Текст книги "Тварь непобедимая"

– Вы держите еще и гостиницу?

– Да, приходится. У нас ведь очень разные пациенты, много богатых иностранцев. Они всегда прибывают с сопровождающими, и нам удобнее, если свита живет поблизости.

– Логично. Куда теперь пойдем?

– Извините, Григорий, я должна идти к своим больным. Вы подождите Донского в холле, я скажу, чтобы вам принесли кофе.

– Жаль. – Гриша улыбнулся и осторожно пожал девушке ладонь. – С вами было очень интересно.

– Ничего, еще увидимся, – ответила Оксана и тоже улыбнулась, став на мгновение просто милой девушкой, а не вышколенной штатной единицей.

Попить кофе Грише так и не удалось. В холле его ждал водитель Сергей. Он встал, надел фуражку и с достоинством произнес:

– Звонил Андрей Андреевич и просил отвезти вас домой. Ему пришлось срочно вылететь в Германию, но завтра он вам обязательно позвонит.

* * *

Только Светлана вышла из ванной, как раздался звонок в дверь. Пашка бросился смотреть, кто пришел, обрушив по пути башню из кубиков, которую последние полчаса с величайшим старанием собирал.

– Дядя Валера! Привет! – закричал он. – А у мамы грипп, она заболела на этой чертовой работе.

– Павлик, перестань! – воскликнула Света.

– На, играй, жучонок. – Гость достал из пакета яркую коробку и протянул мальчику, взъерошив ему волосы.

– Что это? – заволновался Пашка и начал быстро раздирать коробку пополам. – Вертолет! – раздался ликующий крик. – А он с батарейкой?

– Проходи, – сказала Светлана. – Сейчас будем ужинать, только голову высушу.

– Ужинать – это хорошо. На, возьми, я тут кой-чего пожрать приволок. – Он протянул Светлане пакет.

– Что это?

– Не бойся, не отравлено.

Светлана прошла на кухню и принялась выкладывать на стол икру, фрукты, шоколад, вино, нарезку из осетра и ветчины в вакуумном полиэтилене.

– Это кому? – спросила она на всякий случай.

– Тебе, тебе... – ответил гость, проходя в комнату, где ребенок уже начал опробовать возможности новой игрушки. – Как дела, спиногрыз?

– Хорошо. Я куртку порвал в садике.

– Что ж ты делал? Дрался, да?

– Нет! Просто порвал.

– Дрался, дрался... Куртки просто так не рвут. Небось на нож попал, а?

– Да не дрался я... А Валера – имя или фамилия?

– Имя.

– А Ганс?

– Что? – растерялся гость.

– Ганс – это твоя фамилия?

– Нет, это... Это другое имя.

– Два имени не бывает. А как у тебя фамилия?

– А где ты слышал «Ганс»?

– А ты в прошлый раз по телефону говорил: Чича, это я, Ганс. А Чича – это фамилия? Я знаю мультик про обезьянку Чичу.

– Павлик, не приставай к человеку! – крикнула из прихожей Света, обдувая волосы феном.

– Правильно, не приставай. Рассказывай, чем в садике занимаетесь. Девчонок за сиськи дергаете?

Пашка громко засмеялся.

– Валер, перестань, он же маленький! – возмутилась Света.

– Да ладно, шучу. Чему вас воспитатели учат, рассказывай. Матом ругаться уже научили?

– Ага! – радостно воскликнул мальчик. – На меня сегодня Андрюшка ругался. Он говорил – Пашка-какашка.

– Ничего. Я тебя так ругаться научу, что у твоего Андрюшки уши мхом покроются. Андрюшка – в жопе клюшка...

Пашка снова засмеялся, довольный, что у него теперь есть такой умный, смелый и большой товарищ.

Ганс прошелся по комнате, оглядел цветные фотопортреты, развешанные на стенах. На каждом была женщина с необычной эффектной прической.

– Свет! Это артистки какие-нибудь тут у тебя висят, а?

– Это модели мои висят. Я же мастер-парикмахер. Вот и повесила на память. Маленький, сходи в туалет и ложись в кроватку, – добавила она.

