Текст книги "Идиотка"

Михаил Соболев
Идиотка
Повесть

Издавна простолюдины верили,

что пораженный молнией человек

очищается от своих грехов,

потому что бывает невинною жертвою

укрывшегося за ним дьявола…

(Народное поверье)

Глава 1

Февраль 1999 года, Санкт-Петербург.

Хотя Таня и прождала звонок весь непереносимо долгий день, телефонная трель взорвала тишину неожиданно. Аппарат подал голос именно в тот момент, когда у девушки уже не осталось сил выносить пытку неизвестностью – самую мучительную из всех пыток.

Она только что перестала метаться по пустой квартире и бросилась в прихожую к телефону, чтобы методично обзванивать больницы и морги. Звонок ударил в лицо, сердечко пропустило удар, а рука, наткнувшись на завибрировавший воздух, отдернулась, словно прикоснулась к горячему. Почудилось, что аппарат, дождавшись наконец когда она приблизится к нему сама, уже обессиленная и лишенная воли к сопротивлению, потянулся к ладони оскалом белых кнопок.

Таня, растягивая время, досчитала вслух до семи – она с детства отчего-то верила в это число – и взялась за трубку. Сжала её судорожно, будто до того мучительно долго балансировала на краю крыши, и наконец, решившись, шагнула-таки навстречу затягивающей в себя бездне. И, как от тугой струи встречного воздуха при падении, сразу заложило грудь.

– Да, – Таня дала петуха, и закашлялась.

– Это квартира четыре? Я туда попал?

Незнакомый мужчина, уверенный, по-деловому небрежный.

– Да…

Она изо всех сил старалась взять себя в руки, чтобы голос не дрожал так явственно, и этот равнодушный чужой человек не почувствовал охвативший её страх.

Судорожно сжатая пластмасса стала скользкой от пота, хотя топили этой зимой отвратительно. На термометре, подвешенном над резной телефонной полочкой еще папой, красный спиртовой столбик замер между цифрами пятнадцать и двадцать.

Надо разговаривать естественно, как ни в чем не бывало… ты же не должна ни о чем знать!.. Зевнуть, что ли? Пококетничать?.. Господи, я не смогу!..

Мысли путались, перескакивали с одного на другое, не давая возможности сосредоточиться. Чтобы прекратить в голове эту бешеную скачку, Таня заставила себя остановить перебегающие с предмета на предмет глаза и вглядеться в замысловатый узор обоев. На стене крупно, наискось – семь корявых черных цифр и приписка: «гараж». Все напоминало о том ненавистном человеке. Везде оставил он следы своего пребывания в ее доме, всюду нагадил.

Таня настолько забылась, что чуть было не положила трубку и даже вздрогнула, услышав собеседника:

– Мне нужен… – мужчина сделал паузу, – мне нужен… – еще раз повторил он и уже с расстановкой, видно, читая по бумажке, пояснил: кто-либо из взрослых, проживающих по адресу: Мытнинская, двадцать семь, квартира четыре… Есть кто-то дома кроме тебя, девочка?

– Я не девоцка, – Таня уже привыкла, что незнакомые люди по телефону принимают ее за ребенка. – От волнения она забыла все наставления логопеда. Непослушный язык с трудом ворочался в заполнившей рот вязкой «каше».

Трубку на том конце скорее всего прикрыли, голос отдалился, но Таня все-таки расслышала:

– Говорит, что не девочка… Нашла, чем хвастаться. Го-го-го… – Телефонный мужчина был не один.

Горячая волна потекла от груди к лицу. Таня всегда начинала краснеть с шеи.

– Очень хорошо, то есть, хорошего ничего, конечно, нет, извините… – собеседник замялся. – Моя фамилия Спиридонов, оперуполномоченный уголовного розыска… Тридцать девятое отделение милиции. – Таня почувствовала, как выдали дробь зубы, и крепко их сжала. – Старший лейтенант Спиридонов, – уточнил милиционер. – Девушка, вы слушаете меня?

