Текст книги "Идиотка"

Глава 4

Зима 2000 года, Санкт-Петербург.

… К середине зимы он стал «говорить». Вряд ли кто посторонний различил бы в мычании, птичьем клекоте и зубовном скрежете больного какой-либо смысл. Но Таня его речь понимала, как мать понимает лепет своего дитяти. Когда не хватало слов, он матерился. Таня не обижалась, она, работая в больнице, знала, что потерявшие после инсульта или мозговой травмы речь больные первым делом вспоминали нецензурную брань.

Однажды попросил посадить его на кровати. С тех пор сидел с удовольствием и подолгу, опираясь спиной на подушки. Таня привязала к дальней спинке кровати лямку, скрученную из старой простыни. Он подтягивался за нее руками и научился хоть и медленно, в несколько приемов, садиться и переворачиваться. Сопел и искоса поглядывал на Таню: видела ли? Похвалит?

Он очень гордился своими первыми победами…

* * *

Ретроспектива. 1982 – 1986 гг, Ленинград.

Валентина сама из кожи вон лезла, за городскую жизнь зубами цеплялась и от Алешки того же требовала.

– Старайся, начальству не перечь. Не спорь, плетью обуха не перешибешь. Не согласен с чем, промолчи, не прекословь. Кто мы, а кто они! Здоровайся первым, похвали что-нибудь: машину, обнову, жену, собаку, галстук… Язык не отвалится… Попросит кто тумбочку какую-никакую смастерить, не ленись. Другие – на перекур, за домино, а ты – к верстаку. Все копейка в дом! Вон Таньку в школу собирать нужно, – выговаривала тихоне-мужу Валентина.

Алешка у маминой юбки да без отца застенчивым вырос. На работе старался быть незаметным, хотя мастер был хороший, дело свое знал и дерево чувствовал. Деньги за поделки брать с людей он стеснялся. Винца, разве что после работы… Отказываться нельзя, человек обидится…

Последние годы, как Танька в школу пошла, дома отца видела редко. Днем – на работе, по вечерам у него – или халтурка, или компания теплая. За рюмкой Алексей преображался: стихи читал собутыльникам, рассказывал о жене-красавице, о том какая у них дочка растет пригожая, как они семьей живут хорошо, душа в душу. Мог Алеша и всплакнуть от полноты чувств…

Танька помнила, что приходил папа с работы поздно, язык его заплетался, сморщенное, как печеное яблоко, лицо ходило ходуном… От него пахло водкой и мебельным лаком.

Мама Валя кричала на отца, называла малахольным, хлестала его кухонной тряпкой по лицу. Он молчал, закрывал глаза рукой и виновато улыбался.

Утром папа вставал раньше всех. Тщательно брился, перемывал всю посуду на кухне, гладил рубашку и брюки, чистил обувь. Никогда не завтракал. По квартире, чтобы не разбудить домашних, ходил на цыпочках. Входную дверь, уходя, затворял мягко, почти беззвучно. Таня много раз пробовала так, но у нее не получалось.

В воскресенье папа дома никогда не пил спиртного и почти что не курил. Если была хорошая погода, он гулял с дочкой. Они ходили в зоопарк, Планетарий или Петропавловскую крепость. Он же там, на Петроградской стороне, вырос. Иногда ездили в Центральный парк культуры и отдыха (ЦПКиО). Папа непременно покупал Таньке воздушный шарик и ярко-красного, нарядного «петушка» зимой, а летом – эскимо, покрытое шоколадной глазурью, на палочке, за одиннадцать копеек, самое Танькино любимое. И газировки с сиропом – сколько влезет.

Когда они проходили мимо пивного ларька, острый, выступающий на тонкой морщинистой шее отца кадык смешно дергался вверх-вниз. Танька смеялась, поднимала на папу глаза и тут же замолкала, детской своей душой чувствуя нечеловеческую боль, плескавшуюся в его тоскующих глазах.

В школу Таньку повели всей семьей. Бабуля прослезилась, мама с папой в тот день не ругались, а стояли рядом и волновались, сможет ли Танька громко и внятно рассказать свою стихотворную строку.

А Таньке в школу не хотелось. Чего там хорошего? Начнут еще дразниться…

Первые годы Танька очень старалась и ходила в отличницах. Хорошая память, усидчивость и прилежание – что еще нужно от девочки в начальных классах? Потом, класса с пятого, перешла в «хорошисты».

