Текст книги "Идиотка"

Глава 10

Весна 2001 года, Санкт-Петербург.

… Последнее время Татьяна просыпалась с улыбкой.

Прежде, чем встать с кровати, она секунду-другую прислушивалась к его дыханию, и, убедившись, что все в порядке, позволяла себе минут пять полениться. Вспоминала прошедший день, думала о том, что нужно сделать сегодня.

Она вставала в шесть утра, готовила ему завтрак (если надо было идти на дежурство, обед варила с вечера, он уже мог сам достать кастрюльку и сковородку из холодильника и разогреть), ставила на тумбочку у кровати больного бутылку минеральной воды и лекарство.

После работы они теперь каждый вечер занимались специальной гимнастикой, а потом учились ходить. Через полтора месяца занятий он уже мог самостоятельно, держась за стеночку, добираться до кухни, туалета и ванной.

Изматывающая усталость и нервное напряжение отступили, и девушка стала хорошеть. Это сразу же заметили коллеги по работе, почувствовала и сама Татьяна. Теперь она не прятала глаза от соседей, не спешила незаметно прошмыгнуть мимо подъезда. Татьяна шагала по двору с гордо поднятой головой, провожаемая заинтересованными взглядами дворовых бабушек…

* * *

Ретроспектива. 1991 – 1993 гг, Санкт-Петербург.

Мама чувствовала себя все хуже и хуже. По утрам она, как и всегда, – даже когда дядя Женя был в рейсе, вставала рано. Не так рано, как, бывало, поднимался папа, – он тосковал с похмелья и стыдился встречаться глазами с женой и дочерью, – но, все же, за два часа до начала рабочей смены. Хотя до комбината – две остановки, минут пятнадцать не спеша, пешочком.

Танька вообще-то любила поваляться. Тянула раньше с подъемом до последней минутки, потом бегом умывалась-одевалась-причесывалась, хватала со стола приготовленный мамой бутерброд, делала два-три глотка из чашки с остывшим чаем и бежала в школу. Портфель она всегда собирала с вечера.

А сейчас, когда мама поутру шаркала шлепанцами, натужно дышала и, что самое тревожное, тихонько, стараясь не разбудить дочь, разговаривала сама с собой, Танька спать не могла.

Укладывались они теперь рано, но и с вечера сон к Таньке не приходил. Она долго ворочалась, по несколько раз то накрывалась с головой одеялом, то сбрасывала его с себя. Переворачивала горячую подушку. Слушала это мамино чуть слышное бормотание, похожее на старушечью молитву.

Бывало, что и ночью Танька просыпалась от страшной тишины в квартире. Она с ужасом прислушивалась к этой тишине. Привычный для городского жителя шум проезжающих по проспекту машин, отдаленное завывание сирены автосигнализации, поскрипывание рассыхающегося паркета и монотонный, как метроном, звук падающих из неисправного крана в раковину капель – эти звуки скорее помогали, чем мешали уснуть. Не было слышно надсадного сиплого дыхания мамы, вот что будило Таньку.

Она вставала. В длинной ночной рубашке, с распущенными волосами, как привидение, освещенная лунным неверным светом, на цыпочках кралась к двери, стараясь унять стук собственного сердца, прислушивалась, и, тихонько отворив дверь, подходила к кровати мамы.

– Что, доченька? – мама лежала с сухими, открытыми в темноту глазами. – Все в порядке, девочка. Не спится что-то, все думы разные в голову лезут…

А утром, проснувшись вместе с мамой от этого ее старушечьего бормотания чуть свет, Танька лежала и думала: о папе, о бабушке, о том, как бы заставить маму пройти обследование в хорошей клинике, – да разве же она согласится?!

Уже с утра хотелось плакать. Мама опять сегодня после работы пойдет к тюрьме… Придется идти с ней и Таньке. Не может же она отпустить маму одну. Опять будут они дотемна стоять на той стороне Арсенальной набережной и вглядываться в слепое, наглухо заделанное решеткой и металлическими жалюзи окно на третьем этаже кирпичного здания следственного изолятора. Стоять и смотреть…

Кричать нельзя, не раз уже на их глазах задерживали молодых парней и девиц за переговоры с заключенными.