– Да, – ноги у Тани вдруг сделались ватными, и она опустилась на стул.

– Скажите, проживает по этому адресу Еланский Евгений Матвеевич… – бумага опять зашелестела, – одна тысяча девятьсот шестидесятого года рождения, уроженец села Ахтырка Белгородской области?.. – оперативник перевел дыхание.

– Да.

– Он, простите, кем вам приходится? – В голосе милиционера прозвучали нотки участия.

– Отчим… мамин новый муж, – поправилась Таня. – Мама умерла… – Девушка все же смогла справиться с волнением; и хотя внутри все мелко вздрагивало, язык отклеился от гортани.

– Понятно… – чувствовалось, что собеседник подбирает слова, – ваш родственник… или кто он вам… короче, автомобиль, управляемый гражданином Еланским Е Эм сегодня, в тринадцать тридцать две, совершил наезд на опору освещения на пересечении проспектов Обуховской обороны и Елизарова. Пострадавший в ДТП водитель доставлен в больницу имени Святой Ксении Петербуржской. Автомашина марки ВАЗ 21115, принадлежащая гражданину Еланскому на правах личной собственности, эвакуирована на штрафную автостоянку ГИБДД. Правда, от автомобиля мало что осталось…

– Он жив? – Таня перебила милиционера. Она наконец смогла задать самый важный вопрос.

– Жив, успокойтесь. Все справки в приемном покое больницы. Вы знаете, где она находится?

– Да, я там работаю.

Оперативник помолчал. Было слышно, как он листает бумаги, видимо, что-то записывал.

– Мне будет нужно с вами побеседовать… Представьтесь, пожалуйста.

– Таня… Ой! Кораблева Татьяна.

«Жив!» – звенело в голове.

– А по отчеству?

– Алексеевна.

– Очень приятно… простите, приятного, конечно, мало, – опять извинился оперативник. – Татьяна Алексеевна, вы должны подойти в отдел… знаете, где тридцать девятое находится?.. На Суворовском, угол Суворовского и Моисеенко… Значит… завтра мне некогда… так… давайте, послезавтра, двадцать шестого февраля в девятнадцать ноль-ноль, кабинет тринадцать, это на втором этаже, справа. Скажите дежурному, что к Спиридонову. Все, до свидания.

Послышались короткие гудки.

Таня положила трубку на рычаг аккуратно, словно она была сделана из хрупкого стекла.

Руки ходили ходуном, налить из графина воды удалось только со второй попытки.

Девушка вернулась в прихожую и подошла к большому, врезанному в шкаф зеркалу. Синюшная краснота подбиралась к скулам. Дышать было трудно…

Глава 2

Осень 1999 года, Санкт-Петербург.

Первое время Таня засыпала сразу же, как только удавалось присесть. Дома, на кухне, между двумя съемами пенки с бульона. У его постели, дожидаясь термометра, и даже, пока он глотал ложку супа. Умудрялась провалиться в сон и, что удивительно, даже выспаться, спускаясь на эскалаторе в подземку. Спала под гул пылесоса и мерное скольжение щетки по напольному покрытию.

Умываясь и причесываясь по утрам, она удивленно рассматривала в зеркале свое отражение. Незнакомая усталая, исхудавшая женщина – испитое лицо, ввалившиеся, воспаленные от недосыпа глаза, тусклые волосы, небрежно увязанные аптечной резинкой в «конский хвост». На вид – под сорок, никак не меньше. Но, как говорится, нет худа без добра, эта нечеловеческая нагрузка по уходу за крупным, но беспомощным, как младенец, мужчиной спасла ее от сумасшествия. Не было ни времени, ни сил думать, предаваться отчаянию, казнить себя.

А потом она привыкла…

* * *

Ретроспектива. 1973 – 1983 гг, Ленинград.