– Да я это... Вроде не хочу пока, – озадаченно ответил Ганс. Больше всего он удивился, что его так быстро и так ласково пригласили в кроватку. Он был здесь всего второй раз и до сих пор даже не прикоснулся к Светлане.

– Я не тебе, а ребенку, – рассмеялась Света.

Ганс смущенно кашлянул и уселся в кресло, чтобы продолжить беседу с пацаном.

– Чего у тебя коленки-то побитые?

– Да падал я... – вздохнул Пашка.

– Чего это ты падал? Пьяный был?

– Валера, ну я же просила, – рассердилась Света.

– Да шучу... Пьешь водку-то, Пашка? Утречком с ребятами деньги по кругу – и дворника гонцом до магазина...

– Нет, не люблю водку, – сказал мальчик, самозабвенно отдирая от вертолета какую-то блестящую штучку.

– А что любишь?

– Мультики люблю.

– О, я тоже «мультики» люблю. Особенно циклодол или паркопан...

– Таких мультиков не бывает.

– Я тоже думал, не бывает... А они есть. Закатишь колесо в жевалку – и на горшке сидеть веселее. Или глюкозавров ловить.

– А кто это – люкозавры?

– Звери такие – зубастые, мордастые, и все лезут, лезут из всех дырок. Ты мне вот что скажи, Пашка, – невесту себе нашел уже?

– Да, – вздохнул мальчик, – но она еще маленькая.

– Маленькую нельзя. За маленькую посадят. Ты лучше пока с воспиталкой покадрись...

– Валера!

Ганс поднял взгляд. Светлана стояла в дверях, и глаза ее чуть ли не искрились от злости.

– Все, все, молчу...

– Во-первых, молчишь, а во-вторых, уходишь отсюда, и побыстрее.

– Не понял, – оторопел Ганс.

– Выметайся! – крикнула Светлана и запустила в гостя пакет с деликатесами. – И это забирай!

– Да я шутил...

– А я не шучу. Вон! – Девушка открыла дверь и отошла в сторону, освобождая гостю дорогу.

– Ладно. – Ганс встал, сжимая в руках пакет. Он подчеркнуто медленно пошел к выходу, надеясь, что хозяйка в последний момент простит его и скажет – ладно уж, оставайся... Но глаза Светланы продолжали метать молнии.

– Дядя Валера, – Пашка с тревогой посмотрел на уходящего, – а ты вертолет тоже заберешь?

Ганс задержался на пороге, не зная, как ответить. Потом усмехнулся и сказал:

– Ладно, играй...

– Мама, а кто такой люкозавр? – спросил мальчик, когда за Гансом закрылась дверь.

– Никто! – сердито ответила Света. – Наслушался всякой ерунды...

* * *

Вернувшись в машину, Ганс успокоился. «Ничего, – думал он, – перебесится девка, никуда не денется. Орать все могут, но и вкусно кушать тоже хотят. Интересно, на какие шиши она своего паскударика на юг повезет, если так орать будет. Вернется как миленькая, еще и позвонит первая...»

И все-таки Ганс был расстроен. У него сложно складывались отношения с женщинами. В школе девчонки не любили его за грубость, неумение поддержать ни один разговор, а еще – за патологическую жестокость к товарищам и животным.

Потом, когда он вырос и раздался в плечах, девушки на улице стали поглядывать на него с интересом. Но, познакомившись, очень быстро этот интерес теряли.

Конечно, дефицита в женском обществе он не испытывал – в городе полно было желающих бесплатно поесть, попить, потанцевать в клубе, а затем проснуться в чужой кровати. В обществе давно созрела порода женщин специально для таких, как Ганс, и это сословие отрабатывало свое пойло, кормежку и развлечения очень пунктуально.

Но это доставляло Гансу мало радости. Таких женщин он воспринимал как естественное приложение к своей повседневной жизни, они воплощали будни. Все они курили, убого размалевывали лицо, виртуозно матерились, от них несло водкой и дрянной турецкой парфюмерией. Не женщины, не дамы сердца – боевые подруги, по-своему преданные и очень понятные.