У мамы опять поднимется давление, начнется удушье, и Танька будет долго уговаривать ее вернуться домой. А потом они пойдут на автобусную остановку, и Танька будет поддерживать под руку тяжело шагавшую маму, смотреть на ее отечное лицо и сдерживать слезы.

Рассказывает Валентина Кораблева: «Полтора года вдовствовала, а потом с Женькой сошлись. Мужик! Победитель! Не чета покойному Алексею. Моложе меня на семь лет, обнимет, так света белого не увидишь…

Сначала так встречались, потом переехал к нам с Танькой.

Он все мечтал денег заработать и дом на родине построить. Из белого кирпича, двухэтажный, с подвалом и гаражом. Они, Еланские-то, тесно жили. Женька – младший, седьмой у отца с матерью.

Сходили в ЗАГС, зарегистрировались, прописала его. Дома мало бывал, все больше в рейсе… Приедет, отоспится, в ванне отмокнет и дня три гуляет. Понятное дело: за рулем не выпьешь. Ревновала его страшно. Нашла фотографию девицы, чуть глаза не выцарапала. Сама-то я уже не та. Со здоровьем все хуже. Кашель. Одышка. Давление. Уже верхнее – сто шестьдесят, и нормально, вроде. Собьешь до ста тридцати таблетками, худо делается. Смену с трудом дорабатывала. Два баллончика в сумке носила: один с нитроглицерином, от сердца, другой – от астмы проклятой. Ноги опухать стали.

А мужик – молодой, здоровый, кровь играет… За Таньку боялась, места себе не находила, когда Женя из рейса возвращался. Девчонка в возраст вошла, по квартире в халатике бегает, ногами голыми сверкает. А тот не слепой же… Мужик, есть мужик! На глазах же все, сравнивает: баба старая, толстая, больная, и девчонка – кровь с молоком.

Но ничего не позволял себе. Чего не было, того не было. Танька на него волком глядела, а у него все «хи-хи» да «ха-ха». Привыкнет, говорил…

А та и дома-то последнее время не бывала. Со школы придет, поест – и скорее в приют свой собачий. Не любила Женю. Все отца вспоминала.

А как посадили Женю, и на улицу Таньку не выпроводить. Со школы – сразу домой. Уж, бывало, гонишь, чего, дескать, сидишь, как бабка? Куда там… Обо мне беспокоилась. Уж больно она жалостливая уродилась. В отца, видать…

И все одна, друзей-подруг так и не завела. Пока маленькие еще были, Соня Зеленецкая забегала. Но та сейчас в музыкальной школе учится, английский у нее, фигурное катание, времени свободного нет. Да вот Витька-сосед еще сызмальства за Танькой бегает. А она нос воротит. На нем пахать, говорит, можно… Беда, да и только!.. Останется Танька в девках…»

* * *

Евгений Матвеевич вернулся через год другим человеком. Нет, он все так же, как и прежде громко смеялся и шутил. Но было видно, что гонор у него напускной, будто надетый специально для друзей и домашних. Его всегда веселые глаза, будто, испугавшись чего-то, спрятались в тени тяжелых век. На исхудалом лице из-под сведенных белесых бровей глядели они на людей настороженно и чуть растерянно. В первый момент Таньке даже показалось, будто он не совсем уверен, примут ли его дома?

Танька давно уже заметила, что люди характером и повадками очень похожи на собак. Она никому об этом не говорила, но искренне верила, что собаки были когда-то людьми. Так вот, если раньше, до ареста, Евгений Матвеевич напоминал собой породистого мраморного дога, строгого на вид, но в душе доброго, то теперь он стал похож на чудом сбежавшего с живодерни дворового кобеля. Не такого задиристого, как раньше, но настороженного, всегда готового к драке.

На прежнюю работу его не брали. Валентина прочитала в газете, что страну лихорадит постперестроечная неразбериха. Что предприятия недавно переименованного Петербурга стояли. А Биржа труда не справлялась с возросшим притоком безработных. Кому теперь нужен освободившийся из тюрьмы шоферюга?

