Текст книги "Идиотка"

Глава 7

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

… Этой ночью Таня, стараясь, чтобы он не услышал, плакала в подушку. Но это были не слезы обиженной на весь белый свет девочки, которую во дворе обзывали зассыхой, а позже, в школе, идиоткой, не те злые слезы, вызванные желанием наказать ненавистного человека, и не тот звериный вой, когда Таня, посетив Реанимацию, наконец осознала, что она натворила… Сейчас девушка рыдала от жалости к попавшему в беду человеку. Она думала не о себе, о ДРУГОМ. Это были слезы сострадания.

Тане захотелось рассказать прямо сейчас, среди ночи, кому-нибудь о том, какая она была дура. Будто нашалила, была за это поставлена в угол, и там, в углу, вдруг осознала, что наказали ее не со зла, а за дело, что именно, она, Таня, была неправа. Ей захотелось повиниться, сказать, что «больше не будет». Она попыталась вспомнить хоть одну молитву из многих, которым учила ее когда-то бабушка, не смогла, и, тогда, своими словами поведала Боженьке все-все, не утаив ни капельки…

После этих, очистивших душу слез и искреннего покаяния, она заснула умиротворенная, как умела спать лишь в раннем детстве, сто лет тому назад, когда были еще живы папа Леша, бабушка Магда и мама Валя, – свернувшись калачиком, с ладошкой под щекой и улыбкой на зареванном лице. Когда не надо было еще быть сильной. Когда каждый следующий день нес в себе счастье.

Проснулась Татьяна взрослой…

* * *

Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.

Если бы Таньку спросили, кого она больше всего на свете любит, она не задумалась бы ни на секунду. Больше всего, конечно, – папу, но его с ними не было. А, значит, бабушку, маму и животных, перечислила бы девочка. Именно в такой последовательности. Ну, еще – Витьку и Соню. После того, как Соня поступила в музыкальную школу, они встречались редко и лишь изредка перезванивались. А Витька?.. Тут не любовь, тут – другое.

Витька всегда был для Тани «подружкой». Ему можно было рассказать все-все, как на духу. Он прибегал по первому зову, внимательно выслушивал то, что, перескакивая с пятого на десятое, выплескивала на него девочка, долго морщил лоб, жевал губами, а потом лениво бурчал что-то вроде «а вчера киевское «Динамо» продуло товарищеский матч с московским «Спартаком» на своем поле. Ноль – три, представляешь?» И этого было достаточно. Танька, которая дичилась девчонок, должна была выговориться перед кем-то. Мама, конечно, – мама. Но не все же можно рассказывать маме…

Танька понимала, что Витя претендует на большее, чем товарищеские отношения. Он даже пару раз пытался с Танькой объясниться. Но она уводила разговор в сторону, давая понять, что эта тема ей неприятна. Да, Витька был самым лучшим из знакомых мальчишек. Да, с ним можно было говорить обо всем на свете. Но он – такой здоровый, румяный, спортивный… Трудно было даже представить, как его можно жалеть, успокаивать, утешать, гладить по головке. Вот если бы он был похож на папу Лешу!

Нет, если бы Таньку спросили, кого она любит сильнее всего? Она бы ответила только так: бабушку, маму и животных.

Маму у нее отобрал дядя Женя. Бабушка была далеко, в деревне. Ее можно было повидать только летом, да разве еще на Новый год, когда она приезжала погостить к ним на недельку. Оставались животные.

Она мечтала завести собаку. Но сначала Танька была маленькая, потом, когда получили квартиру, мама не разрешила, сказала, что у них и так тесно, что собака будет грызть мебель, и что от них – глисты. Мама иногда – глупая, как ребенок. Да разве же от собак могут быть глисты?!

А потом, когда Танька подросла, и они стали жить в квартире, сначала втроем, потом, когда папа умер, вдвоем с мамой, – еще до дяди Жени – мамуля заболела бронхиальной астмой. От одного вида собак и кошек она начинала кашлять, чихать и задыхаться.

Хорошо хоть дядя Сережа, сосед сверху, разрешал Таньке иногда погулять с Чарли. Он – чистокровный ирландский сеттер, рыжий, как огонь, и такой красавец. Приветливый, всегда Таньке первым лапу протягивал, лизал в нос, если она наклонялась. Но грязными лапами на грудь не лез. И отряхивался всегда на улице.