Все это Ганс с легкостью мог терпеть, но ему, как и всякому человеку, хотелось чувства радости, волнения от общения с женщиной. Он должен был покорить, очаровать, осчастливить женщину, чтобы утвердиться в собственных глазах. Да и не только собственных...

Стройных ясноглазых красавиц, хорошо пахнущих и культурно говорящих, мог позволить себе Кича, умевший мастерски болтать языком и изображать загадочную личность. Или Мустафа, перед авторитетом которого все дрожали.

С Гансом же все становилось понятно с самого начала, с первой минуты знакомства. Его ступенька на лестнице жизни была ясна, как дважды два. И жизнь не позволяла подняться выше его планки – ни в деньгах, ни в друзьях, ни в женщинах. Но если другие пацаны легко с этим мирились, то Гансу мучительно было чувствовать свою неполноценность.

Однажды он зашел в парикмахерскую постричься и увидел Свету. Тут же его разобрало какое-то беспокойство: он понял, что будет думать об этой девушке, даже когда уйдет отсюда. Ему трудно было допустить, что его жизнь пройдет мимо хрупкой белокурой незнакомки, похожей на печальную принцессу. Пока она обрабатывала машинкой и ножницами его жесткие волосы, он сидел тихо, почти не дыша, ловил случайные прикосновения и мучительно думал – о чем заговорить с ней, чем заинтересовать?

У нее было колечко на правой руке, и он никак не мог вспомнить, что это значит – замужем она или же разведена. Чутье подсказывало, что она одинока, но, может, это была просто надежда?

Он силился представить, как она сидит рядом с ним в машине или за столиком бара, как улыбается ему, кладет руки на плечи. Фантазии давались с трудом. Эта девушка не вписывалась в его жизнь, ей не место было в кабине замызганного «Опеля» или в сауне, полной пьяной гогочущей братвы. Хотя она и работала в простой дешевой парикмахерской, все равно была выше сортом, чем сам Ганс.

Женщина может быть сильнее мужчины, если находит в себе достаточно твердости, чтобы отказать в его прихотях. И даже если заставить ее силой, это будет проигрышем мужчины, а не победой над личностью. Женщину нельзя заставить уважать или ценить себя. Напротив, это самый прямой путь к презрению и ненависти.

Ганс смутно понимал что-то такое и потому боялся женщин с сильным характером. Он хотел с ними союза, мирного договора, но как его добиться, если речь идет о женщине совершенно другой пробы?

«Сначала куплю машину, – подумал он тогда, млея от прикосновений ее пальцев. – Потом стану одеваться. Буду как Кича – пиджаки, рубашки шелковые, плащ. Можно прическу сделать, волосы чуть отпустить».

Немного позже Ганс все же набрался смелости и познакомился с ней. И когда узнал, что Света – мать-одиночка, словно камень с его души свалился. Все стало просто!

Она тоже оказалась неполноценной, ущербной и несчастной. Ей нужен был сильный, надежный мужик рядом, ей требовались деньги, чтоб воспитывать своего пацана. Оказалось, Ганс легко мог выступить в роли благодетеля даже для такой роскошной девчонки. Замордованная жизнью, она вряд ли будет гордой и придирчивой. В этот миг все его сомнения и комплексы растаяли, как дым.

Впрочем, не совсем растаяли. Он до сих пор даже не попытался поцеловать Светлану. Что-то останавливало. Подсознательно Ганс не хотел, чтобы с ней все было так же, как с кабацкими размалеванными шлюхами.

Все эти чувства были новыми для него, они пугали и настораживали. Он ни за что не поделился бы своими переживаниями с кем-то из приятелей – ребята просто посмеялись бы.

Он несколько раз подвозил Свету домой с работы, дарил пакеты с едой, оплатил Пашке садик на полгода вперед. Даже пообещал свозить на море. Ему нравилось это делать. Правда, в глазах Светланы вместо умиления и благодарного восторга он пока видел лишь настороженность. Но это пока...

«Никуда не денется, – снова подумал Ганс. – Посидит пару дней на одних макаронах – сама позвонит. А не позвонит – так и быть, сам заеду. Успокоится...»

