Текст книги "Виксаныч (сборник)"

Михаил Ведышев
Виксаныч

© Ведышев М. В., 2013

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2013

* * *

Учитель

Мне нет нужды рассказывать о жизни Виктора Александровича Давыдова, Виксаныча, моего Учителя. Его рассказы сделают это значительно лучше и полнее, нежели кропотливый биограф. Ибо рассказы Виксаныча представляют не столько размышления и поступки героев, сколько размышления и поступки самого Учителя.

Для меня же так и осталось загадкой, почему он сам не записал эти истории. Как режиссер и педагог, он, несомненно, владел ремеслом писателя. Возможно, свои рассказы он считал чем-то вроде профессионального тренинга, не более. Однако я знал его друга, непризнанного поэта и драматурга Михаила Рафаловича. Не раз он сам пытался убедить Рафаловича: «Оставь ты свои стихи и пьесы! Напиши историю своей жизни, и тебя обязательно опубликуют!»

Рафалович не внял его советам, и вместе с рассказами история жизни этого удивительного человека досталась мне «в наследство».

Воистину, справедлива поговорка: «Ничто не дается так дешево и не ценится так дорого, как советы!»

Всякий раз после очередного рассказа я восклицал:

– Виксаныч, ну почему же вы не напишете все это?!

И всякий раз ответом мне была задумчивая и немного печальная улыбка.

И вот однажды я представил себе такую цепочку: есть герои и участники этих историй, есть рассказчик, который обработал рассказы, подобно тому, как искусный огранщик обрабатывает алмазы, и есть слушатель, это я, который на протяжении многих лет не просто слушал, а буквально впитывал их. И все – конец цепочки. Ни герои, ни участники своих историй не записали. Рассказчик с таинственной улыбкой – тоже. И если этого не сделаю я, то этого уже никто не сделает. И на моей могиле можно будет поместить такую эпитафию: «Здесь похоронены истории многих замечательных жизней вместе с человеком, который, не воспользовавшись этим подарком, свою жизнь прожил зря».

Ужаснувшись от такого «послесловия», бросился я к машинке, зарядил ее листами бумаги и, как мог, не обращая внимания на грамматику, записал все, что запомнил.

Первым моим читателем был сам Учитель. Он исправил ошибки, расставил запятые и ничего не сказал. Только опять задумчиво и немного печально улыбнулся.

С того дня прошло почти тридцать лет. Они пролетели для меня, как одно мгновение. Армия, учеба, съемки фильмов, фестивали, поезда и самолеты не позволяли мне ни на минуту остановиться.

И только тогда, когда огромная киноиндустрия рухнула вместе с огромной страной и бурный кинопоток превратился в тихий таинственный омут, я смог вернуться к этому сказочному богатству – рассказам Виксаныча.

От времени листы бумаги потемнели и стали напоминать тонкий пергамент. Однако буквы, выбитые старой дореволюционной машинкой, прекрасно сохранились. Пробегая их глазами, я вновь услышал хриплый, прокуренный голос Учителя. Ощутил его взгляд из-под огромных, набухших век. Взгляд мудреца и мыслителя.

Нигде в рассказах Виксаныча я не описываю его самого, потому что воспроизвожу все почти так, как слышал. Рассказы ведутся от его лица. Однако его лицо, характер и привычки сами по себе заслуживают описания.

Портрет Виксаныча представить довольно легко. Достаточно воспользоваться портретом Мейерхольда и слегка утяжелить все черты лица. Тот же нос, глаза, выдающийся вперед мощный подбородок, грива (не копна, а именно грива) седеющих волос… Единственное, но существенное отличие: взгляд. Если у Мейерхольда он резкий и порывистый, то у Виксаныча спокойный и мудрый.

Исходя из этого, представьте себе и разницу в их характерах, движениях и даже – в походке. Мейерхольд был всегда стремителен, вспыльчив, резок, порой даже груб и беспощаден (вполне возможно, по причине времени и обстоятельств). Учитель – всегда спокоен и невозмутим. Вежливый не столько от воспитания, сколько от рождения, по природе своей, он с первых дней нашего знакомства, когда мне только-только исполнилось пятнадцать лет, обращался ко мне исключительно на «вы». И на протяжении семнадцати лет ни разу не позволил себе «тыкнуть». Ни разу!

