Текст книги "Странник и его страна"

Метание карлика на дальность

Есть много способов преодолевать пространство, и все они прекрасны, пока тебе не дали по шее и выкинули вон. Необходима гибкая шея и легкий характер.

Для наилучшего способа нужен минимум денег и атлас железных дорог СССР. Атлас берегся у меня в вещмешке – мягкая обложка в пол тетрадного листа. Мелочи требовалось накалымить рубля полтора. Сдавать найденные бутылки и сшибать по пятачку у магазинов и вокзала.

По атласу выбиралась первая ближайшая станция. В расписании искался такой медленный поезд, который в этой глухой дырке на минутку остановится. И покупай общий билет! Кассирша уточнит мало употребимое название и прищурится в справочник. Перегоны в Сибири длинные, семьюдесятью копейками обойдешься редко, но в рупь сорок уложишься всегда.

Ты загружаешься в вагон на законных основаниях, предъявляя проводнице настоящий билет. Лето. Общий вагон набит битком. Народ небогат. Ты растворился в пассажирской массе. Только ей и заботы, конечно, чтоб никто не проехал свою станцию. А ты еще помелькай, пошути, чаю спроси, это производит добропорядочное впечатление.

Прибейся к компании, втянись в разговор, закрепись в переменном вагонном коллективе. По ситуации тебя должны пригласить к закуске. Выпивка в раскаленном вагоне прекрасна не только сама по себе, но и своей демонстративной пахучестью. Если ты одарил проводницу, спотыкаясь мимо в туалет, блудливой улыбкой и горючим выхлопом, так ни одна же порядочная женщина не усомнится в правомерности твоего пребывания на ее территории.

Конечно, день на третий ты точно примелькаешься, и она поинтересуется пунктом назначения. Тогда ты называешь город, не можешь найти билет, трясешь документами и разводишь руками. Может выгнать на ближайшей. Может не выгнать.

Вообще главное, чтобы удержаться в поезде – это все время быть из другого вагона. Тебя здесь уже знают, у тебя компания, вы проводите время за картами и разговором. Осваиваешь вагона три, заводишь знакомых в каждом, и перемещаешься из одного в другой. Сеанс одновременной езды на пяти досках. В глубокой ночи надо забиться в темную щель. Поглубже на третью, чтоб ноги не торчали. Голову – на трубу отопления вдоль стенки под потолком: она в мягкой изоляции.

В дороге я разжился тройником, оставленным в открытой служебке без присмотра. Возможность открывать все двери всех вагонов этим универсальным ключом резко расширила возможности.

Я любовался собой.

В начале перрона я встречал дальний скорый и в проплывающих мимо окнах отмечал общие вагоны. Обычно они шли ближе к концу. Потом спрыгивал с платформы позади поезда, обходя его с другой стороны и прикидывая. Если подпрыгнуть и подтянуться на поручнях двери, цепляясь рифлеными ботинками за неровности металла, то отлично оказываешься снаружи тамбура. Открывай и входи! Левой рукой крепишься сверху за поручень, ребрами подошв цепляешься, правой рукой поворачиваешь в гнездах треугольник и бородку. Почти всегда открывается. Дверь отходит внутрь.

В неслужебном тамбуре на остановках пусто – все курят на воздухе и бегут в буфет. Увидел в стекло людей – прыгай и лезь в другой. Вошел, кинул мешок на третью полку и на ходу перешел в соседний вагон. Все: ты внедрился, ты здесь давно, идешь поесть.

Вагон-ресторан – прекрасное место для бесплатной езды. Если там очередь – тем лучше: дольше стоишь – дальше едешь.

В вагоне-ресторане можно продержаться целый день. Пьешь чай с бутербродом до посинения. Главное – не съесть. Чтоб лежал на виду надкусанный. Официант не обращает на тебя внимания, раз ты ничего не требуешь. Вам обоим лучше.

Здесь курят, здесь пьют, и за бутылкой пива вообще можно прожить жизнь.

