтора года тому назад я по вашей, между прочим, просьбе подписал акт. Хотя недостача солярки составляла тогда двести тридцать тонн. Не у кого было принимать дела. Впрочем, всё понятно, – ответил я на молчаливое сопение Главбуха.

– Каждый за себя!..

В отделе кадров рыбокомбината мне предлагали работу в другом населённом пункте, но я отказался. В конце концов, вычтя из моей зарплаты стоимость пятидесяти тонн солярки, подъёмные, выданные по приезду, и стоимость проезда из Ленинграда на Сахалин, – три года-то я не доработал, как-никак! – выдали на руки трудовую книжку и что-то около пятидесяти рублей, на которые невозможно даже было купить билет до дома.

«Ничего, ничего, ничего!..», – напевал я весело, садясь в автобус.

Потёртый на сгибах и пожелтевший листок с адресом любимой я аккуратно спрятал за обложку паспорта.

Глава 12

В Семиречье меня занесло совершенно случайно, будто порывом осеннего ветра сухой, оторвавшийся от ветки листок.

Уволившись из рыбокомбината, я полтора года колесил по Сахалину, перебиваясь случайными заработками. За это время пришлось «помыть» золото в Лангери, поработать три месяца в изыскательской экспедиции под Южно-Сахалинском и отходить полгода судовым электриком на СРТ «Зверобой» от Управления морского рыболовного и зверобойного флота (УМРЗФ). Это было моим последним местом работы. Здесь я насмотрелся такого!.. Что там – моя кабарга?!

Мы добывали тюленя-лахтака в шельфовой зоне Курильских островов. Моря, омывающие Дальний Восток, зимой покрыты льдом. Лишь в Японском море и в открытых водах северо-западной части Тихого океана, подверженных влиянию теплого течения Куросио, возможна круглогодичная навигация.

«Били» как взрослого тюленя, так и их детёнышей. Щенится лахтак или морской заяц открыто на льду в марте-мае. Щенки одеты в коричневые шубки, которые через две-три недели станут пепельно-серыми. Детёныши человека не боятся, подпускают стрелка вплотную, и убивали их простыми дубинами.

Взрослых животных стреляли из нарезного оружия позже, после линьки, когда они мало двигаются, почти не кормятся, а сутками лежат на льду у кромки разводий.

Как электрик, я на лёд не спускался. Но разделывали тюленя на палубе, на виду. Так что кровушки я «нахлебался» в этой экспедиции на всю оставшуюся жизнь.

В море работали день и ночь, а после рейса – пили…

Когда, наконец, до меня дошло, что денег здесь я не скоплю, а здоровье, скорее всего, потеряю, собрался ехать домой. Короче, сытый по горло экзотикой и самостоятельностью, обиженный на весь белый свет, задумал вернуться на «материк».

В кассе меня «обрадовали». Паромная переправа Холмск – Ванино летом перегружена, а билеты заказывают предварительно, дней за семь-десять до отплытия.

Как же быть? Ждать неделю или ехать по железной дороге дальше, до Южно-Сахалинска, и лететь на «Большую землю» самолётом?

Чтобы как следует обмозговать возникшую дилемму, я заскочил в ближайший к Морвокзалу пивной зал. Заказав пару кружек пива и отыскав свободное место за круглым мраморным столиком, огляделся.

Два торговых морячка, «дошедшие» до определённой кондиции, во весь голос, обсуждали свои флотские проблемы. Они уже подзывали официанта, собираясь «отчаливать».

Немолодой, но ещё крепкий, как гриб-боровик мужчина, одетый в несгибаемый брезентовый дождевик, хмельными глазами приветливо на меня поглядывал. Похоже, желал пообщаться, но, не решался заговорить первым. От него пахло лесом. Чокнувшись пивными кружками я представился, разговорились… Михалыч, как звали моего случайного собутыльника, работал в лесничестве, под Холмском.

– Давай к нам, – заявил лесник, как только я рассказал ему о сложностях с билетом на паром.

– Или вот что: съезди лучше в Семиречье. Недалече, на автобусе… У нас тут жить негде, а там с этим делом попроще. В Семиречье лесничим – Тимофей, хороший мужик. Мой кореш, между прочим. Тимофей тебя возьмёт… Вон ты какой здоровый и видно, что не сидел, – соблазнял новый знакомый.

– Скоро начнёт подмораживать, а лесопосадки не окончены. Людей нет, лесники сами за мотыги берутся. Кому охота без премии оставаться? И койку дадут…

Михалыч, увлёкшись перспективой помочь хорошему человеку, воодушевился и в очередной раз потянулся к моим папиросам.

– Пару недель поработаешь, лишняя копейка кому помешает? И очередь на паром подоспеет.

Пришлось сходить в магазин и выпить ещё, за знакомство. Михалыч «поплыл». Стал изливать душу, что «болело». А волновали его больше всего на свете семейные неурядицы внука Юрки.