Однако сегодня Ганс был настроен провести время в дамском обществе и не собирался менять планы из-за мелкой неприятности. Он полистал блокнот – и направил машину в сторону одного из женских общежитий.

* * *

Дверь в родительскую квартиру Гриша открыл своим ключом. Разулся, бросил куртку на тумбочку, прошел в комнату. Мать смотрела телевизор, лаская на коленях кошку, отец за письменным столом согнулся над какими-то бумагами.

– Привет, – сказал Гриша, опускаясь в старое-старое кресло с облупившимися подлокотниками.

В этой квартире он прожил с родителями больше десяти лет. Потом, после окончания института, переехал в теткину, поскольку был серьезно нацелен на самостоятельность в жизни.

С тех пор здесь ничего не изменилось. Два шкафа – с книгами и с посудой, пианино, торшер, швейная машинка, потемневший натюрморт на стене – все это он помнил с детства.

Он был поздним ребенком. Родители познакомились в довольно зрелом возрасте. Отец был военным врачом и лечил в основном бойцов освободительных армий в развивающихся и прочих братских странах. До тридцати лет он безвылазно сидел то в Корее, то в Анголе, то в Афганистане. Кончилось тем, что где-то в джунглях он подцепил местную лихорадку, которая дала осложнение на печень, после чего был списан на гражданку с военной пенсией. После этого отец быстро постарел.

Мать работала учительницей, а последние годы – библиотекарем в той же школе. Зарплата у нее была совсем небольшой, да и отец не очень-то мог разгуляться на свою пенсию. Несмотря даже на то, что, кроме фотографий на фоне афганских гор и вьетнамских деревень, он имел орден Красной Звезды и редкую для медика медаль «За боевые заслуги».

– Как дела? – спросил Гриша.

– Ничего, – ответила мать. – Ужинать будешь?

– Нет, спасибо. Отец все кроссворды сочиняет?

– Между прочим, в газете за один кроссворд двадцать пять рублей платят, – сказал отец, строго посмотрев на Гришу поверх очков.

– Оксана звонит? – спросила мать.

– Да нет... Редко.

– Я же говорил – пропала твоя невеста, – подал голос отец, не отрываясь от занятия.

– Почему пропала? Она учится, у нее свои дела.

– Вот-вот, свои дела...

– Хорошая девушка, – сказала мать. – Как приедет, обязательно приводи в гости.

– М-да... – неопределенно кивнул Гриша. – А я, кажется, работу меняю.

– Что? – Отец даже очки снял. – Как это – меняю?

– Ухожу из «Скорой».

– А куда? – встревоженно спросила мать.

– В клинику. Буду наконец лечащим врачом.

– Зарплата больше?

– Думаю, больше.

– В областную больницу, что ли? – поинтересовался отец.

– Нет. Это частная клиника, ты не знаешь.

– Частная... Вот закроется твоя клиника, останешься безо всего.

– Безо всего не останусь.

– Если частная, то платить должны хорошо, – проговорила мать.

– Наверно. Да и не в этом дело. Мне предложили по специальности работать, по моей теме. Оборудование, материалы – все будет. Практика, одним словом. Я о таком даже и не мечтал. И вообще, там интересно...

Что именно там интересного, Гриша уточнять не стал. Мать испугалась бы, а отец получил бы повод назвать всех жуликами и шарлатанами.

– Молод ты еще для частной клиники, – проворчал отец. – Врачу ниже первой категории там делать нечего. Будешь на подхвате – утки выносить да клизмы ставить.

– В жизни надо и клизмы ставить уметь.

– Пойду чай сделаю, – захлопотала мать.

– Не надо, ма, я уже ухожу. Завтра вставать рано.

– Подожди. Возьми хоть картошки...

– Не надо. Как начну работать – зайду расскажу.

Гриша вышел на улицу и торопливо зашагал к остановке. В принципе родительское благословение было получено.

* * *

– И все-таки кухни больших древних народов на порядок превосходят все последние кулинарные «изобретения», – произнес профессор Соломонов, открывая банку с холодным куриным супом. – Культура питания оттачивается по мере развития любой цивилизации. Все маленькие народцы, выросшие в парниковых условиях, не способны ни удивить, ни обрадовать настоящего гурмана. Народная кухня так же важна и неисчерпаема, как народная музыка и литература. Время великих открытий прошло, человек уже не придумает ничего вкуснее, чем было изобретено до него.