Нет, такие предметы, как биология, литература, история, родной и английский языки Танька любила и знала хорошо. Она не могла осилить математику. Танька не обладала ни абстрактным, ни логическим мышлением. Она старательно слушала учительницу, когда было нужно, кивала, и вроде бы все понимала, но по окончании урока в голове ничего не оставалось. Приходилось зубрить.

Одноклассников Танька сторонилась, друзей так и не завела. На переменах уединялась с книжкой в уголке, где потише. Девчонки сначала считали ее воображалой, а потом, сообразив, что она просто – другая, не такая, как они, стали дразнить идиоткой.

Танька делала вид, что ей все равно.

Класса с третьего Танька вдруг стала быстро расти, вытянулась, обогнала сверстниц. Дылда-дылдой – коленки и локти острые, ключицы выступают. Одежду стали покупать на размер больше, «на вырост», но через два-три месяца руки уже торчали из рукавов.

– Иезус Мария, – всплеснула руками приехавшая погостить на Новый год бабушка Магда, – в такой одежке только от долгов бегать.

В детстве Танька стеснялась полноты, сейчас – худобы и роста. Стала сутулиться.

В январе 1985 года, вскоре после новогодних каникул, папу задавило трамваем. Почти у самого дома, когда он как обычно под хмельком возвращался с работы. В тот день мела поземка.

В отцовском кармане нашли шоколадку «Аленка». Целую, даже немятую, хотя его тело измочалило, как половую тряпку. Танька тогда училась в четвертом классе, ей было девять с половиной лет.

– Что же это деется? – сокрушались во дворе бабушки. – Мужиков, как косой косит, вино проклятущее.

– Никто насильно в рот не льет, – рубила сухеньким кулачком морозный воздух правдолюбка Лида из сороковой квартиры. – Куда ни глянь – одни бабы. В театрах, концертных залах, музеях, на выставках и экскурсиях – бабы. И дети, и дом на них, бедных. И работают не меньше мужиков. А те после работы в домино стучат, или на диване – брюхом кверху, а то вино лопают. – Будь ее воля, Лида собрала бы всех мужчин и отправила на необитаемый остров, за колючую проволоку. – Прошлую зиму, – кипятилась женщина, – Алешка к брату в Лодейное поле ездил – тот охотоведом работает, – так вышел собаку покормить пьяный, сунулся в сугроб носом и проспал до утра. Волки ночью собаку прямо на цепи сожрали, а Алешку не тронули, так самогоном от него разило. Но сколько веревочка не вейся…

– А что ж Валентина теперь? Одна с дочкой малой… – вздыхали бабушки.

– Валентина не пропадет, – успокоила Лида. – Сама видная, и – при квартире. Такие долго не вдовствуют. Не пройдет и года, будет у Таньки другой папа, помяните мое слово. – Лида ухмыльнулась тонкими малокровными губами. – Грузин какой-нибудь или хохол приезжий…

Так и случилось, осенью 1986 года мама привела домой чужого дядю. Евгению тогда исполнилось двадцать пять, он был на семь лет моложе Валентины.

Глава 5

2000 год, Санкт-Петербург.

… Он очень гордился своими первыми победами. Таня похваливала, чтобы старался.

Учился держать ложку. Рука дрожала, донести до рта, не расплескав половину, удавалось редко. Таня теперь на время кормления подвязывала ему на грудь салфетку. «Слюнявчик», – говорила она и смеялась. Он дулся, сверкал исподлобья глазами, но тянул ложку ко рту снова и снова. Тарелку Таня держала на весу, у самого рта, страхуя его неверные движения. Но постепенно, раз за разом, отодвигала чуть дальше, заставляя его «работать».

Она искренне радовалась его успехам, потешалась над забавными словечками и гримасами, беззлобно покрикивала, когда он отказывался кушать или принимать лекарство. Однажды по пути с работы поймала себя на мысли, что торопится домой, что скучает и волнуется за него. Такого не было даже, когда она ухаживала за умирающей мамой. Там была мать, а здесь – ее «дитя».

Жизнь девушки обрела смысл.

Наступил новый 2001 год…

* * *

Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.