– Я Тамарке говорю, – перегнувшись через залитую пивом мраморную столешницу жарко дышал мне в лицо Михалыч, – терпи…

– Баба, она терпением крепка. А она мне, дескать, Юрка твой – пьянь подзаборная и, как мужик, ни на что не годен… Дура, говорю, – волос долог, а ум – короток!.. Ты приласкай мужика-то, похвали, язык, чай, не отвалится… Знаешь, как старики говорят: «Похвали меня, глупая, – разорву тебя „до вуха“.» Эх… – махал горестно рукой в конец захмелевший лесник.

Воспользовавшись паузой в словоизлиянии Михалыча, я сердечно с ним попрощался и поспешил на автовокзал. Уже часа через полтора расспрашивал случайно попавшегося мне на пути жителя Семиречья о том, как найти лесничество.

* * *

Контора лесничества трудно было не заметить. Сложенное, из ещё не потемневшего от времени бруса, одноэтажное, с пятью окнами по фасаду, здание возвышалось на крутом берегу Лютюги, на опушке леса. На плоской вершине заросшей ельником сопки – самом высоком месте посёлка. Чуть на отшибе. Именно здесь речка разделяется на семь рукавов, по берегам которых расстроился посёлок.

Вокруг, сколько видел глаз, возвышались поросшие побагровевшим от ночных заморозков лесом и всё ещё зелёным Курильским бамбуком сопки. Стремительно несся вниз, говорливо журча, пенный поток. Насыщенный хвойным запахом, по-осеннему прозрачный воздух хотелось пить. Замерев в предзакатной истоме, природа готовилась к отдыху.

«Остаюсь. Гвоздями никто меня к месту не прибьёт, не понравится – уеду».

Тимофей с семьёй жили в казённой квартире, при лесничестве. Он в это предвечернее время находился дома и вышел на крылечко, что-то дожёвывая, прямо от стола – загорелый, чуть за тридцать, остролицый, невысокий и поджарый. Выслушав меня, кивнул:

– Временно на лесопосадки до конца сезона. Работа сдельная, – вопросительно посмотрел на меня и, заметив в глазах согласие, пошёл со двора, жестом приглашая за собой.

– Как зовут-то?.. Михаил?.. Из Ленинграда?.. А к нам как?

Обогнув здание конторы, подвёл меня лесничий к маленькому домику, скорее времянке.

– Жить будете с Володей, места хватит, – толкнул незапертую дверь Тимофей и зашёл в помещение первым.

Я протиснулся следом, чувствительно приложившись головой о низкую притолоку.

Сразу за порогом – небольшая мастерская, наскоро приспособленная для проживания. По бревенчатым стенам развешаны упряжь, березовые веники, коромысла, верёвки, плотницкие инструменты и рабочая одежда. Стол, электроплитка, рукомойник, две железные с панцирной сеткой кровати, застеленные серыми байковыми одеялами. В помещении пахло берёзовым листом, табачным дымом и чуть портянками.

– Располагайся, – лесничий указал на дальнюю от стола койку и покосился на мой рюкзак.

– Предпочитаю путешествовать налегке, – сыронизировал я.

Тимофей чуть заметно улыбнулся.

– Отдыхай, Володя с ребятами в тайге, скоро будут. Я ещё зайду…

Я огляделся – жить можно.

Вскоре за окном послышался заливистый собачий лай. Выйдя из времянки, я удивлённо оглянулся по сторонам, пытаясь разглядеть местного цербера. Собаки нигде не было видно.

Во двор лесничества въезжал «Урал» с коляской. Развернувшись, мотоциклист заглушил двигатель, вынул ключ зажигания и снял мотоциклетный шлем. И, вдруг, неожиданно, подняв к темнеющему небу весёлое курносое лицо, залаял. Тонко, заливисто и удивительно похоже. Тут же откликнулись соседские псы. Один, другой, третий; лай волной заполнил посёлок, разлился вширь, перетёк на другой берег реки.

Собачья разноголосица, то ли почуяв подвох, то ли посчитав, что долг выполнен, вскоре затихла. Мотоциклист, очень довольный собой, спрыгнул с седла и, раскинув широко в стороны руки, сладко потянулся. В последствие я узнал, что Семён – так звали управляющего мотоциклом лесника – всегда оповещал о своём прибытии столь необычным способом; в имитации лая он достиг небывалых успехов и очень этим гордился.

В горах звук разносится далеко. Засаживая отдалённые сопки ёлочкой, мы с Володей будем узнавать по этим позывным о подъезжающем леснике задолго до появления мотоцикла на дороге. С удовольствием распрямив усталые спины и побросав опостылевшие мотыги, станем спускаться вниз к палатке, встречать Семёна.

Семен – могучий пятидесятилетний сибиряк, неторопливый, с лицом равнодушным и, на первый взгляд, сонным. Но за его показным равнодушием угадывалась готовность к мгновенному действию, как граната с выдернутой чекой, которая не взрывается лишь потому, что ещё – не время. В своё время Сеня служил в каком-то армейском спецподразделении и демобилизовался в звании майора. О службе рассказывать не любил:

– Читайте книжки, там интереснее. Война – это пот, грязь и кровь. И никакой романтики.

