Текст книги "Идиотка"

Глава 13

Весна 2001 года, Санкт-Петербург.

… Арсентий гостил у них неделю. И все семь дней Татьяна не находила себе места, все думала, что вот именно сегодня, во время ужина… перед тем, как лечь спать… или завтра утром, когда она пойдет на дежурство, Евгений скажет: «Тань, ты собери там мои вещички, на днях мы уезжаем…»

Но проходил день за днем, Арсентий уже съездил на вокзал за билетами (для себя и брата, нафантазировала Татьяна), а Евгений все молчал об отъезде.

«Объявит в последний день, – решила она. – Ну и пускай уезжает! – беззвучно кричала в ночную темноту Татьяна. – Пускай…если его тут ничего не держит».

Девушке казалось, что у нее отбирают любимую игрушку.

Накануне отъезда Арсентий зашел на кухню, где Татьяна мыла посуду, и, постояв в дверях, опустился на табурет, тот самый, в углу у холодильника, где так любил сидеть брат.

– Низкий тебе поклон от всей нашей семьи за Женьку, девочка, – он и впрямь привстал и поклонился.

Шея Татьяны запылала огнем.

«Если бы только он знал?!»

– Я звал Женьку домой, он – ни в какую, – Арсентий вздохнул. – И, знаешь, он меня убедил: тут врачи, лекарства, и слаб он еще… дорога дальняя… Вот вам на первое время, – Арсентий подвинул по пластику кухонного стола пачку денег, обернутую в целлофановый пакет. – Приеду, вышлем еще…

О чем еще говорил Арсентий, Татьяна не понимала…

В сознании пропечаталась одна лишь мысль: «Он остается!..»

И эта короткая фраза, как на заезженной телефонной пластинке, звучала в ушах снова и снова:

«Он остается… остается… тается…»

После свидания с братом он стал быстро поправляться…

* * *

Ретроспектива. 1997 – 1998 гг, Санкт-Петербург.

Дома одной в четырех стенах было тошно, и Танька никогда не отказывалась от сверхурочной работы, когда кто-либо из сестер болел или уходил в отпуск. На одной из таких подмен она оказалась в одной смене с Кристиной Ланской. Девушки вместе учились, но в училище как-то не сблизились, а тут, узнав, что работают на одном отделении, друг другу обрадовались.

Кристя была полной противоположностью Таньки и по внешности, и по характеру. Полненькая, белобрысая хохотушка, она никогда не бывала печальной, смеялась по любому поводу и без повода, с людьми сходилась легко, со всеми ладила.

Ночью, когда больные уснули, Кристя забралась на больничную кушетку с ногами, села по-турецки (она назвала эту раскоряку «позой лотоса») и стала выкладывать однокашнице свои секреты. Что папа с мамой еще – ничего… работают. Что они подарили Кристине по окончанию училища новенькую «десятку» с условием, что дочь по выходным будет возить их на дачу, в Бабино.

– Ой, Танюшка, как я на права сдавала!.. ты сейчас умрешь… – веселилась Кристина. – Теорию я скинула с первого раза, память у меня хорошая. А на площадке – увы! – вышел конфуз. Наверное, долго теперь будут в автошколе вспоминать, как я на эстакаду заезжала, – Кристя, вспомнив экзамен, рассмеялась. Даже захрюкала от полноты чувств. – Прикинь, февраль, скользко, холодрыга. Первым Андрей с Политеха поехал… Высокий такой блондин… Я от него без ума была… Ладно, потом я тебе расскажу… – лукаво усмехнулась девушка. – Короче, он до середины эстакады поднялся и скатился назад… – на сестринском пульте зажужжал зуммер, и загорелся красный тревожный огонек. – Это у меня, в седьмой… – Кристина убежала.

Через две минуты вернулась и продолжила:

– … Умора, второй тоже не смог заехать. Сажусь я, а у меня, представляешь, правая нога сама по себе прыгает, хоть руками держи… Газанула посильнее и перелетела эстакаду. Машина задним мостом за что-то зацепилась и повисла… Пока все с открытыми ртами стояли, я толкнула дверцу и в сугроб, как куль, вывалилась…

– А как же права? – расстроилась Таня.

– Как, как?.. Как и все, – махнула полной ручкой Кристя. – Сто баксов – инструктору и – зачет.