Рассказывает Валентина Кораблева: «В воскресенье возвращалась я из деревни от мамы. Почти у самого Ленинграда автобус сломался, уже поворот на Гатчину проехали. Духотища, июль в тот год солнышка не жалел, недели две дождя не было. Все пассажиры вывалились из «Икаруса». Солнце – высоко, полдень. Встали на открытом месте – ни тени, ни ветринки. От шоссе, как от каменки, жарило. Асфальт плавился и проминался под каблуками босоножек. Мне сделалось худо…

Уже второй год пошел, как я стала задыхаться. После гибели Алексея что-то надломилось в организме, а раньше-то я и усталости не знала. Уж на что работа тяжела, а все вприпрыжку бывало, с песнями…

Впервые это случилось в морге, в помещении для прощания. Алешка лежал, как живой. Лицо у него не пострадало… Подошла я к гробу, хотела поправить сбившуюся кружевную накидку в ногах. Вдруг грудь, будто о том, как надо дышать, «забыла». Открыла я рот, вздохнуть хочу, а не могу. Наверное, в зале слишком много было цветов. Танька перепугалась, рассказывала, что посинела я, глаза выпучила. Мычу, мол, непонятно что. В тот раз все быстро прошло, стоило только вывести меня на воздух, но удушье все чаще и чаще повторялось…

Стоим, значит, на шоссе, потом обливаемся, а у меня грудь заложило. Шагнула я по обочине вперед, от людей, где воздуху больше и отвернулась от дороги…

Слышу, тормоза завизжали. Оглянулась, а там – большущая крытая синим тентом фура. Лязгнула нутром железным и встала. Светловолосый богатырь распахнул дверцу с моей стороны.

Как в кино…

– Садись, красавица, – улыбнулся широко, – в уголках его глаз – морщинки весёлые. – До метро, с ветерком, – понял, что побаиваюсь и рассмеялся. – Что ты белым днем, красавица, да на въезде в город трусишь? Залезай, не бойся!

Колебалась я недолго, шагнула на подножку, он мне руку протянул. Не успела глазом моргнуть, уже в кабине сижу, высоко над землей.

– Евгений Матвеевич Еланский, можно просто Женя – представился парень. – Сын своих родителей, родился по собственному желанию. – Лицо круглое, курносое, загорелое, в глазах чертики пляшут.

– Валентина, – назвалась я, а сама за сумку, на всякий случай, держусь.

Как только тронулись, сразу посвежело…»

Сквозь открытую форточку шаловливый ветерок пытался поцеловать разгоряченное лицо женщины. Мотор пел песню о дальних краях. Пригожий водитель хохотал над собственными шуточками и был похож на вихрастого деревенского мальчишку. Сильные загорелые руки уверенно крутили «баранку». Валентина поймала себя на мысли о том, как крепко могут обнимать эти руки, и какие они, должно быть, горячие.

«Другим принцы встречаются, а мне попался вылитый Емеля из сказки», – подумала женщина, и весело, беззаботно рассмеялась.

Она с удивлением почувствовала, что дышит совершенно свободно. Начавшийся было от жары приступ астмы, прошел сам собой. На душе впервые после похорон мужа стало легко…

* * *

Евгений приехал в Ленинград сразу после армии. Его дядя, отцов брат, как называла деверя мама, работал механиком гаража в Ленинграде. Он и пристроил племянника в автоколонну. Пока на междугородние рейсы. А потом, глядишь, и за границу пустят.

Евгений шоферил и в колхозе, до армии. И все два года службы провел за баранкой грузовика. Так что дело было знакомое. Жил пока что у дяди Славы, в проходной комнате, за шкафом. Но дома, считай, и не бывал. Все – в рейсах.

Танька никогда в жизни не видела такого большого и шумного мужчину. Самый настоящий великан. Громогласный, подвижный. Он ввалился в их с мамой маленькую «хрущебу» с крошечной кухней и совмещенным санузлом, как слон в посудную лавку. Он все время что-то задевал, ронял, разбивал, обо что-то запинался…

Дядя Женя был полной противоположностью тихого, незаметного папы. Лицо налитое, нос картошкой, губы толстые, красные. О таких говорят: мордастый. Зубы крупные, белые. Улыбка – во весь рот, если смеялся, в серванте бокалы звенели. Глаза синие, выпуклые и, как ей казалось, наглые. Он сразу заполнил собой весь дом. Отобрал у Таньки ее тихое уединение и покой, которые она так любила.

И маму отобрал…

Танька видела, какими глазами мама на него смотрела. Замечала, что та стала подкрашивать глаза и губы, чего не делала уже давно, даже когда еще был папа жив. Теперь Танька уже не сидела с мамочкой по вечерам, обнявшись, у телевизора. Они перестали вместе смотреть любимую Танькину передачу «В мире животных». Мама теперь не интересовалась Танькиными оценками, о чем-то задумывалась, отвечала невпопад. На ее, ставших вдруг яркими губах, играла загадочная улыбка.

Когда дядя Женя возвращался из рейса, мама, крутнувшись перед зеркалом, торопливо совала Таньке рубль на кино и выпроваживала из дома.