– Я думаю, главные открытия еще впереди, – высказался Гриша.

– Только не в кулинарии. Ибо это искусство, а не наука. Вот скажите, Гриша, существует ли для вас такое понятие, как американская кухня?

– Я не задумывался.

– Зря не задумывались. Еда – наслаждение, данное нам природой, не стоит им пренебрегать. Итак, американская кухня. Что успела создать цивилизация Нового Света со времен Колумба? Все эти куриные крылышки, стейк, сырные торты – их создала реклама. Это то же самое, что кола – коричневая сладковатая водичка, возведенная в ранг национального достояния. Я, конечно, пробовал их салат «Цезарь», неплохое блюдо, но... Или, скажем, пицца...

– Пицца – это итальянское, – проговорил Григорий, не отрываясь от журнала.

– Да, безусловно, пиццу подарила миру Италия. Но заметьте, как быстро она покорила Америку! Дешевая лепешка, в которой намешано непонятно что, без вкуса, без толку, без ума – вот истинно американский стиль. Быстрое универсальное питание – проглотил и побежал дальше. Рецепты, составленные экономистами и диетологами, а не кулинарами. Я, кстати, пробовал настоящую народную пиццу, когда был в Пизе. Уверяю вас, это совсем не то, чем торгуют наши кафетерии. А сами вы какую кухню предпочитаете?

– Домашнюю, – ответил Гриша.

– Позвольте возразить. Не существует никакой домашней кухни. Есть домашняя культура приготовления пищи. А вы знакомы, скажем, с китайской кухней? Нет, я спрошу проще – с корейской? Вы обратили внимание, насколько она проста и в то же время разнообразна? Там все очень непритязательно: морковь, капуста, спаржа, папоротник, бамбук, грибы... Все очень острое, однако, будьте уверены, у вас не заболит желудок. Вот она – древняя гастрономическая культура! Чувствуете разницу?

– Чувствую, – кивнул Гриша.

– И еще, я хочу вас предостеречь. Если попадете в незнакомое заведение с вывеской «Русская кухня», не очень-то верьте. Настоящих знатоков мало, очень мало. Они, эти новые кулинары, все гонятся за оригинальностью, за прибылью. Изгаляются кто на что горазд: мешают телячьи мозги с ткемалевым соусом, фаршируют перец крабовым мясом... Бог знает что! Еда должна быть простой. Ты приготовь этого краба с одной лишь солью да перцем, но так, чтоб на совесть. Укрась парой маслин – больше ничего не надо...

Гриша ежедневно выслушивал кулинарные переживания профессора. Рассказывая о форели с грибами, филе перепелки, стерляди в шампанском, тот обычно поглощал какие-то сосиски, жареную рыбу, солянку, принесенные из дома в стеклянных банках или жирных пластиковых коробках. Иногда он ел это холодным, иногда разогревал на лабораторной плитке, заставляя воздух в кабинете пропитываться тяжелыми кухонными запахами. С рассуждениями об изысканных блюдах это не очень гармонировало.

– Присоединяйтесь, – пригласил Соломонов, когда лапша в его очередной банке согрелась.

– Спасибо, я пообедаю вместе со всеми, – вежливо отказался Гриша.

– Пойдете есть готовые обеды из очередной американской забегаловки, – с горечью проговорил профессор. – Опять эти гамбургеры, картошка во фритюре, консервированные салаты... А говорили, любите домашнюю кухню. Вот же домашнее. – Он указал на свое варево.

– Спасибо, Игорь Эдуардович, – еще раз отказался Гриша.

– Ничего, как-нибудь я свожу вас в приличное местечко. Вы ощутите вкус настоящей еды. Клянусь, что обогащу вашу жизнь еще одним удовольствием. В городе есть несколько приличных поваров...