Он, стараясь не смотреть в глаза домашним, брал из вазочки деньги и уходил с утра на поиски работы. А к ночи возвращался в стельку пьяный. Валентина плакала, закрывшись в ванной.

Было видно, что Евгению мучительно стыдно быть на содержании у жены. Но на предложение Валентины устроить его бетонщиком в ДСК Евгений фыркал. Как же, он, водитель первого класса, большегрузник, дальнобойщик, станет махать за три копейки лопатой? Ходить в заляпанной цементом робе? Да ни в жизнь!

Потом у него непонятно откуда появились деньги…

Иногда раздавались какие-то странные звонки. Незнакомый мужской голос спрашивал Евгения, тот резко вырывал из рук Валентины трубку, отворачивался, отвечал односложно: да, нет, хорошо. Иногда после такого, как правило, позднего звонка, брал паспорт, водительское удостоверение и пропадал на всю ночь. Утром небрежно швырял на секретер пачку денег, а сам шел на кухню и откупоривал принесенную с собой бутылку водки. И молча пил несколько дней один…

Танька между тем окончила школу и успешно не прошла по конкурсу в Ветеринарный институт, который теперь переименовали в Санкт-Петербургскую Государственную академию ветеринарной медицины.

Этого, впрочем, и следовало ожидать. Танька давно уже скатилась на тройки и последнее время ничего уже не хотела…

Глава 11

Весна 2001 года, Санкт-Петербург.

… Татьяна шагала по двору с гордо поднятой головой, провожаемая заинтересованными взглядами дворовых бабушек.

Лида из сороковой квартиры задыхалась от возмущения:

– Идиотка, она и есть идиотка! – глаза Лиды горели праведным огнем, бесцветные тонкие губы вздрагивали. – Девка в возраст вошла… сколько же ей… дай Бог памяти?.. двадцать пять… или уже двадцать шесть стукнет?! Гляньте, какая краля, соком налилась. Год-два и – уже перестарок… В ее годы раньше по двое детей имели.

Бабушкины платочки кивали.

– Взяла домой инвалида неходячего, да еще тюремщика. Мужик по пьяному делу в аварию попал, говорят, человека насмерть задавил… Вот подождите, на ноги-то встанет, и посадят его непременно. А ты не пей, если за руль садишься! – она сокрушенно качала головой. – Вместо того, чтобы жениха искать, горшки за чужим дядей выносит. Кто он ей?! Правильно говорят, что если уж ума своего у человека нет, чужой не вложишь…

А Татьяне было не до бабушек. На днях должен был приехать из Ахтырки его старший брат…

* * *

Ретроспектива. 1993 – 1995 гг, Санкт-Петербург.

Когда обеспокоенная равнодушием дочери Валентина попыталась деликатно поинтересоваться у Таньки планами на будущее, та, не отрываясь от книжки, заявила:

– Пойду к тебе ученицей арматурщицы. Этот, твой, гуляет, ждет, когда его снова посадят. Жить на что-то надо же…

– Да что ты, доченька, удумала, – замахала руками Валентина. – Я здоровье угробила на комбинате, и ты – туда же? Не пущу! Сиди дома, готовься, на следующий год поступишь. Хочешь, репетиторов наймем. А деньги?.. Что деньги… Надо будет, бабушкин дом продадим.

– Ты хочешь, чтобы я за год, дома сидя, рехнулась, на все это глядя? – Танька аккуратно заложила книгу и отошла к окну. – Не могу я больше, мама… Если бы только не твоя болезнь, – она водила пальцем по запотевшему стеклу, – давно уехала бы, и живите, как вам нравится… Да боюсь, свалишься без меня.

Валентина, видимо, высказала мужу все, что о нем думала. Сама бы еще потерпела, но за дочку страшно. Сделает еще чего с собой?! Молодая, что с нее возьмешь?..

Дня три не разговаривал Евгений с домашними, а потом стал собираться.