Если запах кухни распалил голод невтерпеж – бери второе подешевле, сжевывай подольше весь хлеб со стола и перед станцией тихо линяй из поезда. Из-за твоей котлеты с макаронами за шестьдесят копеек официант бегать по составу не станет.

Если катит – заводишь беседу, в дороге человек общителен, он склонен к излияниям и возлияниям. Попутчик – это исповедник, ему надо ставить и не отпускать, пусть только слушает, понимает, оценивает, сочувствует и уважает. Ты пьешь, слушаешь и уважаешь: колеса под полом тук-тук, тук-тук, и пейзаж мелькает в нужном направлении.

Лучше всего – подружиться за столиком и отправиться к попутчику в гости. Проводник: «А вы из какого вагона?» Попутчик: «А он из двенадцатого, у нас в гостях». А ночью в спящем общем лезешь тихо на свободную третью полку.

А можно попроситься к проводнице по-хорошему. По-честному. Может ведь и посадить под доброе настроение. Но если пойдет ревизор – велит исчезнуть или заплатить.

Можно на ха-ха подойти к тепловозной бригаде: «Ребята, вам стекла не надо помыть? А солярку покачать? А колеса покрутить?» Однажды я соврал, что учусь в техникуме на машиниста, меня взяли, потом в разговоре я стал сыпаться и сознался. Сначала оскорбились и обматерили, потом посмеялись и везли. Четыреста км однако!

Ехать на крыше – безумие. Не Гражданская война, и скорости не те, и крыши другие. Ветрище и пыль в глаза, и слой пыли с копотью под тобой. Однажды влез – и слез тут же. Доехал на торцовом скоб-трапе до первого разъезда, спрыгнул и проклял все. Не кино.

Если застрял на разъезде, или скинули там, – остается товарняк. Можно спросить у стрелочницы, или обходчика, или бригады, когда пойдет и докуда. Лучше всего в открытом порожнем вагоне, или с недогрузом леса или мешков. Не дует, и не видно тебя, и удобно. На платформе просвистит, на тормозной площадке тесновато. Но тоже комфортно.

Лязг сдвигающегося товарняка проходит волной по всему километровому составу. Рывок интересно сменяется тут же плавным ускорением. Медленно едет, сердешный, и встает у всех столбов, как собака. Но везет! везет!

А когда не твой день, и денег нет никак и нисколько, и с поездом облом раз и другой, и товарняк пойдет неизвестно когда, – надо добираться до выезда из города и по-простому голосовать попуткам. Медленно, близко, зигзагами, – едут! В кабине тепло, сухо, сидеть удобно, можно курить и есть с кем разговаривать.

И ты осознаешь, что жизнь – это движение. А движение – это радость. Дорога вообще располагает к философии. Точка назначения придает дороге смысл, и смысл дороги делается смыслом жизни. А это чувство приятное.

Братск

Не могу вот так прямо сказать, что в Братске меня хотели зарезать.

Формы слабоумия очень разнообразны. Например, полюбоваться братской плотиной при электрическом освещении. Братская ГЭС была стройкой эпохи. Всесоюзный символ романтики и победы нашей общей Родины. От Тайшета всего 300 км – чего не метнуться? Оттепель, космос, коммунизм, Братск. Ночь.

На меня глянули с хмурым прикидом, задали ритуальный вопрос о причине сожительства с клопом и вынули нож. Нож был очень красивый, хромированный, блестящий, изготовленный с явной любовью. Дальние электрические искры отблескивали на нем.

Какое кретинство, отметил я со стороны, и никто же никогда не узнает, если вообще найдут, концы в воду, не может быть, пацаны вполне нормальные. Я достал из кармана свою «лису», раскрыл и показал им.

– Чо здесь делаешь?

– Любуюсь Братской плотиной при электрическом свете.

– Ты еще поостри, сука!

– Он сам спросил.

– По морде хочешь?

– Большое спасибо. Это я всегда и дома могу получить.

– Чо здесь делаешь? Откуда?

– Из Ленинграда.

– Чи-во-о? Тебя спрашивают!