Вряд ли хоть кто-то из работающих в начале семидесятых в Домостроительном комбинате номер два (ДСК-2) не знал арматурщицу Валю Гриценко. Высокая, статная, полногрудая, брови черные вразлет – мимо такой и захочешь, не пройдешь. Кожа чистая и белая, как сметана, во всю щеку румянец, будто два спелых яблока на только что выпавший снег бросили. Волосы, как вороново крыло, черные, блестящие с синевой, на прямой пробор. Коса вокруг головы по-украински уложена. Высокий лоб открыт, на щеках – ямочки. Глаза, как угли, жгут. На шейке повязан платочек цветастый. Ноги в лаковые туфельки обуты. Огонь – девка! Певунья. Плясунья…

На работе – впереди всех. На доске почета ее фотография третий год красовалась, на самом виду, во втором ряду сверху, посередине. Улыбалась передовица всем, кто через проходную на территорию комбината входил, будто встречать дорогих гостей вышла.

И загляделся столяр Алешка Кораблев – парень тихий и мечтательный – на портрет красавицы-арматурщицы. А когда увидел Валентину воочию, как она в клубе на репетиции хороводы водит, и про сон забыл. Год ходил за ней, как привязанный. А она, будто и не замечала страданий ухажера.

– Чтой-то Валюша наша, никак, охрану наняла? – язвили девчонки в общежитии. – Алешенька танкистом служил, он в обиду не даст… Его бы кто не обидел, заступничка…

Валентина, глядя на розовеющего от смущения и счастья парня, смеялась со всеми.

– Нашему теляти да волка бы съесть…

А потом сошлись…

Алешка, сам питерский, комнату с матерью делил в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Хоромина большущая, с высокими, в три с половиной метра потолками, с видом на Неву. И соседей немного, что для квартиры из «старого фонда» да еще в дореволюционной постройки доме – редкость. Лишь две семьи: четверо взрослых и десятилетний мальчик.

Походила Валентина по квартире, заглянула в просторную ванную. Постояла в дверях кухни, размером в два раза превышающую по площади комнатку в общежитии, в которой она с тремя соседками ютилась. Попила чайку со свекровью за круглым, накрытым белой крахмальной скатертью столом. Повздыхала выросшая в псковской глубинке лимитчица…

Но жить со свекровью под одной крышей, себя ломать, не пожелала Валентина. Чтобы потом попрекали, что за квадратные метры да ленинградскую прописку замуж пошла? Нет уж!..

Поклонилась коменданту общежития, снесла той коробку конфет и бутылку наливочки сладенькой. Спина не отсохнет и рука не отвалится, а человек, глядишь, по-другому к тебе относиться будет.

Валентина сама выскоблила крошечную одиннадцатиметровую кладовку, где раньше ведра и швабры хранили. Потолок побелила, обои светленькие поклеила, полы покрасила. Рассохшуюся раму единственного окошка вместе с Алексеем от старой, осыпающейся чешуйками краски отскоблили, белилами освежили. Стекла намыла, сухой мятой газетой натерла, чтобы блестели. Ситчик на занавески в тон обоям в промтоварном магазине подобрала, сама на машинке подрубила, окно украсила.

Две односпальные с панцирными сетками кровати вместе сдвинули, шкафчик, столик поставили, два стула казенных с инвентарными бирками на спинках. Не узнать стало пыльной кладовки. Чистенько, светло, пять шагов в длину всего, а свое гнездышко!

Свадьбу в Красном уголке комбината сыграли. Сам Михал Михалыч, директор ДСК, во главе стола по правую руку от жениха сидел.

Пять лет в этой комнатке прожили молодые. Там и Танька родилась, через год после свадьбы.

Жаркое, грозовое лето тогда удалось. В открытое окошко палаты тополиный пух залетал. Санитарки ворчали, но молодые мамаши все равно открывали окна, духота, рожениц в палате – шесть человек, дышать нечем. Алеша через дорогу, на набережной, чтобы его с Валиной койки видно было, часами после работы простаивал.