– Нацелился тут корешок мой «на севера», золотишко в артели мыть в низовьях Лены. Его шуряк там третий сезон пашет, обещал устроить. Мужик Андрюха надежный, мы в «Крестах» с ним на одной шконке год парились. До зимы поработаю, а там видно будет… Все равно здесь от меня толку мало.

Поплакала Валентина, поплакала и пошла в ломбард колечко золотое с бирюзой, Лешин свадебный подарок, закладывать. Билет купить да и дать что-то с собой надо, с пустым карманом в дорогу не отправишь.

Уехал…

А Танька – вот упрямая девка! – снесла документы в медучилище. На сестринское отделение.

Соня Зеленецкая училась в Москве в консерватории. Ну, это понятно. Она только о музыкальном образовании и мечтала. И Витя Утемишев, ухажер Танькин, – кто бы мог подумать! – сдал все три экзамена на отлично в институт культуры имени Н.К.Крупской, в «Крупу», как прозвали институт ленинградцы, на факультет… дай Бог памяти, «История религий», по-моему. Получает стипендию, носит очки, солидный стал…

Витька купил подержанный «Запорожец» и теперь все выходные копался в отцовском гараже. Смешной, как он только помещается в «броневичке»? Танька над ним подшучивала, а Виктор «заводился» в отличие от своего железного одра «с пол оборота». Начинал рассказывать о том, какой крепкий у «Запорожца» кузов, как он может задним ходом пятиться по любому бездорожью, – ни в жизнь, не завязнет! – какая у него мощная печь обогрева салона. Тяжелые очки в черной – наверное, для солидности – оправе сползали на нос, и он смешно поправлял их указательным пальцем правой руки на переносице.

Танька, чтобы он не дулся, даже пришла как-то раз в гараж и сразу же была вовлечена в работу.

– Кораблева, подай пассатижи и ключ на девятнадцать… На девятнадцать я просил. А ты мне что даешь?

– Откуда я знаю, какой он на девятнадцать? Они все одинаковые, грязные.

Вздохнув, Витька выполз из под автомобиля и взял ключ с верстака сам.

– Вот смотри: видишь, выбита цифра «19», а здесь – «22»?

– Ну, вижу, – Танька почесала кончик носа мазутной рукой. – А что ты сейчас будешь делать?

– Я поменял наконечники рулевых тяг. Сейчас заверну ключом на девятнадцать гайки шаровых пальцев и зашплинтую, чтобы они не отвернулись на ходу.

Он опять заполз под машину.

– Свети переноской… выше! Ага, так держи. Смотри… затягиваю гайки шаровых пальцев, – пыхтел Витька из-под машины. – Сначала одну, потом другую. А теперь шплинтую, – он развел пассатижами усики шплинтов. – Очень ответственный узел. Если на ходу разъединится рулевая тяга, машина станет неуправляемой. И тогда – каюк, готовьте свечи! В современных автомобилях гайки не шплинтуются, они самоконтрящиеся. Сами не отвернутся, если только забудешь поставить. Да ты меня не слушаешь, Кораблева…

У Таньки чесалась нога, а руки были грязные.

– Ты скоро?

– Все уже. – Виктор вытирал ладони ветошью. – Ну-ка, ну-ка… Когда ты нос-то успела вымазать? Вот тряпка, я намочил ее в керосине. Оботри руки и вытри чистой. И нос не забудь…

– Вот еще – керосином. Будет вонять…

* * *

Перед Новым годом Виктор пригласил Таньку в кафе-мороженое, через дорогу. Сказал, что нужно поговорить. Назначил свидание, можно сказать.

Когда девушка распахнула дверь мороженицы и окунулась в мир приглушенной музыки, блеска стекла и запаха ванили, она друга детства не узнала. Тот сам поднялся из-за углового, на двоих, столика и направился к Таньке. Виктор был в новом, темно-синем в едва заметную полоску костюме, белоснежной рубашке и галстуке. Его всегда торчащие в разные стороны смоляные вихры были красиво уложены. На носу – очки. В руках он держал – о, Боже! – букет ярко-красных роз.