Чарли любил играть с палкой. Только отбирать ее надо было осторожно. Он очень хитрый, зубами перехватывал по палке до руки и мог прикусить пальцы. И замахиваться палкой перед броском было нельзя. Зачем бежать, если можно подпрыгнуть и цапнуть Таньку за локоть. Не сильно, так, чтобы только отпустила. И палка сразу же падала вниз, прямо в рыжую хитрую пасть. Чарли припадал на передние лапы, задирал зад и начинал рычать: «Попробуй, отними!». Грозно, но понарошку.

Иногда Чарли заигрывался. Он же Таньку считал такой же собакой, как и сам, только большой и другой породы. Если девочка от такой «игры» плакала, Чарли скулил и просил прощения. Смотрел в глаза и лизал руки.

Кошек и ворон Чарли, как и все собаки, не любил, но далеко за ними не гонялся. Шугал – и возвращался к Таньке. Улыбался довольный: «Ай, какой я молодец! Похвали».

Когда у дяди Сережи болела спина, или он должен был лечь в больницу, то просил Таньку погулять с Чарли, покормить его. Она никогда не отказывалась.

Три года назад Сергей Сергеевич Родин похоронил жену.

– Раиса умерла и будто забрала меня с собой, одна оболочка моя здесь, на этом свете, осталась. Рак все соки из Раечки высосал, по женской части она хворала, – жаловался дядя Сережа.

Детей у них с тетей Раей не было, и в Таньке Сергей Сергеевич души не чаял.

Пока мама не слегла совсем, Танька частенько забегала помочь соседу. Полы там помыть, подстричь его машинкой «наголо», как он любил, купить чего, в магазин все равно идет.

Дядя Сережа Таньку внучкой звал.

– Выйдешь замуж, – говорил, квартиру на тебя перепишу, а сам – в дом престарелых. За Чарли я не боюсь, ты его не обидишь. И ко мне забежишь когда, навестишь старика…

Жалко его, один, старенький…

С Чарли, конечно, весело, но так хотелось бы – свою собаку. Лежала бы она рядом, на коврике, и дышала бы…

Эх, если бы не мамина астма! Хотя, теперь, когда дядя Женя с ними стал жить…

Идея родилась, как и всегда, у Витьки Утемишева. Сорвал он где-то на столбе объявление с фотографией «потеряшки», грустной, похожей на лисичку дворняжки, по кличке «Лизка». В объявлении и телефон приюта для бездомных животных «Ржевка» был указан. Совсем недалеко, минут сорок пять от дома, и всего с одной пересадкой. Танька теперь проводила в собачьем приюте все выходные. Убирала вольеры, кормила брошенных и потерявших хозяев собачек, выгуливала их на пустыре.

Жить стало интересно.

Скорее бы школу закончить! Танька для себя уже давно решила, что пойдет учиться в Ленинградский ветеринарный институт. И даже ходила туда на день открытых дверей.

Но если бы Таньку спросили, кого она не любит сильнее всего, она бы ответила однозначно: «Дядю Женю».

Когда он возвращался с рейса, Танька старалась дома по возможности не бывать. Если по пути со школы она видела припаркованную на их улице большую синюю машину, настроение сразу портилось. Его возвращение всегда было неожиданным. Танька не успевала подготовиться, хотя по поведению мамы, по тому, как она оживлялась, как чаще хваталась за ингалятор, знала, уже скоро приедет…

Он всегда сидел за кухонным столом, на «своем месте», в углу у холодильника, большой, красный после ванны, и, казалось, занимал все помещение кухни. Его огромные, корявые руки хватали попеременно: то ломоть хлеба, то вилку, то очередную рюмку. Красногубый сальный рот жевал, глотал, крякал, морщился, гоготал, брызгая слюной, разговаривал и сыто рыгал. Мама сидела на краешке табуретки в чистом фартуке, подперев щеку ладошкой, и во все глаза смотрела только на него. Когда Танька заглядывала в кухню поздороваться, а она была вежливой девочкой, мама притворно-удивленно всплескивала ладошками:

– Ой, Танюшка пришла! Обедать будешь? – будто не знала, что у Таньки сегодня было шесть уроков, и что она взяла с собой в школу лишь два бутерброда и яблоко. А когда Танька, отказывалась:

– Нет, спасибо, я у Сони пообедала, – сразу замолкала и садилась на место, чтобы опять смотреть на своего Женечку.

Смотреть-то смотрела, но и не забывала вовремя подать ему новое блюдо, подкладывать, подливать, убирать грязную посуду и подтирать пролитое.