Гриша знал, что почти каждый вечер Соломонов проводил в каком-нибудь ресторане и на это тратил немалую часть своих денег. Обычно он брал себе в пару какую-нибудь приятную зрелую даму с богатым внутренним миром. Иногда приглашал даже нескольких компаньонов – таких же, как он сам, – немолодых, почтенных, рассудительных.

Гриша работал в «Золотом роднике» уже больше месяца. Его день начинался со стерилизации – душевой кабинки, где даже вода была с примесью антисептических шампуней. После этого Гриша переодевался в одноразовый комплект и начинал обход своих пациентов.

Пока их у него было всего шестеро, и все они считались «легкими», поскольку курс их лечения истекал в ближайшие недели или месяцы. Все – мужчины тридцати-сорока лет, причем четверо – иностранцы, общаться с которыми иногда приходилось через переводчиков. Один – угрюмый и молчаливый японец, трое других – арабы.

В определенном смысле все шестеро были почти здоровы, хотя и сильно ослаблены. Однако это было не то здоровье, которое может иметь, например, закаленный сильный человек. Это было девственное здоровье. Словно всю жизнь эти люди провели под непроницаемым колпаком, куда лишь изредка попадала случайная инфекция или задувал сквозняк.

Гриша листал их медицинские карты – они были почти пусты. Редкие диагнозы плохо стыковались с возрастом пациентов. У двоих, например, регистрировалась гемолитическая болезнь, которая куда чаще встречается у младенцев, чем у сорокалетних мужиков. У японца всего лишь четыре месяца назад были ликвидированы какие-то проблемы печени, связанные с ее недоразвитостью. Гриша видел результаты исследований и был убежден, что с такой печенью человек не мог дожить до зрелого возраста, даже если находится на спецпитании. Единственное объяснение – не очень удачная трансплантация детского органа, но где тогда следы операции?

При этом у пятерых в карточках значились удаленные зубы на фоне идеального состояния оставшихся, а у одного араба без всяких показаний была ампутирована нога. Этого человека почему-то тщательно стерегли, один охранник обязательно был даже на осмотрах.

Еще интереснее получилось с японцем. Однажды, придя утром на осмотр, Гриша обнаружил, что весь его торс покрыт бинтами и пластырем. Позже выяснилось, что под бинтами образовалась огромная цветная татуировка. Японец после этого стал уже не таким угрюмым.

Гриша, конечно, пытался искать объяснения этим и многим другим странностям, но всякий раз его бесцеремонно осаживали. На любой праздный вопрос ему давали однозначный ответ: занимайся своими делами и не лезь в чужие.

Он занимался своими делами. Обходил пациентов, опрашивал, снимал показания приборов, вносил пометки в журнал. Никаких лечебных процедур без прямого указания Соломонова не предпринимал. Даже в мелочах ему не позволяли проявлять инициативу.

Профессор лично просматривал записи и определял схему действий. Григорию после этого приходилось в основном делать уколы, брать анализы крови, ставить газоотводные трубки – в общем, делать самую черную работу, с которой обычно справляется младший персонал.

Лекарствами людей пичкали прямо-таки немилосердно, причем не только безобидными, типа глюконата кальция, но и сильнодействующими. Можно было только удивляться, почему это не приводит к фармотоксикозу. А ведь бедным пациентам приходилось еще и поглощать активные пищевые добавки, которые смешивались и компоновались в пищеблоке, на нулевом этаже.

– Зря вы отказались от обеда, Гриша, – изрек профессор, убирая баночку в пакет, а пакет – в итальянский кожаный портфель. – Суп был великолепным.

– Идем на обход? – спросил Григорий, складывая бумаги.

– Если только вы не возражаете, – благодушно улыбнулся Соломонов.

У профессора тоже было несколько своих пациентов, с которыми он занимался лично. Григорий лишь сопровождал его, чтобы делать записи и выполнять простые поручения. Даже чересчур простые с учетом того, что пациенты к категории «легких» никак не относились.

Начать с того, что все они постоянно спали. Сами – без барбитуратов и наркотических ингаляций. Этих больных часто и подолгу обследовали с помощью аппаратуры, а поскольку Григорий делал записи в их картах, то многое знал о том, что творится у них внутри.