Танька сидела с соседом Витькой Утемишевым на лавочке допоздна, слушала его рассказы о занятиях в футбольной секции и тоскливо смотрела на слепые окна их квартиры, всегда ярко горевшие по вечерам.

Танька чувствовала себя в доме лишней. Зато после его отъезда в доме наступала долгожданная тишина. Правда, когда мама, стараясь разрушить растущую между ними «стену», пыталась приласкать дочь, Таньке было неприятно…

Глава 6

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

Праздник встретили вдвоем. Таня приготовила ужин, чокнулись «Фантой», посмотрели праздничный концерт, транслируемый по телевидению. Без четверти час, несмотря на его протесты, Таня выключила телевизор. Режим нарушать нельзя.

Он сам теперь управлялся с судном, помогал переворачивать себя, когда Таня обмывала его большое, исхудавшее за время болезни тело или перестилала постель. Теперь, когда он начал поправляться, стал стесняться девушки… А Таня – ни капельки. Человек болен, не может обслуживать себя сам, значит, надо помогать. Чего тут стыдиться?

Труднее всего было научиться его брить. Первое время не обходилось без порезов.

Таня выпросила у Екатерины Максимовны, пожилой больничной сестры-хозяйки, машинку и подстригла его отросшие, свалявшиеся от подушки, желтоватые, как спелая пшеница, волосы. Когда заметила пробивающуюся на темени и висках седину, сердечко сжалось.

Этой ночью Таня, стараясь, чтобы он не услышал, плакала в подушку…

* * *

Ретроспектива. 1941 – 1986 гг, Львов – Псковщина.

Магде Николаевне Евгений понравился с первого взгляда. Она не любила Алексея, хотя дочери об этом ни разу даже вида не показала, не то чтобы высказать на словах. Раз выбрала – живи!

Самостоятельная сама, Магда Николаевна презирала слабость характера, особенно у мужчин. В Западной Украине мужа уважают, зовут хозяином, «чоловиком». Он и добытчик, и заступник, и судья… В их краях к мужу и отцу обращаются на «вы» и, сохрани Господь, пойти против их воли…

А что Алешка? Тряпка, а не мужик. Вот Евгений – это да! Самостоятельный. Валентина будет за ним, как за каменной стеной. И Тэтянку вырастят, на ноги поставят. И сама, Валентина, не забалует. От такого разве уйдешь?

Магда Николаевна любила по вечерам, когда все дела по хозяйству переделаны, посидеть у окошка. Сегодня дождь лил целый день напролёт, на улице – ни души. Ветер метался в потерявших листву кустах сирени. Заасфальтированная два года назад дорога, вдоль которой тянулась деревня, тускло блестела в падающем из окна свете. По этой самой дороге везла на подводе едва живую от горя, голода и страха Магду сердобольная баба-колхозница в далёком сорок первом.

Магда Гриценко восемнадцатилетней девчонкой бежала вместе с отступающими разрозненными остатками Советской армии от накатывающейся на страну фашистской армады.

Ее отец возглавлял районное отделение НКВД в городе Львове. В середине июня сорок первого, исполняя приказ, майор Госбезопасности Николай Станиславович Гриценко перешел на нелегальное положение и переехал в Ивано-Франковск. Но жену с дочкой во Львове не оставил, отправил в Россию. Семье чекиста находиться на оккупированной врагом территории было нельзя.

В Ленинграде жила старшая сестра отца, тетка Магды. К ней и поехали.

Но не учел чекист, что бросит Гитлер свои элитные части, группу армий «Север» именно на ленинградское направление. И догнал фронт мать и дочь Гриценко. Уже на восемнадцатый день войны немцы заняли Псков, который был для них «ключом к парадным дверям Ленинграда».

О том, сколько пришлось испытать женщинам, пока они добралась до железнодорожного узла Дно, что на псковской земле, надо писать отдельную книгу.

На станции эшелон с беженцами попал под бомбежку, и маму убило осколком. Восемнадцатилетняя девушка осталась одна-одинешенька. Маму зарыли в чужую землю, жив ли отец, она не знала. Денег не было, хлеб кончился, по-русски Магда говорила плохо.

Она сидела в переполненном здании железнодорожного вокзала и не знала, где сегодня будет спать и удастся ли завтра поесть. В зал ожидания сквозь выбитые окна хлестало дождем. Но люди радовались непогоде: тучи закрыли небо, значит, сегодня не будут бомбить.

На рассвете Магда, едва ли не на коленях, на своем польско-украинско-русском упросила бабу-колхозницу, запрягавшую в телегу чуть живого конягу, взять ее с собой. Девушка понимала, что, хоть и бедно в деревне, но с голоду там не умрешь.