А когда выписали домой маму с дочкой, когда вышли с Алексеем и свекровью с больничного дворика, ахнула Валентина: охраняли родильный дом чугунные львы. Они сидели в ряд на гранитных постаментах и тяжелую цепь в зубах держали.

Разукрашенное разноцветными шариками, с куклой на капоте, такси на набережной дожидалось. Алеша – нарядный, в костюме, при галстуке, конверт с дочкой к груди бережно прижимая, распахнул дверцу «Волги»…

Если и есть рай на самом деле, если его не выдумали попы, чтобы жить на земле не так тошно было, он должен выглядеть именно так: ясное июльское утро 1975 года; через пять лет – коммунизм; от легкого ветерка, переговариваются между собой тополя; львы попирают могучими лапами гранит; Нева серебрится под солнцем; растущий, казалось, прямо из речного марева, Смольный собор устремился в небо; а рядом – вытирающая платочком заплаканные глаза свекровь и счастливый смущенный муж с новорожденной дочкой на руках.

Валентина – лимита, своего ничего нет: койко-место в общаге, да и то, пока на ДСК работала. Пока в лицо пропарочная камера жаром дышит, а в спину из раскрытых ворот цеха холодом сквозит. Пока от электросварки глаза сохнут, и виброболезнь к суставам подбирается. Пока – молодость и здоровье деревенское от хвороб спасает.

Это ленинградским девчонкам можно привередничать: там работать не хочу, здесь – не буду.

Помнила Валентина, как приходила мать с последней дойки с опухшими красными руками, а потом всю ночь стонала, не зная, как их уложить, бедных, удобнее, чтобы не так ныли. Разве забудешь ненавистный, не смываемый даже в бане, въевшийся в мамины кожу и волосы запах навоза. Стояло перед глазами девушки окаменевшее материнское лицо, с которым та, уронив руки, смотрела, как сбрасывали у калитки с телеги три мешка комбикорма – все, что заработала мама за год каторжного труда в колхозе.

Нет, Валентина в деревню не вернется. Она и на работе – первая, и в Заводском комитете профсоюза культмассовый сектор взялась вести, и в самодеятельности участвовала. Ни одного выступления не пропустила, чтобы на виду у начальства быть.

Комбинат жилье для города строил, но и своих работников не обижал. Получили передовица и общественница Гриценко с дочкой ордер на однокомнатную квартиру в Автово. Окраина, а свой угол. А когда свекровь – Царствие ей Небесное! – Богу душу отдала, обменяли Валину «однушку» и Лешину коммуналку на двухкомнатную «хрущевку», почти в центре, на Мытнинской.

Живи – не хочу!

Глава 3

Зима 1999 – 2000 гг, Санкт-Петербург.

… А потом она привыкла. Удалось перевестись на место отправленной в декретный отпуск процедурной сестры и сменить суточный график дежурств на дневной. Иногда Таня исхитрялась уйти с работы пораньше.

Специально для себя она не готовила. Старалась хотя бы раз в день поесть горячего в больничной столовой, а в остальное время питалась на ходу, как придется. А его кормила как маленького, по часам и с ложечки.

Уколы делала сама. Первое время к больному приходила массажистка из поликлиники, потом пришлось нанимать. А там, и сама научилась. Чего зря деньги тратить…

Он много спал. Во сне мог обмочиться, или и того хуже… как ребенок. В таких случаях Таня заставляла себя вспомнить тот невыносимый стыд, когда она сама в раннем детстве просыпалась мокрая. И сразу брезгливость отступала, ее место заменяла щемящая жалость к больному.

К середине зимы он стал «говорить»…

* * *

Ретроспектива. 1975 – 1982 гг, Ленинград – Псковщина.

Танька росла девочкой домашней. Белобрысая, сероглазая, волосики тонкие, прямые заплетены в две жидкие косички. Мама любила причесать потуже, и тогда Танька бежала к отцу. Вставала к нему спиной и встряхивала головкой. Он понимал, расчесывал волосенки, тонкими чуткими пальцами переплетал как надо. Не туго и не слабо, а – в самый раз.