Когда я однажды поинтересовался, почему он, зная меня столь долго, обращается ко мне на «вы», то услышал в ответ:

– Я говорю «ты» только тому, кто может ответить мне тем же. Вы, Миша, можете сказать мне «ты»?

– Да Бог с вами!

– Значит, и я не могу.

Удивительной была и его походка. Невысокого роста, худой, он наклонял вперед весь корпус, но двигался не спеша, размеренно. Высоко поднимая носки огромных ботинок, он четко, словно печатая, ставил ногу на землю. Его руки при этом двигались не как у всех вдоль тела, вперед-назад, а за спиной, вправо-влево, отчего создавалось впечатление, что он идет вразвалочку, словно бывалый моряк.

В общении он никогда не повышал голоса. Никогда не позволял себе оскорблений. В конфликтные моменты, как аргумент, приводил какой-нибудь рассказ. По любому поводу, словно у гашековского Швейка, у Виксаныча имелся «аналогичный случай, произошедший в Будеевицах…». И всегда эти рассказы достигали цели – потрясенный противник признавал свои ошибки.

Только по прошествии десяти лет нашего знакомства я случайно узнал, что Учитель воевал. Да еще сразу на двух войнах, Финской и Отечественной. Именно «Отечественной», потому что последний раз был ранен под Кенигсбергом, то есть границу не переходил. Интересно, что у Виксаныча было много орденов и медалей – все боевые, и ни одной юбилейной. Но он никогда не надевал их даже на праздники. Трудно сказать, можно ли отнести это к чрезмерной скромности. По крайней мере во всем остальном он этим не страдал.

Не то чтобы он любил хвастаться, нет. Просто благодаря таланту рассказчика и обширным знаниям он обязательно становился центром любой компании, приковывал всеобщее внимание и держал его часами.

Я не был знаком с людьми, официально признанными энциклопедистами. Но за семнадцать лет наших непрерывных встреч я ни разу не слышал от него слова «не знаю», о какой бы области жизни ни заходила речь.[1]1
  Об энциклопедических знаниях Виктора Александровича Давыдова свидетельствуют и его многочисленные ученики. Например, в одном из интервью Яков Рафальсон сказал: «…Я до сих пор помню фразу, произнесенную на собеседовании при поступлении в театральное училище в Ярославле. Сидит нас шесть человек и педагог, Виктор Александрович Давыдов, энциклопедических знаний человек, человек совести. Он вдруг откидывается в кресле и говорит: “В наше театральное училище принимают только по знакомству”. Мы все открыли рты! А он добавляет: “Да, кто знаком с Пушкиным, с Лермонтовым, с Тургеневым…”»
  (Татьяна Фаст, Владимир Вигман. «Мы живем во времена притворяшек», «Открытый город», 23.10.2012. http://www.freecity.lv/persona/11/).


[Закрыть] Кроме английского, французского и немецкого, он знал древнегреческий и латынь. Огромные тома энциклопедий на разных языках заполняли стеллажи его домашней библиотеки.

Но особенно страстно изучал он Шекспира. Он его боготворил, читал в факсимильных изданиях и имел свой взгляд на все перипетии жизни и творчества великого драматурга.

Но одним изучением Шекспира Виксаныч не ограничивался. Едва заслышав, что какой-то театр в Союзе собирается ставить пьесу Шекспира, Учитель бросал все и мчался в незнакомый город, в незнакомый театр и добивался того, что постановку поручали ему. Однако, надо сказать, часто такие поездки заканчивались разочарованием. Чиновники от культуры не разделяли любви Виксаныча к Шекспиру. Бывали случаи, когда спектакли запрещались накануне премьеры. Иногда «интеллектуалы» вычеркивали из планов пьесы английского драматурга, не доводя до репетиций…

Учитель на некоторое время оседал в этом театре, работал с пьесами местных авторов, впадал в тоску и втайне ото всех попивал. Выпить он мог много. Один актер как-то ска зал мне: «Перепить Виксаныча нельзя, как нельзя увидеть его пьяным». Это, скорее всего, фронтовая закалка. Когда этот период продолжался особенно долго и нудно, Виксаныч начинал пробивать идею об устройстве местного театрального училища. Это было вторым его увлечением. Преподавателем он был от Бога, и общение со студентами скрашивало его разлуку с любимым драматургом. Но едва только какой-нибудь театр вносил в план пьесу Шекспира… Быстрые сборы, недолгие проводы – и в путь.