Поначалу боялась одна ездить, жуть… папу просила рядом посидеть, потом привыкла. Вожу «родаков» на фазенду. Там у меня – своя комнатка на веранде. Кругом – лес, озеро рядом, хорошо! – Кристина подперла круглую щечку ладошкой, глаз закрылся, а на запястье и у пальчиков, образовались смешные перетяжечки. – А что дома делать? Замуж меня, такую кубышку, вряд ли кто возьмет. А так, шляться, я не хочу. Кстати, тут недавно посоветовали классную диету. Я тебе, Танюшка, сейчас расскажу…

Заведующий нейрохирургическим отделением, Мамедов Магомед Файзуллаевич, относился к Таньке хорошо. Поначалу приударил немного за новенькой, так, для порядка, но вскоре понял, что сестричка «не такая» и оставил в покое.

Был он, как говорят, из молодых, да ранний. К тридцати годам занял кабинет заведующего. Карьерист, конечно, а кто из начальства не карьерист?

Но как человек, шеф был неплохой и в душе добрый. Кричал-то, он кричал, да еще как, но по мелочам не придирался и рублем никогда не наказывал. Кадры берег. И хирург был хороший. За больными ходил, как мамка. Если случались осложнения после операции, и сутки, и двое мог пробыть в больнице.

Деньги, конечно, как-то делал на внеплановых больных, но лишнего не брал и с тех, кто по квоте попадал в отделение, ни разу ни копейки не взял. Сестрички все видят…

Сжимавшие сердце после смерти мамы тиски постепенно ослабли, боль притупилась. На годовщину вместе с Виктором съездили в деревню, привели в порядок могилки…

Короче говоря, жизнью Танька была довольна. Много работала, в свободные от дежурства дни ездила в собачий приют. Побывала с Кристей на даче ее родителей, искупались, позагорали, вволю наелись клубники. Иногда забегал Виктор, приносил книги, звонила Соня. У той все было в порядке, она заканчивала консерваторию и собиралась замуж за дирижера симфонического оркестра.

Танька уже подумывала завести себе собаку, взять «потеряшку» из приюта.

Но вдруг вернулся он…

Сутки выдались тяжелыми, и Танька еще на подходе к квартире, поднимаясь по лестнице на свой пятый, последний, этаж расслышала звуки гулянки. Думала у соседей. Еще удивилась: надо же, с утра пораньше начали?!

Оказалось, – у нее.

Как только Танька открыла входную дверь, ее чуть было не сбила с ног громкая музыка. Казалось, дрожали стены. Уже в прихожей нельзя было вздохнуть от табачного дыма и застоявшегося водочного перегара. Под ногами валялись какие-то грязные рюкзаки, несколько пар стоптанных порыжелых кирзовых сапог. Засаленные брезентовые штормовки были небрежно брошены поверх этой грязной кучи.

Он сидел, как и всегда, на своем любимом месте, в углу, у холодильника. На кухонных табуретках развалились еще два каких-то незнакомых «ханурика». На столе громоздились бутылки, тарелки с закуской; пустые консервные банки, полные окурков, чадили смесью табачного дыма и горелого масла. Под ногами гуляк звякала пустая посуда. Пили, видно, со вчерашнего дня. Танька вспомнила, что он, уезжая, забрал с собой ключи от квартиры.

– Танюха пришла, – отчим вскочил из-за стола и быстро, так, что растерянная девушка не успела опомниться, обхватил ее за шею и прижал к щеке. Большой, горячий и колючий. От него тошнотворно разило потом, табаком и перегаром. – Выросла, уже невеста, – он отстранился, ее разглядывая. – Мужики, знакомьтесь, Танюха, моя дочь… – Про Валентину мне уже рассказали, – сменив тон, сказал он Таньке.

Когда все разошлись, а так и не прикорнувшая после дежурства Танька наводила порядок на кухне, он остановился в дверях и сказал твердо:

– Ты можешь кривиться сколько угодно, я здесь прописан и буду жить…

Глава 14

Лето 2001 года, Санкт-Петербург.

… После свидания с братом он стал быстро поправляться.

Он изматывал себя физическими упражнениями до изнеможения, и Татьяна стала всерьез опасаться срыва, ухудшения состояния больного. Чтобы как-то отвлечь его от физкультуры, она пригласила логопеда – деньги теперь были, – и тот занимался с Евгением три раза в неделю. Татьяна надеялась, что чередование языковых и физических упражнений не даст ему перегрузить организм. Но, однажды, вернувшись с дежурства, она услышала, как, из последних сил отжимаясь от пола, он повторял раз за разом:

– Карл у Клары украл кораллы…

Она бросилась к Мамедову. Тот приехал, осмотрел больного и, по привычке пожевав губами, подчеркивая акцентом свой восточный менталитет, заявил:

– Нэ мэшай ему, жэнщина!