– Могу показать документы. И командировку.

– Как-кую на хрен командировку, тля!

– В «Камчатскую правду».

– Куд-да-а?..

Узнать стало интересней, чем бить. Через полчаса я сидел у них в общаге.

– Шамать хочешь? Выпить не осталось, извини.

– И как ты туда без денег доедешь?

– Слушай, а в Ленинграде вот вы в свободное время что делаете?

– Примерно то же, что и вы.

Им было неприятно поверить. Я неловко отработал назад насчет театров и музеев. Театры и музеи принимались с высокомерным презрением, но дружеским таким, небрежным. Необходимо держаться со мной как более значительные, а уж значительные – так во всем. Но под этим тихо вибрировали легкая зависть, и сожаление, и неполноценность сознаваемая собственная, в которой сознаться себе было никогда нельзя, и тоска легкая от этого всего. Нормальный пацаний циничный эпатаж, под которым нормальная пацанья чувствительность и жадность к жизни. Про танцы и девчонок, и хочется красиво.

Это я все думал себе в теплой интеллигентской разнеженности, потому что из другой комнаты притаранили добытую бутылку, мне накатили стакан водки – «чтоб донышко замокло!» – с бутербродом сверху на закуску, и я сразу окосел. День не ел и ходил.

– Ты не думай, мы так, погулять просто, да в общем скучно, пошутили просто.

Спросили, сколько стипендия. Пожаловались на маленькие заработки. Так а на фига вы здесь за такие деньги работаете? Усмехнулись.

Они были расконвоированные на условно-досрочное на стройках народного хозяйства. Все сидели ни за что, всех закатали несправедливо, только так можно было понять их фразы вскользь и реплики из скупого жаргонного набора.

Расконвоированные зэки, эти славные ребята, вместо драки еще и сфотографировали меня на прощание на крыльце своей общаги. Мало того: записали адрес и прислали фотку. Свободы им и чистой совести!..

Когда я стал обрубаться за разговором, меня уложили спать на шконку, как родного.

Рано утром они быстро собрались на работу. Со мной попрощались мельком, никому не было дела до чужого. Их улыбки и дружеские рукопожатия казались беглыми и о другом.

Шикотан

Болтаюсь на иркутском вокзале, примеряюсь к проходящим поездам. Смех, гам, – вываливает цветник, весь перрон в девках. А, где, что, девушки – вы откуда? Хи-хи ля-ля, слово за слово, с собой не возьмете? А не боишься? Боюсь страшно, но мечтал всю жизнь. Так залезай.

Их было пятьдесят вербованных сезонниц. На Шикотан, рыбу шкерить. Каждую путину шикотанская рыборазделка принимала две-три-четыре тысячи женщин. Об этом бабьем царстве ходили легенды. Легенды преимущественно рисовали эротические ужасы.

Знаменитое было рыбное производство, дальневосточный центр.

Они вторую неделю ехали из ростовской области. Южные девчата, перегорающие от скуки. Свежим младшим по восемнадцать, матерым старшим за тридцать. От розовых щечек и до золотых фиксов. Атмосфера скептического и стоического женского родства. От хорошей жизни на Шикотан не вербовались.

В отдельном плацкартном вагоне пустовало несколько коек. Меня поселили наверх и отнеслись со всей церемонностью. Никакие вольности и близко не подразумевались. Меня кормили и везли для разнообразия жизни из доброты душевной.

Проводницу они затерроризировали, она слово боялась спросить.

Я развлекал благодарных слушательниц всеми позволенными способами. Рассказал все анекдоты, научил всем играм, поведал все истории и выслушал в тамбуре за сигаретой несколько повестей о жизненных разочарованиях. Судьба мешалась с вымыслом и умыслом, изменяли мужья, гибли парни и дети, заедали родители и светили деньги.

Поздно вечером они тихо пообсуждали, действительно ли я сплю там наверху, или навострил ушки на макушке: и по-женски перебрали все мои достоинства и недостатки, как они им представлялись. Это было безумно любопытно, но лучше бы я на самом деле спал и ничего этого не слышал. Я был более высокого мнения о себе как о мужчине.