Таким вот образом в 1970 году прошлого века прибыл Виксаныч в Пензу. В плане местного театра стоял «Макбет», которого местный чиновник спустя пару месяцев благополучно запретил. Идеей создания театрального вуза чиновник тоже не проникся. Однако в этом году в местном художественном училище открывали отделение театральных художников.

Одно из старейших в стране, Пензенское художественное училище славилось своими традициями, среди которых были и некоторые вольности: малолеток вроде меня принимали в группы не более трех-четырех человек, остальные десять-пятнадцать студентов были людьми взрослыми. Эти традиции и привлекали в Пензу молодых художников со всего Союза.

Виксаныч с радостью принял приглашение преподавать у нас на театральном отделении. Правда, признаюсь, Виксанычем назвали его не мы.

Целый год мы звали Учителя Виктором Александровичем, пока в Москве, в одной компании, симпатичная студентка-актриса, слушая наши восторженные рассказы о нем, не поинтересовалась:

– Давыдов, Давыдов… Вы случайно не о Виксаныче говорите?

Еще мы узнали от нее, что у Виксаныча есть жена Санстинна – Александра Константиновна Шкаропат. И что она работает главным режиссером Большого кукольного театра в Ярославле. Много нового мы узнали в тот вечер и о самом Учителе. Вслед за нами уже студентка-актриса с не меньшим восторгом принялась рассказывать о нем. Среди его учеников, кроме актеров и художников, есть и режиссеры. Сегодня в кабинетах некоторых главных режиссеров театров висят фотопортреты Учителя. На фотографиях он в форме русского морского офицера 19 века. Ему очень идет эта форма. Он снимался в моем фильме «Странник» в роли старшего офицера Завадовского – сподвижника Беллинсгаузена и Лазарева в открытии Антарктиды. Я специально дописал эту роль для него, и теперь Виксаныч всегда со мной.

Художественный фильм «Странник». Исполнитель роли Завадовского – В. А. Давыдов. Кадр из фильма. 1987 г.

Он не успел сняться в двух эпизодах и озвучить свою роль. Эти кадры мы должны были снимать среди настоящих айсбергов в море Баффина, близ Гренландии.

Впервые за многие годы Виксанычу предстояло выехать за границу. Но для оформления выезда в то время требовалась медицинская справка. А для ее получения необходимо было обойти почти всех врачей.

В Ярославле, куда к тому времени Виксаныч вновь вернулся, он знал практически всех медиков.

Многие были его друзьями и приятелями по совместным застольям и похождениям. Их профессиональных качеств он не знал совершенно, потому что чувствовал себя абсолютно здоровым. Собрав свежие анекдоты, он отправился к ним за справкой, надеясь обернуться за один день. Онколог вынес ему смертный приговор…

Повторюсь: мне нет нужды рассказывать о жизни Виксаныча, его рассказы сделают это лучше и полнее. Я же расскажу здесь, что случилось с ним после смерти. Да, да, такой уж это человек! Его рассказы и рассказы о нем продолжаются и сегодня. Тогда же, в день его похорон, нам, его ученикам, собравшимся в Ярославле со всей страны, пришлось заняться его документами. И мы вдруг обнаружили, что в разных документах стоят разные даты рождения. От 1909-го до 1929-го. Как нам объяснила Санстинна, он периодически, начиная с послевоенных времен, «терял» документы и, восстанавливая их, убавлял себе возраст, чтобы «не выгнали на пенсию».

Художественный фильм «Странник». Шлюп «Восток». 1987 г.

– Доубавлял до того, – сетовала супруга, – что по паспорту стал моложе меня на четыре года. Доказывал мне, что так оно и есть на самом деле, но иногда забывался. Если начинали спорить о каком-нибудь актере или спектакле, он приводил такой довод: «Ты мне будешь говорить! Я сам был на этом спектакле! Я видел все собственными глазами!» И мне было крыть нечем, потому что я тогда еще не родилась…

На съемках фильма «Странник». На переднем плане (слева направо): режиссер М. В. Ведышев, В. Гемс в роли судового врача. 1987 г.