И стол, и табуретки, и шкафчики кухонные, и мойку – все мастерил папа. И доски разделочные, которыми была увешана вся стена, вырезал и развешивал папа. А теперь тут сидел этот, жрал и рыгал…

А ночью сквозь «картонную» стенку Танька слышала жалобные мамины стоны.

«Зачем он ее мучает? – сквозь всхлипы шептала девочка. – Такой тяжелый. Ей же больно! У нее астма».

И ничего не помогало заснуть: ни подушка, положенная на голову, ни счет до тысячи, ни попытка представить перед глазами прыгающих один за другим через изгородь белых баранов. Танька вставала по утрам вялая, с больной головой, и на уроках ничего не понимала. И все время на глаза накатывались слезы…

Однажды, когда Танька в очередной раз увидела припаркованную во дворе фуру, ей безумно захотелось поджечь машину или проколоть колеса.

Если по-честному, то Таньку он не обижал. Возвращаясь из рейса, интересовался школьными оценками, иногда привозил с поездки какой-нибудь сувенир, чаще тарелочку или резную поделку с гербом города, куда возил товар. Танька вежливо благодарила, уходила к себе и швыряла «побрякушки» в картонную коробку из-под обуви. Она ненавидела эти подарки и мечтала о том, как когда-нибудь вывалит содержимое коробки в смердящий люк мусоропровода, и как его подарки будут долго греметь о стенки шахты.

«Зачем он маме нужен, разве нам вдвоем плохо?» – думала Танька.

Иногда, бессонными ночами, Танька думала о том, как хорошо было, если бы он разбился в аварии насмерть. Конечно, они бы с мамой его похоронили. И даже, наверное, поплакали… По крайней мере, мама… Но зато потом жили бы без него, и никого им не нужно. Если только собаку, когда мама поправится…

Глава 8

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

…Татьяна проснулась взрослой.

Сегодня сразу после обхода надо бы поговорить с заведующим отделением. Может быть, Магомед Файзуллаевич найдёт время осмотреть больного на дому?

Евгений категорически отказался от инвалидного кресла. Татьяна давно уже принесла из отделения костыли. Он подогнал их по росту, обернул верхушки поролоном и обмотал бинтом для удобства. Костыли стояли в изголовье кровати наготове, и Евгений каждый день пытал Татьяну, когда же он их опробует и начнёт «гулять»? Нужно обязательно посоветоваться с Магомедом Файзуллаевичем, можно ли Евгению вставать, не рано ли?

А завтра она выходная, и надо будет ехать в собес, оформлять Евгению пенсию по инвалидности. Из суммы, вырученной за проданный бабушкин дом, она отдала долги, остальное пошло на лекарства. Уже несколько месяцев они жили вдвоем на ее крохотную зарплату. Сегодня после работы надо проверить все справки, собранные для собеса. Не забыть бы чего.

Татьяна верила, что все будет хорошо…

* * *

Ретроспектива. Февраль 1990 года, Ленинград.

На Новый год бабушка, как и обещала, приехала. Она привезла с собой земляничного варенья, по большой трехлитровой банке соленых, своих «фирменных» огурцов и ядреных, посоленных с чесноком и укропом, маленьких, один к одному рыжиков. Выложила на стол завернутый в холстину шмат сала и мешочек вяленых снетков.

– Ой, рыбка! – бросилась целовать бабулю Танька.

– Ваня Олюшкин, сынок соседский, все лето на Ильмене с артелью рыбачил, – засветилась лицом довольная тем, что угодила единственной внучке, Магда Николаевна.

От бабушки вкусно пахло морозом, овчинным полушубком и старым деревянным домом. Морщинок в уголках глаз и вокруг губ прибыло, она как бы подсохла и будто даже стала меньше ростом.

Целых три дня Танька была счастлива. Во-первых, каникулы. Во-вторых, приехала бабушка. Была и третья причина – Новый год. А, главное, дядя Женя задерживался в рейсе. И можно было, как и раньше, прямо со сна, не умываясь, растрепой, в трусиках и маечке бегать по всей квартире. Заскочив на кухню, чмокнуть суетившуюся у плиты бабушку в морщинистую бледную щечку. Выхватить из-под наброшенного на противень полотенца пирожок. Горячий – с пылу с жару.

А сколько дел нужно успеть сделать? Выбрать на елочном базаре пушистую лесную красавицу. Установить ее. Нарядить. Развесить на колючих, пахнувших лесом ветвях разноцветные гирлянды. Поставить под елку важного, с белой бородой до земли и посохом в руке Деда Мороза из папье-маше. И постелить сделанный из ваты коврик, на котором утром обязательно раньше лежали подарки от папы и мамы.