В деревне Магда немного подкормилась, но уже через неделю затарахтели по проселкам мотоциклы с немецкими автоматчиками, и она убежала в лес, надеясь найти партизан. Она знала от отца-чекиста, что еще задолго до войны в лесах создавались базы будущих партизанских формирований, склады оружия и продовольствия.

Девушка чувствовала, что выдадут местные пришлую, нерусскую. Жили, оказывается, и здесь, в России, обиженные на власть люди. Были и те, кто с нетерпением ожидал прихода немцев. Ловила Магда на себе косые взгляды псковских мужичков.

Бог миловал, в шпионаже девушку не заподозрили, не расстреляли по военному-то времени да по дурости людской, оставили в отряде. Варила еду, стирала, ухаживала за ранеными. Пережила войну.

И никто не знает, что было бы с Магдой, доберись она чудом до Ленинграда. Успела бы прописаться на теткиной жилплощади до начала блокады города и получить хлебные карточки, на которые даже коренным ленинградским иждивенцам выдавали всего по сто пятьдесят граммов замешанного на мякине хлеба? Скорее всего, пропала бы девчонка, как и случилось с ее теткой. Свалилась бы где-нибудь, потеряв силы от голода, или замерзла в нетопленной каменной коробке страшной зимой сорок первого года.

После отступления немцев Магда возвращаться домой не решилась и осталась жить на Псковщине. Заняла брошенную полуразрушенную избу в деревне Нинково, подлатала крышу и стала работать на ферме дояркой.

Познала Магда и короткое бабье счастье. Влюбилась она без памяти в присланного из города агронома. Вернулся с фронта выпускник Ленинградской сельскохозяйственной академии бравый гвардии старшина Олег Харитонов с пустым, подоткнутым за командирский ремень правым рукавом гимнастерки. И знала Магда, что женат был Олежка, знала, что супруга его учительствовала в Ленинграде, а не устояла перед смоляными усами и медальным перезвоном на груди полного кавалера Ордена Славы. Растопил он ледяную корку, сковавшую девичье сердце.

Когда Магда призналась милому, что беременна, Олег поклялся развестись с супругой и жениться на ней.

Но, может, и хорошо, что не сложилось у них.

Осенью пятьдесят третьего, а у Магды уже живот видно было, арестовали агронома. Морозы в тот год вдарили рано, а снег на поля все никак не ложился. Сковало засеянную сырую пашню, озимые вымерзли. А летом жара яровые подпалила. Райком погода не интересовала. Спрашивали за цифры: сколько гектаров зяби вспахали, какую площадь засеяли, сколько центнеров зерна собрали?..

Колхоз не выполнил задание по сдаче хлеба государству. Крайним «назначили» агронома. И сгинул калека-фронтовик, превратился вместе со своими орденами в лагерную пыль, как тогда говорили. Времечко было непростое…

Дочь Вальку Магда Николаевна таки вырастила. Нажует, бывало, хлебного мякиша в тряпочку, прикрутит узлом к палочке, чтобы ребенок не заглотил, – и в рот, вместо соски. А Вальку веревочкой за спинку к койке привязывала, чтобы не свалилась с кровати, не уползла по ледяному полу к входной двери да не замерзла. А вечером с дойки стакан молочка краденого в грелке приносила. Возвращалась в избу, чуть живая от усталости, а там Валька, мокрая и обкаканная, орала благим матом и ручонки к ней тянула…

И, ничего, подняла на ноги дивчину. Да еще такую гарную!

А как было нелегко! Грызла, бывало, подушку по ночам, в голос выла Магда, а на людях – веселая. Нога под ней плясала. Шуточки да прибауточки все. Помочь кому, завсегда! От работы не бегала. Дом-пятистенок в два этажа и дворовые постройки осилила. Три года мужиков-строителей самогоном поила. Зато есть, что дочке оставить.

– А сейчас разве трудно жить? – ворчала, бродя по пустому дому, старая женщина. – Работают от звонка до звонка, зарплату им платят, крыша над головой, водяное отопление, туалет теплый, ванна, телефон, телевизор… Собрались, в кино пошли в выходной, в театр… А Лешка нет, чтобы жить и радоваться, жену-красавицу холить, да дочь растить, вино пуще семьи полюбил и издох, как собака… Да разве же это мужик? Прости меня, Господи, душу грешную! – сокрушалась обрусевшая Магда Николаевна.

Нет, Евгений Алексею сто очков вперед даст. Только бы у них все сладилось!