После похорон все собрались в самом большом кафе Ярославля. Помянуть, как полагается… В начале с благодарностью выступили родственники. Все встали и молча выпили за «царствие небесное» и «за то, чтоб земля ему была пухом». От имени его многочисленных учеников предложили выступить мне, поскольку я был вместе с ним все последние годы.

Я встал и сообщил, что по рассказам Виксаныча заочно знаком со многими из присутствующих, что хочу опубликовать его рассказы, и пусть, кто желает, сразу скажет, если у него есть возражения. Возражений не было. А один представительный мужчина вдруг произнес:

– Не знаю, рассказывал он вам или нет, но был такой случай…

Случай оказался очень смешной, и многие в конце, не выдержав, рассмеялись. И тут началось! Четыре часа под непрерывный хохот звучали рассказы.

Удивленные повара и официанты выбегали в зал и спрашивали друг друга, дей-ствительно ли здесь проходят поминки? Еще больше удивлялись они, видя смеющуюся «безутешную вдову», которую хорошо знали и с которой накануне вечером оговаривали кутью и блины… Однако, прислушавшись к рассказам, начинали хохотать и они.

Только провожая нас далеко за полночь, женщины из кафе тихо вздохнули:

– Какой хороший был человек…

Я вздрогнул от этих слов. Все время, что продолжались поминки, я ощущал Учителя здесь, за столом, среди огромного числа близких и друзей.

Я попытался вернуть себя к осознанию того, что его только что похоронили. Что его больше нет. Но тщетно. Я не смог. И сейчас не могу. До сих пор слышу его голос, его рассказы…

Дотошному историку следует читать их, не хватаясь за справочники и первоисточники. Некоторые из его рассказов я слышал несколько раз. И каждый раз что-то новое появлялось в них, иногда – подробности, иногда – персонажи.

Одна история, например, касалась ГУЛАГа. В те времена мы только краем уха слышали о книге Солженицына, и я тогда был уверен, что ГУЛАГ – это название конкретного лагеря. Естественно, что и Виксаныч нигде не мог что-либо прочесть об этой истории. Стало быть, ему действительно рассказал ее один из участников.

И вот спустя тридцать лет я читаю уже знакомые события в изложении самого героя. Боже мой! Насколько же все оказалось беднее и обыденнее! В общем-то довольно банальная история. Герои Виксаныча не могли так думать и поступать! И тут я понял: он взял эту историю, поставил себя на место героя – и крутанул!.. Да так талантливо, что в ней появились и образ Друга народов, и ощущение времени, и яркие персонажи. Она стала правдивее реальных событий.

После этого у меня пропало всякое желание расспрашивать живых участников и героев его рассказов. А их довольно много. Среди них не только его друзья и коллеги, но и его ученики. Сегодня это солидные люди, с положением. А тогда – студенты, попадавшие в удивительные ситуации вместе с Учителем.

Михаил Ведышев

Как надо писать детективы

В этот вечер я не ожидал от Учителя никаких рассказов.

Несколько часов он провел в художественном училище, затем в театре. Я видел, что он устал, когда забежал к нему, чтобы показать теоретическую часть своей дипломной работы. Он сам просил меня об этом.

Виксаныч сидел за огромным письменным столом, перелистывая страницы моей работы, а я тихонько пристроился на его тахте и следил за тем, как его карандаш делает многочисленные пометки. Тишину нарушало лишь радио, монотонно сообщающее новости.

Надо сказать, что приемник был единственным средством общения Учителя с окружающим миром. Телевизор он не держал принципиально. Однажды, когда американцы высадились на Луну, он прибежал к соседям, чтобы посмотреть телерепортаж. Но в это время по другому каналу шел хоккей. Наши играли с чехами. Сначала соседи из уважения к Виксанычу переключили свой ящик «на Луну», но уже через минуту принялись ерзать, кашлять и сморкаться.