– Сегодня праздник? – поинтересовалась Танька, усаживаясь за столик. – О, ореховое!.. Я ненадолго. Мама сопливится, боюсь, не грипп ли подхватила… – сразу же предупредила она.

Негромкий хлопок, и Виктор разлил по бокалам пенящееся шампанское.

– Кораблева, я тебя давно люблю, ты знаешь… – возникла пауза, и Виктор смутился. Заготовленные слова забылись. – Короче, – скомкал он предисловие, – выходи за меня замуж!..

Танька прыснула и поперхнулась, пузырьки шампанского попали в нос.

«Скажет тоже, замуж!.. Витька, он такой живой, энергичный. Всегда куда-то спешит. Постоянно чем-то занят. Будет еще таскать меня на рыбалку. А там комары… Никогда не знаешь, какая будет погода…»

Танька откашлялась, вытерла слезы и виновато посмотрела на друга детства. Он, опустив глаза в блюдце, размазывал ложечкой тающее мороженое. Смуглое лицо его побледнело. Он, оказывается, и не думал шутить.

– Я еще маленькая, Витя, – наконец ответила Танька. Она положила ладошку на дрогнувшие пальцы Виктора, и, дождавшись его взгляда, закончила:

– Ты – мой самый верный друг…

Глава 12

Весна 2001 года, Санкт-Петербург.

… На днях должен был приехать из Ахтырки его старший брат.

Еланские переписывались нечасто. Когда Татьяна интересовалась, почему, Евгений отвечал, что мать с отцом, люди малограмотные, стесняются своих каракулей. Старшие сестры, Анастасия и Таисия, вышли замуж и разъехались из родного дома давным-давно, когда он еще под стол пешком ходил. Они вместе с младшеньким не росли, и привязаться друг к другу не успели. Братик Андрейка умер в младенчестве от скарлатины. Остапа убили молодым, в драке, на ежегодно проводимой в селе по случаю Ильина дня ярмарке. Арсентий и Георгий остались в Ахтырке, но отделились и жили своими семьями. Братишку они любили и помнили, но, как и подавляющее большинство мужчин, стеснялись открыто выражать свои чувства.

Арсентий Еланский в отличие от светловолосого и могучего, в мать, младшего брата, удался в отца – донского казака. Татьяна помнила по фотографиям, что он такой же сухой, жилистый, чубатый и чернявый. Смоляные голова и лихо закрученные усы Арсентия поседели, но быстрый, с прищуром, взгляд и мягкая, как у кошки, походка, говорили о том, что мужик все еще в силе.

Братья обнялись и расцеловались. Евгений, слабый после перенесенной травмы, сморщился и покраснел, едва сдержав слезу…

Арсентий гостил у них неделю…

* * *

Ретроспектива. 1995 – 1996 гг, Санкт-Петербург.

«Как хорошо жить вдвоем с мамой!..» – думала Танька.

Она теперь, как и прежде, радовалась любому проявлению жизни. Первому снегу, бодрящему, пощипывающему щеки морозцу, наступлению новогодних каникул и их завершению – со второго полугодия наконец-то начнутся спецпредметы, ура! – Сониному телефонному звонку, прогулке с Чарли…

Вот если бы еще и мама не болела!..

Танька научилась делать уколы. Сама массировала перед сном маме ноги. Измеряла давление, следила за тем, чтобы та принимала вовремя лекарства. Но маме становилось все хуже и хуже. А весной, как только еще бурые от прошлогодней травы газоны украсила первыми веснушками мать-и-мачеха, мама впервые не смогла пойти на работу.

Долгие четыре месяца Валентина лечилась амбулаторно, лежала в больнице, опять сидела в унылых очередях районной поликлиники, даже провела три недели в санатории. Мытарства закончилось посещением ВТЭК и второй нерабочей группой инвалидности. А маме ведь еще не исполнилось и сорока двух лет.

Танька прибегала с занятий и заставала дома одну и ту же картину: мама лежала на диване у телевизора, форточки закрыты, в квартире – духота, приготовленный с вечера обед так и стоял нетронутым в холодильнике.