У всех без исключения была недоразвитая мышечная система и мягкий скелет без минеральных солей, практически отсутствовало самостоятельное пищеварение, все имели слабо выраженную сердечную аритмию и дыхательную недостаточность. Можно было подумать, что эти люди родились уже взрослыми и их тела не успели приспособиться к полноценной жизни.

Соломонов начинал осмотр с тщательной проверки поверхности кожи. У всех она была гладкой, бархатистой, без шрамов, без оспин и пигментных пятен, которыми обычно успевает обзавестись взрослый человек. Волосы – мягкие и легкие, как пух, ресницы почти невидимые.

Если на коже попадали гнойнички или опрелости, Грише приходилось обрабатывать их детскими присыпками или составами на основе экзотических растительных масел. Он безропотно выполнял эту обязанность, но одного не мог взять в толк – что нужно сделать с человеком, как нужно его лечить, чтобы довести до такого состояния?

– Говорят, скоро будут готовы ваши лазеры, – проворчал профессор, когда они шли по коридору.

– Да, жду с нетерпением.

– Ну и что? Когда будут результаты?

– Не сразу, конечно.

– Вообще-то у нас тут принято все получать сразу. Я почему беспокоюсь... Их ведь собираются использовать на моих ребятишках. – Он кивнул на дверь ближайшей палаты. – На самых слабеньких.

– Я знаю. Разработка и предназначена для самых слабых. Для тех, у кого нет своего иммунитета.

– И вы думаете, он появится?

– Не сразу, но появится.

– Посмотрим, посмотрим...

Профессор открыл собственным ключом тяжелую дверь палаты, и в ту же секунду оба услышали истошный крик. Гриша в замешательстве взглянул на коллегу, но тот лишь нахмурился, сделав успокаивающий жест.

Они вошли. На широкой кровати извивался совершенно голый худой человек с провалившимися глазами и рыжими волосами, похожими на паутину. Белоснежное одеяло валялось на полу.

– Реланиум, шесть кубиков, быстро! – скомандовал профессор, осторожно прижимая пациента к кровати.

Григорий поспешно, но без суеты открыл переносной комплект, отломил головку ампулы, разорвал упаковку шприца.

– Дайте шприц, я сам.

Гриша поднял с пола одеяло – нежное и невесомое, словно сотканное из тополиного пуха.

– Тихо, тихо... – бормотал профессор, вводя препарат. – Мы рядом, мы поможем. И совсем не надо кричать, вырываться, нет ничего страшного...

Пациент стонал все тише и тише и вскоре умолк.

– Сам слабенький, а глотка вон какая! – добродушно усмехнулся Соломонов.

– Он и ночью кричал, – сказал Григорий, взглянув на записи дежурного. – И кстати, в соседней палате тоже вторую ночь неспокойно.

– Плохо им, вот они и кричат. Разве больница – не место страданий? Днем еще ничего, а вот останешься на ночное дежурство – тогда наслушаешься.

– Поэтому и стены обиты звукоизоляцией?

– И поэтому тоже.

Григорий не стал спрашивать, зачем здесь такие тяжелые двери с мощными замками, зачем прочные металлические жалюзи на окнах. «Золотой родник» был самой неприступной больницей из всех, что ему приходилось видеть.

Помимо замков, жалюзи и телекамер, покой пациентов ежедневно и еженощно охраняли с десяток бойцов службы безопасности, которые проводили время у себя в караулке. Там они играли в карты, смотрели телевизор, чистили оружие или таскали гири. В любой момент клинику можно было превратить в защищенную крепость с собственным гарнизоном. Для какого врага это готовилось, можно было только гадать.

– Ну, приступим, – проговорил Соломонов, надевая перчатки. – Напомните, что у нас там...

– Тут заключение из лаборатории, – ответил Григорий, открывая документы. – Сегодняшний приступ утром – это, видимо, замедленная анафилактическая реакция на белковые сыворотки, которые ему кололи последние три дня. Поскольку упало давление, дежурный сразу поставил капельницу – ноль-один-процентный адреналин в хлористом натрии. Больше ничего не делали. Похоже, он получил легкую форму шока только из-за слабых гамма-глобулинов.

– Что сказано по состоянию?