Маленькая Танька была, как колобок – щеки «сзади видны», везде складочки, ямочки, ножки-ручки пухлые, короткие, круглый животик – вперед…

Она могла часами сидеть одна и перебирать разноцветные тряпочки, ленточки, клубочки ниток, конфетные фантики. Раскладывала «добро» на кучки, глазенки блестели, что-то лопотала на забавном детском языке. Когда маме Вале надо было постирать, в квартире убрать или обед приготовить, сажала Таньку в огороженную перилами кроватку, вываливала перед ней ворох ситцевых обрезков и спокойно занималась делом.

Едва Танька подросла, и ей купили первого «пупса», погрузилась в кукольный мир. Она возилась с целлулоидными «младенцами» целыми днями. Кормила, переодевала, укладывала спать, заставляла учить уроки, лечила…

В деревне у бабушки играла в палисаднике. Делала прически травяным кочкам: заплетала им косы, завязывала вместо бантов разноцветные тряпочки, подстригала челочки. Устраивала «секреты»: в ямку прятала яркую пуговку из бабушкиной круглой жестяной коробки, от которой до сих пор вкусно пахло леденцами, накрывала осколком стекла и присыпала сверху песочком. Ни за что не разглядишь, если не знаешь где.

Подзывала бабулю, та притворно ахала:

– Це шош за текэ? – Бабушка Магда, порой, чтобы угодить внучке, специально вставляла в разговор украинские словечки.

Танька заливалась смехом. Она была уверена, что бабушка сама придумала сказочный, певучий язык. Чтоб было интереснее. И отвечала она на бабулину «ридну мову» так же загадочно, по волшебному:

– Кала-мала-буль.

Шумные игры Танька не любила. Сторонилась девчоночьего соперничества, выяснения, у кого самое красивое платьице, привлечения внимания мальчишек. Всё – одна.

Жуков и бабочек, которых ей ловили деревенские ребята, жалела и сразу же отпускала.

Однажды мальчишки принесли тритона – пятнистого, с желтым брюхом, похожего на маленького крокодильчика, которого показывали по телевизору. Танька вырыла совочком посреди палисадника ямку и зарыла наполовину высоты лопнувшую, без донышка, трехлитровую стеклянную банку, найденную в лопухах у забора. Бабушка повесила намытую банку на плетень сушиться, а мальчишки расстреляли блестевшую на солнце мишень из рогаток. Танька натаскала из придорожной канавы детским ведерочком воды. Пучок зеленой осоки в банку поставила. Красиво! И пустила туда тритона, пусть живет…

Пока ходила в поле, на дневную дойку за парным молоком, вся вода ушла в землю. Тритон на солнце в стеклянной банке перегрелся и сдох. Танька горько плакала. У девочки к ночи поднялась температура, во сне она кричала.

Бабушка сочинила историю, мол, рано утром, по росе, задохнувшиеся без воды тритоны – если, конечно, у них головка, хвостик и все лапки целы, – у нашего же все цело?! – оживают и уползают в воду.

– А куда, бабуля? – Танька престала всхлипывать.

– Вон канава у дороги после дождей полна-полнехонька. Ему там, на воле, гарно…

Танька поверила, перестала плакать и даже выпила большую кружку молока. Бабушка Магда ежедневно покупала литр молока для городской внучки, но Танька пила только вчерашнее, холодное из погреба или кипяченое, с пенкой. Парное молоко пахло коровой, и Таньке было противно.

Танька была фантазеркой. Однажды представила, что бабушкин дом загорелся, а она, Танька, не знала, кого спасать первым, бабушку Магду или Мурку с котятами. И так было Таньке страшно, что она проплакала всю ночь напролет, а потом у нее долго болела голова…

Больших коров, лошадей, коз и гусей она побаивалась. Когда вечером пастух гнал сквозь деревню колхозное стадо, закрывала калитку, приседала в зарослях пыльной лебеды и сквозь плетень со сладким ужасом смотрела, как во главе стада вышагивал могучий баран-вожак, покачивая страшными рифлеными, завитыми в бублики рогами. Как он гордо и угрожающе глядел по сторонам своими выпуклыми бараньими глазками.