Маленькая Танька, едва пробудившись, бежала, бывало, вприпрыжку к елке, хватала обвязанные ленточками пакеты, чмокала в колючую щеку папу, и неслась к себе рассматривать гостинцы. На бегу она вспоминала о маме и опять мчалась в большую комнату, чтобы расцеловать ее в обе щеки. Танька притворялась, будто не знает, что Деда Мороза на самом деле нет. Что он – ненастоящий…

* * *

Дядя Женя приехал – успел-таки! – к самому столу. Ввалился в прихожую усталый, глаза красные. За столом, обычно оживленный, был хмур, ел без аппетита и ругал кавказцев. Он и так-то их недолюбливал, а в эту поездку сцепился с ними на дороге.

– Все рынки под себя подгребли, в ларек зайдешь – «азер» или «даг» из-за прилавка лыбятся, – Евгений играл желваками. – По трассе колонной идут, по десять-двенадцать машин. Ползут еле-еле, фрукты у них, видишь ли. На обгон пойдешь, левым поворотником мигает, гнида! – вилка звонко брякнула о тарелку. – Остановились на ночь у поста ГАИ. Подошел… «Чего не пропустите, – спрашиваю? – Вы с грузом, а я пустой, на праздник к бабе спешу». – Дядя Женя одним глотком осушил рюмку, выдохнув воздух, скривился и занюхал корочкой хлеба. – «Тебе, что, дорогой, дороги мало?» – скалится. – Дать бы по наглой роже, так налетят, как осы. Они, не как мы, русские… Они друг за дружку – горой.

– Женя, сынок, плюнь! – бабушка Магда положила свою высохшую, усыпанную пигментными пятнами лапку на сжавшийся кулачище зятя. – Родные и то, бывает, зверем друг на друга глядят. Вот наши, львовские, например. Мой папаша, Николай Станиславович, в НКВД служил, я рассказывала. А мамин брат, Григорий, добровольцем пошел воевать за немцев. Его внучки, Полина с Галей, так и живут на Украине. Я уж по-старому – сейчас говорят «в Украине». Письмо вот прислали… Пишут, вы, мол, баба Магда – русская. У нас, всех кто старше тебя, на «вы» величают. Бывало, идет кто по шляху взрослый, мы, девчата, стало быть, должны поклониться. А парубки – шапки снять. Так было заведено… Да… русская, вы, говорят. Москалька, значит. А кака ж я русская? Родилась в Украине, – тьфу, язык сломаешь. – Батька мой – хохол, матушка – оттуда же. Вот, скопировали мне похоронку, почитать, значит, прислали. Пишут, принес дядька незнакомый. Считай, через сорок пять лет после окончания войны. Сейчас отыщу, – бабушка, покачивая головой, выбралась из-за стола и вскоре вернулась со сложенным вчетверо листом бумаги в руках. Водрузив на нос очки, зачитала:

«… извещаем…Ваш дед…», – это их, Полинки с Галой дед, а мне, стало быть, дядька по матушке. – «… Грановский Григорий Григорьевич, в июле 1944-го года геройски погиб при обороне города Броды. Чотовый СС Грановский…», – это так по-украински фельдфебеля называют. Значит, – «… Грановский за проявленное мужество при защите незалежности Украины навечно занесен в списки 14-ой стрелецкой дивизии зброи СС “Галичина”.

Бабушка сняла очки.

– И папаша мой сгинул под Бродами в июле сорок четвертого. И тоже за Украину. С детства они дружили, Микола и Григорий, мальчишками коней пасли да по соседским бахчам озоровали. Может, в один день Богу душу отдали, кто знает. О-хо-хо!..

Бабушка помолчала, вспоминая о былом, потом окинула всех строгим взглядом и добавила:

– Мне до весны, чую, не дожить… Болячка нехорошая прицепилась. Давно уже… я вам не говорила просто… Повидать вас, попрощаться приехала… И вот вам мой материнский наказ, – она опять обвела всех домашних глазами. – Валентина, дочка, и ты, Евгений, любите друг друга и берегите. Тэтянку не обижайте, сирота она. Грех. Раз уж так вышло, Алексей помер и сошлись вы… – бабушка промокнула глаза платочком, – живите в мире, как одна семья… Случись чего, никому вы окромя своих не нужны. Добрых людей много, много больше, чем злых. Помогут завсегда. Но помните, что даже самый добрый о себе и своих родичах заботиться будет в первую голову. Вот вам мой материнский наказ… – еще раз повторила Магда Николаевна.