И ушел, напевая на лестничной клетке, неожиданно прорезавшимся баритоном:

– Тореадо-о-о-р, смелее-е-е в бой. Тореадо-ор! Тореадо-ор!..

Иногда от перегрузки у Евгения начинались дикие головные боли. В таких случаях Татьяна отбирала у него тетрадку с заданиями логопеда, заставляла улечься в постель, выключала верхний свет, и они долго молчали в полутьме – рука в руке…

Татьяна, работая на нейрохирургическом отделении, не по рассказам других знала, какими несносными бывают больные, перенесшие мозговую травму или инсульт. Евгений, в отличие от них, никогда не капризничал…

* * *

Ретроспектива. 1998 – 1999 гг, Санкт-Петербург.

Он съездил на старое место работы, в автохозяйство, и там пообещали взять на работу. Нужно было пройти медкомиссию и поработать какое-то время в ремзоне, «оторвать от забора» неисправный наполовину разукомплектованный КАМАЗ.

Знакомые шофера, довольные, что пережили смутное время и не разбежались по кооперативам, наперебой хвастались перед ним заработками. Промышленные предприятия города, остановившиеся было совсем в начале девяностых, медленно, но верно вставали на ноги. Рабочие начали получать зарплату, а их жены – ходить по магазинам. Мегаполис переваривал сотни тонн продуктов в сутки. Российское сельское хозяйство так и не оправилось от шоковой терапии, и продовольствие приходилось завозить из-за границы. Упростилась процедура получения разрешения на загранкомандировки. То время, когда без согласования с парткомом за кордон не выпускали, помнили немногие.

И криминальный «беспредел» на дорогах, когда ежедневно пропадали груженые фуры вместе с экипажем, а водители вооружались в рейс, как на войну, стал забываться.

Водители-дальнобойщики наверстывали упущенное. При полном отсутствии контроля за охраной труда, они неделями не вылезали из кабин большегрузов, уходили в рейс по одному, без напарников, работали на износ, но и зарабатывали соответственно.

Денег он, видать, на Севере заработал, так как вскоре приехал домой на «Жигулях». Машина стояла у подъезда, новенькая, темно-вишневая, блестящая. Инвалид войны, дядя Вася из соседнего дома, за определенную плату разрешил пользоваться своим, стоящим во дворе гаражом.

Евгений звал Таньку с собой на кладбище в Нинково, но она не поехала, сославшись на плохое самочувствие.

Он так и «застрял», по его выражению, в ремзоне. Грянул дефолт, грузоперевозки сократились.

Начались «загулянушки». Танька сутками – на дежурствах, квартира свободная…

Домой Таньке идти опять не хотелось. В квартире теперь не выветривался табачный запах. Повсюду валялись грязные носки, рубашки. Посуду он не мыл, а складывал горой в раковину. Приходилось после дежурства убирать и проветривать квартиру, стирать, мыть посуду, выносить мусор.

Танька понимала, что превращается в домработницу. Она всерьез подумывала о том, чтобы плюнуть на все и уйти жить к тете Глаше, с которой подружилась на отделении.

Глафира Ивановна Селезнева работала санитаркой в Танькиной смене. Нестарая еще женщина курила дешевую «Приму» без фильтра и совершенно за собой не следила. Про таких говорят: синюха.

Худая, высохшая, ножки тоненькие. Одежда на ней висела, как на вешалке. Лицо красное, в прожилках. Волосы какого-то серого, мышиного цвета, наполовину седые, были убраны под дешевую пластмассовую заколку. Когда Глафира Ивановна мыла полы, жидкие пряди падали на глаза, и она поправляла их тыльной стороной мокрой, красной руки. Дышала тяжело…

Закончив мыть палату, выпрямлялась и вытирала потное лицо красной застиранной косынкой, которой повязывала голову сверху, над ушами, как раньше щеголяли девушки-комсомолки. Тетя Глаша отсидела в тюрьме за убийство мужа три с половиной года. Рассказывала, что тот изменял ее направо и налево, дрался…

Освободилась она досрочно, так как родила в камере предварительного заключения ребенка. Другого мужчину так и не встретила, растила сына одна. Он, теперь мелкий бизнесмен районного масштаба, этакий «купи-продай», матери стыдился и жил от нее отдельно.

Больше всего на свете тетя Глаша страшилась одиночества.

– Если можно было бы повернуть время вспять, не подняла бы руку на изверга, пусть бы измывался. Зато не одна!

Сигарета, докуренная до желтых от никотина ногтей тети Глаши, полетела в ведро с грязной водой, и она подняла печальные глаза на Таню.