– Судороги, учащенное мочеиспускание, уртикарные высыпания на коже, затрудненное дыхание... Стероидные гормоны рекомендуют не использовать.

– Ну, это мы сами решим, что нам использовать. Пишите: дексаметазон – внутривенно, пять миллиграмм, двухпроцентный супрастин – внутримышечно, два кубика...

Началась обычная ежедневная работа: негромкий голос профессора, шелест бумаг, звон инструментов. Задача у Григория была вроде и не сложная, но выматывался он здорово. Работая с Соломоновым, приходилось всегда быть в напряжении, он требовал предельной быстроты, аккуратности и точности.

В коридоре, при переходе в следующий кабинет, их перехватила Татьяна – кассир, выполнявшая еще и функции секретаря канцелярии.

– Игорь Эдуардович, позвольте забрать у вас Григория. Шамановский просил его зайти во флигель.

– Шамановский? – удивленно переспросил профессор. – Что-то случилось?

– Нет, ничего не случилось. Просто нужна какая-то помощь.

– Ну, раз так... Идите, Гриша, я справлюсь сам.

Григорий уже знал, что из главного корпуса во флигель можно пройти не только через дворик, но и через подземный коридор. Видимо, это было задумано как часть режима стерильности, хотя далеко не всегда правило соблюдалось.

Переход заканчивался дверью, которую сторожили магнитный замок и переговорное устройство. Еще ни разу Григорию не доводилось попадать за эту дверь.

На этот раз главный лично открыл ее перед Гришей. В подвальном коридоре было тепло и сухо. Гриша мимоходом заглянул через незакрытую дверь в одно из помещений и увидел просторный зал, освещенный только бледными кварцевыми лампами и глазками аппаратуры. Он не успел разглядеть ничего, кроме десятка высоких прямоугольных ящиков или, скорее, ванн. Здесь стоял странный кисловатый запах, словно в этих ваннах что-то мариновалось.

Шамановский провел Гришу в свой кабинет, устроенный здесь же, в подвале. Он кивнул, приглашая его садиться в кресло. Сам вымыл руки, вытер о фартук и тоже сел напротив.

– Ну, как работается?

– Пока справляюсь.

– Ну-ну... Давай помогай Соломонову. Ему уже тяжело одному. Сейчас притрешься у нас, получишь еще пациентов.

Рабочий стол главного был завален бумагами: почтой, компьютерными распечатками, рулончиками факсов. Возле лампы стояла небольшая фигурка какого-то животного, сделанная из желтого металла. Она являлась единственным украшением кабинета.

– Ты у нас зарплату получал уже?

– Да.

– Доволен? – Главный усмехнулся.

– Вполне.

Зарплатой своей Гриша был более чем доволен. Он помнил, как первый раз пришел в кассу, как расписался в ведомости, а затем Татьяна начала выкладывать деньги. Она вслух едва слышно пересчитывала купюры, стопка все росла и росла, и Гриша не мог взять в толк, что все это ему.

– Я что хотел спросить, – произнес Шамановский. – Ты ведь по-английски читаешь?

– Да, могу.

– Я получил материалы по поливакцинам. – Главный нашел на столе большой, криво надорванный конверт. – Ты посмотри, выбери, что тут интересного, пометь карандашиком. Потом расскажешь мне или Соломонову. До вечера управишься?

Григорий пролистал подшитую распечатку, кивнул.

– Как сделаешь – сразу заходи. Пойдем, провожу тебя к выходу.

Почему-то главный решил выпустить его не по переходу, а через дворик. Они поднялись по лестнице, прошли по коридору вдоль глухой стены. В следующую секунду Гриша увидел подтверждение своих старых догадок.

Они оказались в свинарнике. Наверно, это был самый чистый и комфортабельный свинарник, из всех, что существуют на свете. Длинное помещение, идеально вычищенное и хорошо провентилированное. В воздухе ощущался только запах мыла и дезинфицирующих растворов.

Перегородки из белого пластика делили помещение на два десятка кабинок, где коротали дни обитатели – чистенькие, ухоженные хрюшки. Казалось, даже элитных домашних собак не содержат в таких условиях.