За столом молчали. Все были ошеломлены вестью о бабушкиной болезни.

А в конце февраля 1990 года, бабушка Магда умерла, как и обещала…

Глава 9

Начало 2001 года, Санкт-Петербург.

… Татьяна верила, что все будет хорошо.

Времечко летело незаметно. К февралю Татьяна оформила его пенсию. Денег насчитали с гулькин нос, но, тем не менее, и эти крохи помогли залатать дыру в семейном бюджете.

Первым делом она высидела очередь у кабинета начальника жилконторы и договорилась с ним о реструктуризации долга за коммунальные услуги. Татьяна задолжала квартплату за полгода и страшно боялась, что ее вызовут в суд и будут грозить выселением. К ее удивлению, начальник ЖКО не угрожал, не кричал и не топал ногами. Оказывается, задолжавших квартиросъемщиков было немало. Население с трудом отходило от шока, вызванного сменой экономического курса в стране. Многие семьи до сих пор не «вписались» в рыночную экономику и перебивались с хлеба на квас.

Магомед Файзуллаевич осмотром больного остался доволен. Он долго щупал его ноги, стучал резиновым молоточком по суставам и даже колол иголкой, спрашивая:

– Болно?

Таня давно уже привыкла к кавказскому акценту заведующего, но каждый раз с трудом удерживалась от улыбки.

Хирург светил ему в глаза маленьким фонариком, заставлял скалиться, высовывать язык и трогать указательным пальцем кончик носа.

– Все хорошо, – сказал он Татьяне, намывая руки. – Вставайте и потихоньку начинайте ходить. По шажочку! Только осторожно… – он строго посмотрел на Татьяну и вдруг улыбнулся. – Да вы, Кораблева, и без меня все знаете.

– Вы – маладэц! – похвалил хирург Татьяну, выходя на лестничную клетку.

Последнее время Татьяна просыпалась с улыбкой…

* * *

Ретроспектива. Декабрь 1990 года – Ленинград.

Когда Евгения Матвеевича – Танька к нему теперь так обращалась – посадили в тюрьму, подходил к концу нелегкий для семьи Кораблевых год, год смерти бабушки Магды.

Осенью, на выходные, Танька вместе с мамой съездили в деревню, выкрасили папину оградку, подправили осевшую могилку бабушки, положили на холмик свежие цветы и посидели на новенькой, недавно вкопанной соседским сыном Иваном, скамеечке. Тем самым Ваней Олюшкиным, приславшим с бабушкой на Новый год вяленой рыбы. В Нинково бабушку Магду уважали. Хоронили всей немногочисленной теперь деревней. Гроб и крест сладили за символическую плату, за бутылку. Могилу вырыли «за так». В городе бы похороны обошлись в копеечку.

Евгений часто поминал Магду Николаевну добрым словом.

Рассказывал о своих, на Белгородчине.

– Летом возьму отпуск, и махнем домой, – мечтал он. – Ты, Танюха, в степи никогда не ночевала?..

Интересно, как это она могла в степи ночевать, если эту самую степь она видела только на картинке в учебнике географии. Если она дальше бабушкиной псковской деревни и не бывала.

– Не видала ты тогда красоты настоящей, Танюха. Вот Магда Николаевна меня понимала, она сама с Украины, в степи, можно сказать, родилась…

Скажут тоже: «в степи родилась». Бабушка во Львове родилась.

– Да, Магда Николаевна бы поняла… Косили мы с батей и братовьями далеко, за балкой. У нас вмиг темнеет, не то, что здесь. Вот только что светло было – и сразу ночь, как в яму провалился. Только – звезды мигают. Знаешь, Танюха, какие у нас звезды?! Нет, не знаешь! Как тарелки… Таких звезд нигде больше нет… А от скошенной травы – дух, будто кружку бражки выпил. И кузнечики стрекочут…

Евгений долго молчал, вспоминая родные края.