Танька первым делом накрывала маму одеялом и проветривала комнату. В такой духоте и здоровый человек заболеет.

– Неужели так трудно было разогреть обед? Ты принимала лекарства?

Валентина виновато отмалчивалась.

«Каждый день одно и то же», – сердилась про себя Танька.

Кто бы мог подумать, что не так уж и давно бегавшая вприпрыжку мама до такой степени раскиснет? Раньше в руках все горело, а теперь пыль не протрет и цветы не польет, пока не заставишь. Лежит у телика, смотрит сто тридцать девятую серию «Санта-Барбары» по третьему разу, и глаза на мокром месте.

– Мама, если ты будешь целыми днями лежать, никогда не поправишься.

В училище новых подруг Танька так и не завела. Девчонки бегали по дискотекам, а она, как настеганная, неслась после занятий домой. Лишь иногда звонила из Москвы Соня, забегал Витя.

К началу весны мама совсем перестала вставать. Она лежала на спине, дышала хрипло, с трудом. Сильно похудела, нос заострился. На личике, медленно поглощаемом белизной наволочки, резко выделялись все еще черные густые брови и ставшие вдруг огромными лихорадочно блестевшие глаза.

Танька несколько раз за апрель вызывала «скорую помощь». Врачи делали укол и пожимали плечами.

– Доча, – еле слышно шептала Валентина каждый раз, когда Танька звонила в «скорую». – Не отдавай меня в больницу… Хочу дома помереть…

Танька старалась, чтобы мама не видела ее заплаканных глаз, пыталась ободрить…

Она теперь сутками сидела у постели умирающей. Последние три дня Валентина дочь не узнавала.

Однажды Танька задремала прямо на стуле у маминой кровати – всего лишь на несколько минут, – а когда очнулась, мама была в сознании и ласково смотрела на нее. Она улыбнулась уголками бесцветных губ и, приподняв с одеяла высохшую руку, поманила Таньку к себе.

– Думала Алексея переделать на свой лад… – еле слышно прошептала больная, и Танька, чтобы не пропустить ни одного слова, наклонилась к самому лицу матери. – Хотела, чтобы такой, как Женя стал… А теперь и этот уехал… – Валентина закрыла глаза.

Это был ее последний разговор с Танькой. На рассвете мама умерла.

Хоронили Валентину на деревенском кладбище рядом с бабушкой и первым мужем. В городе – дорого. Донат Семенович, Сонин отец, прислал с работы «Газель» с двумя грузчиками. Витя Утемишев не пошел на занятия и сам бегал, оформлял документы, съездил с Танькой на кладбище и отвез ее после поминок домой.

Когда первое, парализующее разум горе схлынуло, и Танька смогла рассуждать, она с удивлением поняла, что ей не хватает заботы о маме… Стало нечего делать дома.

Танька, помаявшись с неделю, опять стала ездить в собачий приют.

Весной 1997 года она окончила училище и приступила к работе в больнице святой Ксении Петербуржской медсестрой. Конечно же – не в операционной и не в палате интенсивной терапии, там нужен был опыт. А на «нейрохирургии», в общем отделении.

Отделение считалось тяжелым, большинство больных – «лежачие», и новой сестричке обрадовались. Дежурила Танька «сутки через трое», втянулась в работу быстро, сказался опыт ухода за больной мамой. Она уже знала, как нужно переворачивать тяжелых больных, перестилать изгаженную постель и выполнять все те неприятные процедуры, без которых никак не обойтись, помогая выжить больному. Не надо было привыкать и к тяжелому больничному запаху.

Неразговорчивая в обычной жизни Танька с больными расслаблялась, умела порасспросить о самочувствии, родных, успокоить, почитать книжку, а те полюбили ласковую и заботливую сестричку, ждали ее дежурства. Тяжелобольному человеку зачастую неприятно смотреть на пышущих здоровьем окружающих. А тут – скромная, бледненькая девушка, не тараторка, у которой на уме только мальчики и наряды. Умеет слушать, немного тянет слова и иногда, когда волнуется, смешно выговаривает «р». Одним словом, своя…