– Миша! – восклицал впоследствии Учитель. – Сбылись фантастические предсказания великих людей: человек ступил на Луну! А они (он имел в виду соседей) были абсолютно равнодушны. Их куда больше интересовало, отыграются наши в этом периоде или нет…

«Лунную сонату» соседи выдержали не больше трех минут. Затем бесцеремонно переключили на хоккей, и Виксаныч ушел от них совершенно убежденный в том, что этот «ящик» делает людей дебилами. И чем больше телевидение будет совершенствоваться, тем страшнее для человечества будут последствия. С тех пор голубому экрану было заказано «переступать» порог его квартиры.

Из газет и журналов Виксаныч выписывал только «Огонек» (исключительно ради кроссвордов), «Культуру» и «Театр» (эти ему нужны были для работы, хотя я уверен, что в них он в основном искал сведения о готовящейся где-нибудь постановке Шекспира).

Круглосуточно бормотавший на стене «ящик» выдержал несколько дней испытательного срока, и после того, как выяснилось, что его почти не слышно и размышлениям он не мешает, ему было позволено остаться в комнате.

Все это я вспомнил, тихо сидя на тахте и наблюдая, как Учитель принялся за последнюю мою страницу.

Внезапно он вскинул голову и уставился на приемник.

– Что они сказали? – спросил он меня.

Я механически повторил последнее сообщение:

– «Мосфильм» приступает к съемкам…

– Нет, до этого.

– В документах, принятых конференцией…

– Вот-вот, но только раньше: «На конференции писателей-детективщиков, – сказали они, – выступили…»

Он, оказывается, все слышал!

– Серафим Круглый…

– А потом? Они назвали соавторов…

– Андреев и Мишарин.

– Мишарин Леонид? – спросил меня Учитель, словно на допросе.

– Леонид.

– А Андреева как зовут?

Я растерялся.

Несомненно, для Учителя эти сведения представляли огромную ценность, и от этого меня охватил легкий мандраж: как бы чего не перепутать.

– Кажется, Петр…

– Ха-а-ахм! – Я еще не видел, чтобы Учитель так широко хмыкал.

– Ха-а-ахм! – между тем повторил он. – Они уже выступают на конференции. Вдвоем! И учат других, как надо писать детективы. Поразительно! Подумать только!..

– А что тут особенного?

– Особенного – уйма! – воскликнул Виксаныч. – Особенная судьба. Особенная жизнь этих людей. Э-э-э… я, правда, знаю только одного из них. Но знаю хорошо. Это Леонид Мишарин. А выступали они оба. Да? Боже мой! И принимали документ. Всесоюзной конференции! Ха-а-а-ахм!

– С Леней Мишариным я учился в одном классе харьковской школы. Его родители были учеными, и, когда он окончил десятый класс, вся семья переехала в Москву. – Так начался совершенно неожиданный для меня рассказ. Учитель даже преобразился. Усталость как рукой сняло. – Надо сказать, что Леня был изнеженным мальчиком. В их семье жили няня, бабушка, тетя. Большой достаток обеспечивали отец-академик и мать-профессор. Окруженный женщинами, единственный ребенок в семье жил как у Христа за пазухой. Когда они перебрались в Москву, я надолго потерял его из виду. Встретились мы много лет спустя, когда мне поручили ставить детективную пьесу Петрова и Мишарина. Я совсем не предполагал, что один из соавторов – мой школьный друг, потому что я знал, что еще с восьмого класса он готовился к поступлению на журфак МГУ. А тут вдруг – детективщик. Да еще две фамилии… Словом, на знакомую фамилию я внимания не обратил. Но однажды главный режиссер предупредил меня, что на репетицию придет один из соавторов. И вот он входит в зал. Я смотрю – Ленька! Он идет через весь зал, раскинув руки, и рокочет громовым басом: «Я как только узнал, что спектакль ставит Виктор Давыдов, так сразу понял, что это ты!»