– Надо домой ехать, – вздохнул он. Душно мне в городе. Только на трассе и дышу полной грудью, когда горизонт от машины убегает… Уезжал, вроде ненадолго. Деньжат на свой дом скоплю, думал, и вернусь. А все что-то никак. Поначалу машину «лохматку» дали – больше чинил, чем ездил на ней. Потом «дурака свалял»: левый груз взялся везти. Хотел по легкому деньгу срубить. Вот и расплачиваюсь третий год за тот калым… Зато приеду и с хозяйкой, и с дочкой зараз, – улыбнулся Евгений. – Валентина, я серьезно говорю. Летом съездим в отпуск, познакомлю вас со своими, а как Танюха школу окончит, поедем насовсем.

«Вот еще, – думала Танька. – Пускай мама едет, если не может жить без своего Женечки, а мне и здесь неплохо. Поступлю в Ветеринарный институт, заведу наконец собаку, большую и лохматую. Буду ездить к папе и бабушке на кладбище. И замуж выйду… за кого-нибудь».

Валентина, отвернувшись, шмыгала носом…

А вскоре стало не до поездки.

В день его тридцатилетия мама затеяла стол. Пускай, мол, ему будет приятно. Посидит с друзьями по-человечески…

Вечерком послала Валентина отчима с падчерицей на рынок.

– Огурчиков, помидорчиков по два кило возьмите и зелени свеженькой. Тань, ты выбирай сама, а то он что первое увидит, то и возьмет. Да хлеба, хлеба, не забудьте, две буханки…

«Мама совсем запарилась, – вздохнула про себя Танька. – Подумаешь, юбилей! Посижу с полчасика и убегу к Витьке, – решила она».

Овощи купили, а хлеб, конечно, забыли. Танька помчалась в булочную на угол…

Гости собрались, пора за стол садиться, а именинника нет.

– Да покурить вышел. С кем-нибудь языком зацепился, наверное, – смеялась Валентина, а на самой лица не было, Танька-то видела.

– Тань, выскочи во двор, может, к доминошникам подсел? Рассаживайтесь, гости дорогие, кому, где нравится. Вы, Павел Спиридонович, сюда, пожалуйста, рядом с именинником, – усаживала она завгара, а сама на входную дверь оглядывалась.

И сразу же, после приглашения к столу, – телефонный звонок. Валентина и про астму забыла, метнулась в прихожую бегом, как молоденькая.

Звонили из милиции: задержали за драку на рынке…

И за каким чертом он туда вернулся?

* * *

Рассказывает Евгений Еланский: «Рождение праздновать готовились. Мужиков пригласил, тех, кто не в рейсе, завгара Павла Спиридоновича, дядюшку. Посидим, думаю, дома за столом, как белые люди… Ну, Валентина и послала на рынок с Танюхой, помидоров, огурцов, зелени купить…

А я выбирать-торговаться не умею, увидел, понравилось, взял. Танюха, та ходила, смотрела, щупала, приценивалась. А «азеры» на нее пялялись, «гыр-гыр» – по-своему. Зубы скалили. Не стал я при девчонке яриться… Принесли покупки домой. Схожу, сказал Валентине, во двор, покурю, мужиков встречу. А рынок-то – вот он, рядом.

Прошел не спеша по проходу, чтобы дрожь в руках унять. А они, видать, меня приметили. Что, мол, вернулся, забыл чего купить? Хороша, дескать, девчонка у тебя, беленькая. Вай!

Я дотянулся, схватил одного, самого ближнего, за ворот, и прямо по дыням через прилавок вытащил в проход, в грязь. Пуговицы от рубахи у него так и стрельнули по сторонам. Дыни, тарелки от весов, гирьки блестящие с прилавка сыплются. Притянул его морду к себе.

– Что, страшно? – спрашиваю. – Видать страшно, глаза бегают, как сумасшедшие. А изо рта чесноком воняет.

– То-то, – говорю. – Врезал ему по сопатке… А они бегут отовсюду, как тараканы. Верткие, по-своему орут что-то. Нагнулся я, поднял гирьку поувесистее и к выходу пячусь. И ушел бы!.. Да поскользнулся на дыне расколовшейся. Изуродовали меня, как бог черепаху. Ну и я, пока руки еще не заломили, приложился… до кого дотянулся…

Менты у них «прикормлены». Забрали меня, бить, правда, не стали… Славяне, морды у всех, как и у меня, рязанские.

Два дня лежал в камере, на третий следователь молоденький вызвал. Поговорили нормально. Бланк протокола достал, я прочитал через стол одним глазом, другой заплыл: «протокол допроса обвиняемого». Ну, думаю, Женя, вместо праздничного стола попадешь ты на цугундер года на три. Правда, год в СИЗО продержали до суда, а потом тот же год впаяли и выпустили.