– Терпи, девонька. Такое уж наше бабье дело – терпеть… Ну, а если совсем уже невмоготу станет, переезжай ко мне, места хватит. Я, правда, дымлю, как паровоз, и рюмочку люблю пропустить… Боюсь, тебе не понравится.

Вообще-то он Таньку не обижал. Жили хотя и в одной квартире, но как бы и врозь: он – сам по себе, она – сама по себе. Но Танька уже до того испереживалась, измучила себя думами, что винила его во всем: не только в болезни и смерти мамы, не только в нынешней своей неприкаянности, но и чуть ли не в гибели отца, хотя и понимала разумом, что это не так.

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась такая жизнь, если бы на двадцать третье февраля, на День Защитника Отечества, он не устроил дома очередную попойку.

Танька была выходная и из дома ушла. Поехала в зоопарк и дотемна ходила между клеток с любимыми ей животными, такими безобидными по сравнению с людьми. По пути к метро зашла в Планетарий. Пристроилась к случайной группе и долго слушала рассказы экскурсовода. Именно сюда, в зоопарк и Планетарий, они с папой так любили ходить по выходным. И еще в Петропавловскую крепость.

Когда она возвратилась домой, гульба была в самом разгаре.

«Опять завтра соседка снизу будет выговаривать за громкую музыку», – поморщилась девушка.

Раздевшись в прихожей, Танька попыталась проскользнуть незаметно в свою комнату, но попалась на глаза собутыльникам. Евгений насильно втащил Таньку за руку на кухню и, бахвалясь перед дружками, вытолкнул к столу:

– Смотрите, какая краля выросла. А девчонкой была, доска – два соска!

Мужики заулыбались. Шее стало горячо. Таньке показалось, что он сейчас, при всех, смачно хлопнет ее широкой ладонью по попе, а те будут гоготать слюнявыми ртами… Изо всех сил оттолкнув отчима, она выскочила из кухни.

– Ненавижу… ненавижу, – шептала девушка, закусив зубами наволочку. – Мама, я больше не могу, – взмолилась она, и какое-то время всерьез ждала материнского ответа…

Через час все разошлись. Танька слышала, как он прошел в комнату и упал на диван. Пружины жалобно всхлипнули…

Глава 15

Лето 2001 года, Санкт-Петербург.

… Евгений никогда не капризничал. Он ни минуты не сидел без дела. Не было сил заниматься гимнастикой, ломал язык, повторяя абракадабры, да такие замысловатые, что Татьяна никогда в жизни не смогла бы это выговорить. Устав от словесной эквилибристики, приступал к хождению по комнате, считая вслух шаги. У него была разработана целая система физических упражнений. В тетрадке, строго по датам, он расписал количество приседаний, отжиманий, наклонов и шагов, которые нужно было выполнить в данный день.

В перерывах между занятиями хватался за книгу, газету, рекламную листовку, что под руку попадется, водил по строкам пальцем и, как ребенок, овладевающий азами чтения, бубнил по слогам:

– За ва-ши день-ги лю-бо-е у-до-воль-стви-е…

Татьяна смеялась до слез, но никогда над ним не подтрунивала. Слишком свежи были воспоминания о том, как мама сутками лежала на диване, отвернувшись к стене, и угасала, ничего не желая.

Теперь, когда Евгений стал выздоравливать и много двигаться, у него прорезался зверский аппетит. Татьяна любила смотреть, как он кушает. Его красивые, мускулистые руки, тянулись попеременно то к ломтю хлеба, то к вилке, то к стакану с минералкой. Красиво очерченный рот, забавно чмокая красными, налитыми жизнью губами, жевал, глотал, крякал, морщился, разговаривал, смеялся, и прикольно сыто рыгал.

Татьяна сидела на краешке табуретки, подперев щеку ладошкой, и во все глаза глядела на него. Глядеть-то глядела, но и не забывала то и дело подавать ему новое блюдо, подкладывать, подливать, убирать грязную посуду и подтирать пролитое.

Закончилось лето…

* * *

Ретроспектива. Февраль 1999 года, Санкт-Петербург.

Убедившись, что он заснул, Танька вышла на кухню и, пошарив среди пустых водочных бутылок, нашла одну, хотя и распечатанную, но еще почти полную. Спрятала водку в своей комнате.

«Проснется, найдет, будет до утра колобродить», – подумала девушка. Хотела убрать на кухне, но, взглянув на загаженный пол, махнула рукой.

Закрыла дверь на задвижку и легла. Перед глазами мелькали картины детства, бабушка, папа, мама.

«Как хорошо быть маленькой…» – всхлипнула Танька.