– Миша! Если бы он шел с серьезным выражением на лице, я бы его ни за что не узнал. Э-э-э… Ей-богу! Только улыбка и осталась Ленькиной. А так предо мной стоял крепко сбитый, поджарый человек с ранней сединой на висках. А ведь Ленька всегда был пухлым, рыхлым, вялым. А этот громовой бас! У Леньки даже в десятом классе оставался писклявый девчачий голос. Да и сама манера держаться. Ленька всегда был неуверенным неврастеником – типичный маменькин сынок. А тут вышагивал абсолютно уверенный в себе человек. Ну просто эталонный портрет «огромной шишки». Такие портреты носят на первомайских демонстрациях. Мне даже неловко было обнимать его: он был в дорогом заграничном костюме. А от его одеколона закружилась голова. На его руке искрились умопомрачительные часы, а указательные пальцы рук украшали огромные перстни с печатками.

Я быстро закончил репетицию, а он сделал несколько замечаний и пожеланий актерам. Миша! Как же он легко «ботал по фене»! Сколько он знал! Как здорово показывал некоторые приемы следователей и подозреваемых! После репетиции он потащил меня в самый шикарный ресторан. Когда нам накрыли стол (а сделано это было моментально и едва ли не всем коллективом ресторана), я приступил было к расспросам. Но он остановил меня.

– Стоп! – сказал он. – Сначала напьемся как следует.

Я живо поддержал это предложение. Э-э-э… поскольку решил, что, захмелев, Ленька расскажет куда больше, чем трезвый. Сам-то я, вы знаете, совсем не хмелею. Я быстро наполнял рюмки, э-э-э… стараясь не давать ему закусывать. Только ничего у меня не вышло. Этот «эталон мужской красоты» великолепно «держал» водку да еще иногда дополнял ее коньяком. Тогда мне пришлось притвориться пьяненьким. Я отставил приборы и спросил его:

– Ленька… как же ты… журналист, и вдруг… этот, как его…

– Милый, – ответил он мне, улыбаясь, – журналистом я был всего один год.

– Да, Миша. Он окончил МГУ и проработал в центральной газете только один год. Однажды вышла его статья, в которой он допустил неосторожную фразу. Ее можно было понять и так, и этак. Но на дворе был пятидесятый год, поэтому ее поняли «этак». Ему дали десять лет. По тем временам легко отделался! Папе с мамой пришлось приложить такие усилия, что они в буквальном смысле слова надорвались. А вскоре и сам Ленька уже пребывал в отряде «доходяг». Тюрьма, следствие, пересылка, этапы… Он не выдержал всего этого и в лагерь прибыл едва живой. Он же за всю жизнь ничего тяжелее карандаша не поднимал, и потому после трех дней на лесоповале у него совершенно не осталось сил. А в лагере торжествовал коммунистический закон: «Кто не работает, тот не ест!». Так что, провалявшись несколько дней без еды, Ленька приступил к разговору с Богом.

В огромном пустом бараке целый день не было никого, если не считать пяти-шести таких же «доходяг» да одного-двух «отходяг», которые дожидались похоронной команды. Так что его общению с Богом никто не мешал, пока однажды неясная тень не отгородила его от Всевышнего.

С трудом сфокусировав взгляд, Мишарин рассмотрел «нарядилу». Это был лагерный «Бог и царь». Он ведал жизнью и смертью людей. От него зависели и план, и дисциплина, и выполнение лагерных законов. Поэтому лагерным начальством «нарядила» выбирался из самых матерых и авторитетных уголовников. За Ленькиным «нарядилой» числилось десяток убийств и множество разбоев. Но среди блатных осторожно поговаривали, что «хвост» его был «гораздо пушистей»[2]2
  «Пушистый хвост» – преступления, не доказанные правоохранительными органами. – Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть].

Был он похож на среднего размера медведя. С такими же желтыми огромными клыками, наводившими ужас на заключенных, когда «нарядиле» случалось улыбаться. Именно «случалось». Его улыбку видели только те, кто был обречен на смерть. Она провожала их в последний путь. Благодаря этой улыбке люди цепенели и неизбежное принимали легко и безболезненно.

Был в лагере и второй по значению начальник. Он ведал размером пайка, но подчинялся указаниям «нарядилы». Из-за этого между ними велась скрытая борьба за первенство. Этот, второй, был не менее жесток и, может быть, более коварен и хитер. Вполне возможно, что среди воров он сумел бы завоевать больший авторитет, если бы улыбка «нарядилы» не перепугала его сторонников до смерти. Манеры пахана были проще, но действеннее. Все, кто становился у него на пути, получали желтую улыбку как пропуск в иной мир.