– Баба… он смотрит!..

– Як баран!.. – смеясь, махала рукой бабушка Магда. И вместе с ней хохотала Танька – чумазая от придорожной пыли, пухленькая, щекастая, с облезлой от загара спиной и цыпками на босых ножках.

Котята и цыплята – это совсем другое дело. Чего их бояться? Мягкие, хорошенькие. Правда, цыплячья мама, клуша, если зазеваешься, может подкрасться сзади и больно клюнуть. Зато Мурка разрешала играть с котятами сколько хочешь. Только они больше спали. Насосутся материнского молока, станут кругленькими, как полосатые арбузики, немного побегают за веревочкой и начинают зевать.

Танька не могла спокойно пройти мимо животных. Стоило бабушке отвернуться, не доглядеть, Танька уже тащила на руках какого-нибудь тощего котенка. Свежие царапины не сходили с ее рук.

Деревенские собаки ходили за Танькой следом. Даже самые свирепые, и те ее признавали. Толкали носом, подставляли лохматую башку для почесывания, внимательно, будто понимали что, слушали ее нашептывания, мели хвостами, облизывали лицо. Танька жмурилась и смеялась. Было щекотно. Говорила, что когда вырастет, станет собачьим доктором.

С бабушкой болтала без умолку, а на улице с чужими – стеснялась. Если взрослые заговаривали с ней сами, пряталась за бабушку и краснела шеей. Бабушка Магда ласково называла ее красношейкой.

Говорила Танька плохо, как маленькая. Потому и молчала. За год до школы Таньку стали водить к логопеду…

Чего пустое в ступе толочь?» – заступалась за внучку бабушка Магда.

И Танька так же думала: «Вон, животные, и не говорят, а все понятно».

– Танька-то, все одна, или за отцову руку держится, – судачили в городском дворе, на скамейке, бабушки. – С ребятней не играет, дичится. Собак бродячих со всей округи привадила, по улице не пройти. Или барбос шелудивый о ее ногу трется, или котенок – на руках. Чего они ходят за ей, как за мамкой, псиной от Таньки пахнет, что ли? Вся исцарапана, зеленка с ей не сходит. Вот лишая подхватит ужо… – качали головами сердобольные бабушки.

А Лида из сороковой квартиры, женщина одинокая и бездетная, первая во дворе сплетница, выслушав бабушек, резала правду-матку:

– Валентина на тяжелой работе надрывается, все ей мало: и телевизор у них с Лешкой цветной, и сама вся такая из себя… Шарфики, туфельки, фу-ты, ну-ты. Пузо на нос уже лезло, а она все на каблучках бегала. Вот и добегалась – родила идиотку. Скоро в школу, а говорить толком не умеет. Скажу вам по секрету, у девочки энурез, – поджимала губы Лида. Она была женщиной образованной, три года в суде народным заседателем отсидела, знала про все на свете и людей видела насквозь, считали бабули…

– Это что же за такой «нурес», Лида? – заинтересовались они.

– Если по-простому, ссытся, – понизила голос Лида…

А Танька давно научилась говорить правильно, и даже почти не картавила. И писалась она только до пяти лет, и то – редко, когда крепко засыпала. Из-за этого и с детьми не играла, боялась, что дразниться будут.

Мама как-то на работу опаздывала и Таньку назвала зассыхой. Один раз… Правда, бабушка Магда – она гостила у них в то время – отхлестала дочь полотенцем.

– Ты девку не калечь, халда! – наступала она на Валентину. – Ты что ли не ссалась? Придет время, перестанет…

Танька во двор выходила редко. Играла разве что с Соней Зеленецкой и Витькой Утемишевым, она их отличала с детства.