Второй пассажир, неторопливо выбирающийся из мотоциклетной коляски, было видно, что пожил, хотя и был не намного старше Семёна. Его я сразу для себя называл «капитаном». Невысокий, круглый как мячик, седой, с красным, как будто обваренным кипятком лицом, носом картошкой, тускло-бутылочного цвета глазами и прокуренными седыми усами. Володя последние лет двадцать проработал механиком на рыболовецких судах Невельского Управления тралового флота и оказался на берегу, как он сам считал, временно, по недоразумению.

Оба лесника были в приподнятом настроении, немного навеселе, смеялись и балагурили. Подошедший к нам лесничий представил меня. Всей компанией, зайдя во времянку, расселись, кто где. Какое-то время помолчали. Когда пауза несколько затянулась, я предложил отметить встречу.

– Наш человек, – одобрил моё предложение Володя.

Семён, не сказав ни слова, пошёл заводить мотоцикл. Пока я устраивался в коляске, Володя вынес еще немного собранных в складчину денег. Так и знакомились.

Тимофей, Семён, да ещё Пахомыч, ветеран-фронтовик, живущий по соседству, частенько будут заглядывать к нам во времянку вечером или в дождливые нерабочие дни, рассказывая за бутылкой о море, о войне, о жизни. Отсюда я и поехал на чужом непроверенном мотоцикле за водкой.

* * *

Случилось то, что и должно было рано или поздно произойти.

Спиртного, что всегда обычно и бывает, не хватило. Меня, как самого молодого, послали за добавкой. Время было позднее, до закрытия магазина оставалось минут десять, не больше.

– Бери «Яву», – разрешил Володя.

Его мотоцикл, как-то по пьяному делу купленный у заезжего загулявшего рыбака, давно уже без движения стоял в сарае.

* * *

Тропинка, петляя между засаженными картофелем огородами и, огибая выдвинувшийся из общего ряда плетень, вдруг неожиданно выпрямилась и, уже не стеснённая ничем, устремилась круто вниз к шоссе. Прохладный вечерний ветерок шевелил волосы и приятно обдувал разгоряченное выпивкой и обожжённое солнцем лицо.

 
– Напилася я пьяна, не дойду я до дому,
Довела меня тропка дальняя
До вишневого сада…
 

– заорал я во весь голос.

«Ещё газку!»

Мотоцикл послушно рванулся из-под меня. По обеим сторонам тропинки замелькали побуревшие на солнце кустики полыни, чахлые берёзки, сараи…

«Не опоздать бы!»

Спиртное можно достать в любое время суток, правда, за наличные и с наценкой, а продавец Наталья пока ещё верит в кредит, до получки.

«Хватило бы бензина!», – мелькнуло в голове.

Володькина «Ява» старенькая, но приёмистая, чертяка, так и рвётся из-под меня.

 
– Ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне:
Где мой милый ночует?
Если он при дороге, помоги ему Боже,
Если с любушкой на постелюшке,
Накажи его Боже…
 

– блажил я сквозь треск мотоцикла.

«Ещё чуть-чуть газку!»

Берёзки замелькали быстрее, ещё быстрее, впереди показалось шоссе.

«Всё! Пора притормаживать».

Рука сбросила газ, носок правой ноги привычно надавил на тормозную педаль…

«Что такое???»

Ударил ногой по тормозной педали что было силы:

«Раз!»

«Два!»

«Три!»

Никакого эффекта. До шоссе остались считанные метры. Я изо всех сил налёг на руль, пытаясь вывернуть влево. Всё вокруг остановилось, как в замедленном кино. Ещё успел подумать:

«Хорошо, что машин нет».

«Выверну!..»

Отгоняя панику, я попытался взять себя в руки.

 
– Я хорошая, я пригожая только доля такая.
Если б раньше я знала, что так замужем плохо,
Расплела бы я русу косыньку…
 

– сквозь зубы ревел я, пытаясь вывернуть.

«Нет, не вписаться!!!»

Успел лишь резко повернуть руль вправо, чтобы не упасть под насыпь боком.

Короткий, но упоительный полёт. Ласточкой, через руль.

«У-о-о-х…»

– Да сидела бы дома… – шептал я непослушными губами, валяясь в серой от пыли траве.

* * *

Не вписавшись в поворот, я перемахнул с разгону шоссе и вылетел на железнодорожное полотно, чудом не свернув шею.

Сознание, я так думаю, не терял, а если и отключился, то лишь на доли секунды. Открыв глаза, успел увидеть ещё не осевшую пыль, поднятую мотоциклом при падении.

Кое-как протерев рукавом рубашки глаза, привстал и огляделся.

Я лежал в кювете среди смятого бурьяна, а вокруг меня – разбросанная колёсами мотоцикла щебёнка. Чуть выше, на железнодорожной насыпи валялся мотоцикл, изломанный, похожий на сбитую птицу. С трудом приподнявшись, я ощупал себя – вроде бы всё цело. Перед глазами плавали разноцветные круги, дышать было больно, но ноги, слава Богу, держали. Пытаясь сгоряча поднять «Яву», вскрикнул и бросил её, едва не потеряв сознание от острой боли в левом плече. Почему-то в этот момент для меня было очень важным – вытряхнуть щебень из разбитой фары…