Вот такого вот высочайшего внимания однажды был удостоен Ленька. Он даже попытался подняться, но не смог. Немного поборовшись для приличия, Мишарин плюхнулся на нары. А, все равно уж!.. Недолго осталось…

«Нарядила» внимательно оглядел его с ног до головы, затем спросил:

– Ты правда писатель?

Ленька напрягся мысленно, чтобы объяснить начальству разницу между журналистом и писателем, но, к своему удивлению, разницы не обнаружил. Слова путались в голове, к тому же приходилось переводить их на «общедоступный язык». Это оказалось выше его сил, и он просто кивнул головой.

– А ты детектив написать сумеешь? – спросил лагерный Бог.

Ленька шевельнул плечами, мотнул головой и закрыл глаза. Такого ответа он и сам бы не смог понять. Он был весь поглощен единственной мыслью: «Скорее бы уж…»

– Подь сюда! – скомандовал «нарядила».

Ленька открыл глаза, но сумел различить только то, что позади первой неясной тени появилась вторая.

– Этому – тройную пайку, – сказал про кого-то «Бог». – Он мне нужен. Как «подлатается»[3]3
  Вылечиться, хорошо одеться.


[Закрыть], приведешь ко мне.

Все это Ленька слышал как сквозь толщу воды и был несказанно удивлен, когда его растолкали, расхлопали по щекам и напоили чаем. Через два часа процедура повторилась. Только на этот раз к чаю добавили булку, от вкуса которой Мишарин уже давно отвык.

Еще через два часа Мишарин уже сам встретил дымящийся бульон и кусок хлеба.

Э-э-э… Так продолжалось целую неделю. За это время бригадиры, распределявшие по утрам людей на работы, напрочь забыли фамилию «Мишарин». Тем не менее Ленька регулярно получал пайки и окреп настолько, что стал вставать и ходить по бараку. Во двор его не выпускали, чтобы «не светился» на глазах начальства. Когда же он «подлатался» до того, что мог держать в руках веник и совок, стал вечным «шнырем»[4]4
  Блатной язык, как и всякие «живые» языки, имеет тенденцию видоизменяться. Здесь и далее приведены значения слов, относящиеся к тому времени.


[Закрыть] – уборщиком бараков. Собственно, убирались другие, а Леньке вменялось в обязанность хватать совок и веник всякий раз, когда в бараке появлялся посторонний.

Когда закончилась вторая неделя, его отвели в маленькую избушку на территории лагеря, в которой помещалась канцелярия «нарядилы».

По дороге Мишарин мучительно размышлял, как объяснить начальству разницу между журналистом и писателем. В конце концов, совершенно запутавшись в переводе и примерах, он вдруг сделал для себя открытие: слово – серебро, а молчание – золото! Не успев удивиться, почему это не пришло ему в голову раньше, Ленька шагнул в канцелярию.

– Значится так, – вместо приветствия сказал ему «нарядила». – Перед тобой стоит задача: написать детектив. Условие: этот детектив должен понравиться на воле. Особенно в плане идейном и политическом. Ты все понял?

– Все понял, – ответил Ленька так, как учили в тюрьме и на пересылке.

– Что тебе нужно? – спросил «нарядила». – Я говорю, что тебе нужно, кроме жратвы?

Ленька на какое-то время задумался. Дело в том, что он настолько окреп физически, что его стало тяготить общество «лосей сохатых» – воров и блатарей, которые не работали на общих работах, а слонялись по баракам и занимали незначительные должности в лагерной иерархии. Внутренний голос подсказывал Леньке, что сейчас он может воспользоваться моментом и «обнаглеть».

– Мне нужно отдельное помещение в течение всех суток, чтобы никто не входил и не мешал, – сказал он, слегка робея. – Ну и, конечно, стол, стул, бумага и перо, в смысле ручка…

«Нарядила» почему-то выдержал долгую паузу, потирая ладони с тем звуком, который издают два трущихся напильника. Ленька вспотел от страха и решил уже «сдать назад».

Но тут начальник наконец заговорил:

– На подловке[5]5
  Подловка – чердачное помещение барака.