Сон не приходил. За окном бухали петарды, то и дело над домами взлетали с треском разрываемого материала огненные шары фейерверка и, рассыпавшись разноцветными искрами, сгорали в воздухе.

Танька в детстве любила смотреть салют. Когда был жив папа, они с ним сквозь чердак выбирались на крышу. В те годы о свободной продаже пиротехники никто и не мечтал, салютовали по большим праздникам, количество артиллерийских залпов и время проведения мероприятия объявлялись по радио, заранее. Танька после каждого залпа, когда далеко, над Невой, в вечернее небо взлетали десятки разноцветных огненных букетов, кричала «Ура!» и хлопала в ладоши.

Но сейчас уличный шум ее раздражал. «Ночь на дворе, а они все никак не могут угомониться, – ворчала девушка. – А людям завтра – на работу».

Только удалось сомкнуть глаза, как проснулся он. Ходил, бормотал что-то, звякал посудой на кухне, потом забарабанил в дверь ее комнаты.

– Танюха, а где все?.. У нас что-нибудь осталось?.. – язык его ворочался с трудом.

Танька какое-то время еще полежала, изо всей силы зажмурившись, потом набрала полную грудь воздуха и крикнула громко, во весь голос:

– Все, хватит! – будто известила кого-то о принятом решении. И щелкнула задвижкой.

– Нате, упейтесь… – она сунула ему в дрожащие руки отчима теплую, стоявшую до того за портьерой, у батареи водяного отопления, бутылку.

Евгений недоуменно вертел ее в руках. Не дожидаясь благодарности, девушка хлопнула дверью.

– Е-мое! – удивленно пробормотал Евгений, – разве же баб до конца поймешь? – Он захлопал задниками тапок в сторону кухни.

Отчим долго не мог угомониться. Звякал посудой, хлопал дверцей холодильника. Включил радио…

– Сначала треть Кавказа и половину Средней Азии в Питер завезли, а теперь заплакали. Поздно, детка, пить «Боржоми», когда печень провалилась… – возмущенно, во весь голос, прокомментировал он какую-то криминальную новость.

– Слышь, Танюха, – он подергал ручку двери. – Слышь, что я говорю: опять «эти» русского парня порезали. – Он еще раз стукнул в дверь. – Заперлась… Спит… И я пойду… Вот допью и пойду спать, завтра в гараж с утра, – тапки опять захлопали по пяткам.

Радио замолкло, и тотчас раздался его хриплый голос:

 
– … Видишь, крошка, горит закат?
Видишь, крошка, у самого неба
МАЗ трехосный застрял в грязи?
Я три года в отпуске не был,
Дай я выскажусь в этой связи:
Я водитель автоколонны…
 

– пел он громко, во весь голос, со слезой, истово.

Танька накрыла голову подушкой, но от этого гнусавого, пьяного голоса было не спрятаться.

 
– …Что за мною доставка-добыча,
Бабий крик, паровозный рык.
Год тюрьмы, восемь лет всеобуча…
Глянул в зеркало: я – старик…
 

На загаженной кухне тосковал одинокий, безработный, хмельной мужик и в такт песне колотил по столу кулаком так, что звенели пустые бутылки.

По батарее водяного отопления застучали.

– Мешаю, да?.. Я вам сейчас постучу!.. – крикнул он, но шуметь перестал. А вскоре Танька услышала его храп.

Выждав минут десять, Танька отодвинула задвижку и выглянула из комнаты. Было тихо. По пути в прихожую она заглянула на кухню.

Он спал, сидя за кухонным столом и упав головой на руки. Бутылка стояла пустая. Из перекошенного красногубого рта на серый пластик стола стекала нитка слюны. Таньку передернуло от отвращения.

На цыпочках она прокралась в коридор. Ключ от гаража, длинный, с двумя бородками, приятно холодил взмокшую от волнения ладошку. Накинув пуховик и сунув по-быстрому ноги в сапоги, открыла входную дверь. Выйдя на темную лестничную площадку, – опять перегорела лампочка! – постаралась аккуратно притворить дверь, как, бывало, делал папа. Собачка замка щелкнула оглушительно, на весь подъезд. Танька, стараясь восстановить дыхание, прижалась спиной к двери, прислушалась. Вроде все тихо…

Ступеньки заговорили под ее каблучками на разные голоса: «Так надо, так надо, так надо!..»

«Ящик с инструментом должен быть в багажнике… Ключ на девятнадцать… Сами гайки не отвернутся, если только забудешь поставить… И тогда каюк, готовьте свечи!» – на бегу вспоминала она слова Виктора.