[Закрыть] все приготовлено. Внизу, у люка, будет дежурить Маруська[6]6
  Прозвище зэка.


[Закрыть] или его сменщик. Если что понадобится, свистнешь. Если захочешь выйти, тоже свищи, они лестницу подадут. В остальном я тебя не тороплю, но и ты не отставай. Главное – помни об условии… Все понял?

– Все понял.

И началась у Мишарина сказочная жизнь. Для начала он на первом листе бумаги начертил кружочки и закорючки, цифры, имена и символы. На тот случай, если начальство прибудет с проверкой. Тогда эта абракадабра станет планом будущего детективного романа.

Но никто его не проверял, и целую неделю Ленька наслаждался одиночеством, изредка окликая Маруську одной и той же фразой:

– А подать-ка сюда!

Ему ставили лестницу, приносили еду. Когда он выходил в сортир, до блеска убирали подловку. Видимо, Маруська с подручными получил строгие указания. Выполняя Ленькины капризы, они не задавали ни единого вопроса и не позволяли никакого «хамства».

Однако безделье скоро наскучило Мишарину, и он решил «поиметь совесть» и принялся за роман, в том смысле, что какое-то время чесал в затылке, что-то начинал писать, рвал написанное и долго простаивал у чердачного окна, тупо озирая лагерный двор.

К концу дня «борзописец», как он себя окрестил, пришел к выводу, что не сможет написать даже элементарного школьного сочинения. И тут Леньке действительно стало страшно. В лагерном обществе, если ты не в состоянии что-то сделать, об этом надо говорить сразу, а не жрать дармовую пайку целую неделю. Тут «халява» не проходит. А наказание будет жестоким. От страха у Мишарина прояснилось в голове и родилась идея.

По свистку к люку моментально была приставлена лестница, по которой, словно матрос по вантам, взлетел Маруська.

– За что ты сидишь? – спросил он зэка.

Ленька предпочитал никак его не называть. Кличкой было противно. А поинтересовавшись именем, можно было нарваться на «хамство». Слава Богу, лагерные законы опускали многие «вольные» формальности, как то: здороваться и обращаться. Инструкции Маруська, видимо, получил в достаточно суровой форме, потому что перепугался и, словно следователю на «чистосердечном», выложил Мишарину все свои похождения. Все, связанное с извращением, Ленька отмел, но пару Маруськиных преступлений взял за основу и написал первые страницы. Дальше работа пошла как по маслу.

Время от времени «борзописец» свистал по очереди Маруськиных подручных на допрос, выслушивал их признания и компоновал эпизоды и целые главы. Постепенно работа увлекла его целиком. Конечно, преступления этих «низов общества» были не ахти какие интересные, но они давали толчок Ленькиной фантазии. Э-э-э… Главное – был материал для ярких портретов и характеров.

В конце ноября наконец пожаловало начальство. «Нарядила» по-хозяйски улегся на Ленькину кровать, которую Маруська с подручными соорудил по капризу «борзописца» прямо на подловке. Кровать, которая выдерживала даже Ленькины прыжки, едва не провалилась под тяжестью начальника. Кое-как устроившись, «нарядила» закрыл глаза и коротко бросил:

– Читай.

Мишарина охватило волнение. Это был первый слушатель его первого в жизни романа.

Он читал с выражением и в «лицах», стараясь интонациями подчеркнуть характеры героев.

Когда Ленька умолк, наступила долгая пауза. Ему показалось, что начальник заснул, и стало до слез обидно.

– Мало политики!.. – «нарядила» сказал это так резко, что Ленька вздрогнул и испугался. – И идейности.

Начальник замолчал, продолжая неподвижно лежать с закрытыми глазами, словно размышляя, чего еще не хватает в романе.

Мишарину стало совсем не по себе.

Правду сказать, он так увлекся, что совсем позабыл о главном условии. А портреты «петухов»[7]7
  «Петух» – пассивный гомосексуалист в лагере. Обычно таким зэкам присваиваются женские имена.


[Закрыть] не позволяли широко раскрыть идейно-нравственные характеристики героев.

– Это только начало… – неуверенно произнес «борзописец». – Дальше появится следователь… Тогда уж…