Через сутки их сопровождающий, который пил в купейном через вагон, провел со мной мужскую беседу и высадил в Чите.

Первые люди на Луне

И вот я болтаюсь в общем вагоне, пробитом солнцем, сквозит мазут и туалет, лязг и полет сквозь пейзаж: уютный комплекс запахов и звуков привычен и приятен; здесь жизнь покоряет пространство: пьют и закусывают, травят анекдоты и исповедуются за жизнь, дорожная дружба ускорена, как скоростная перемотка; играют в карты, курят в тамбуре, храпят во сне и потеют; заплевано, залузгано, осалено и затерто, а вообще все надежно и отлично. Уважают друг друга, рассказывают о себе и оставляют адрес, выходя на своей станции.

Мужики допили и, свернув в газету объедки, оба ушли из-за бокового столика, сняв сверху свои чемоданы: уже тормозим. Я быстро переместился на это лучшее место: отдельное и у окна.

Поглазел на станционную жизнь… поплыли, загремели; в небрежной спешке к столу остался прилипшим лист жирной газеты: от скуки и машинально я пробежал строчки. Это были вчерашние «Известия», обрывок внутренней полосы. Блок международной хроники, фигня разная.

«21 июня американский астронавт Нейл Армстронг с достигшего Луны корабля «Аполлон-11» осуществил выход на лунную поверхность».

Три строчки. Между новостями с завода в Египте и зверствами расистов в ЮАР. Незаметно так. Советский минимализм.

Я не понял. Перечитывал. Впечатлялся, печалился, балдел.

Вот это и случилось. Люди на Луне. Мечта и сказка тысячелетий.

Ведь ожидалось… Уже давно.

Человек на Луне!!! А оглянешься – не веришь.

И никому кругом нет дела. И не знают. Их особо-то не извещали. Враги нас опередили, и не фиг знать. Пара строчек в хронике, которой никто не читает, и хва. Спят, едят, едут, свои заботы, хрен ли нам человек на Луне. Все обыденно, спокойно, никто и словом не обмолвился.

К нашей жизни это не имеет никакого отношения: не присутствует.

…Через четверть века Нейл Армстронг прилетит в Новосибирск и возьмет горсть земли у стены дома, где работал Кондратюк. По «трассе Кондратюка», рассчитанной еще в 1916 году, достиг Луны «Аполлон». Ничего этого мы, конечно, не знали.

Комсомольск-на-Амуре

– Здорово вы здесь тогда работали. Город стоит. С пустого места.

– Да уж место было не приведи бог. Гиблая тайга. Комар, мошка́, болото.

– Здорово трудно было?

– Ты спросишь. Не было бы трудно – не было бы и нас здесь.

– По скольку часов в день работать приходилось?

– Да вот сколько придется – столько и работали. Пока дневную норму не выполнишь.

– Кормили хоть нормально вас тогда?

– Чего нормально. Жрать все хотели. За перевыполнение нормы – премия, доппаек. Ударники ударное питание получали.

– Зимой спецуху теплую давали?

– Ватник. Шапку, бурки.

– Много вас тут было?

– До хрена и больше. Кто считал. Только принимай.

– И вот это все комсомольцы построили… Да, люди вы были…

– Были комсомольцы, ничего не скажу. Но в основном комсорги.

– Комсорги? В основном?

– В основном на вышках.

– На каких вышках? Здесь буровые были?

– С винтовками на вышках. В тулупах. Буровые… БУРы здесь были!

– Это… что?..

– Барак усиленного режима.

– Погодите… Ни фига себе… Я думал, здесь по комсомольским путевкам работали.

– А как же. Путевки что надо. Восемь лет – и в комсомол на Амуре.

– Так вы что… сидели здесь?

– Сидят на жопе. На зоне вкалывают. Потом лежат. Если сильно повезет – выходят.

– А я думал… что Комсомольск… так строили комсомольцы.

– И комсомольцы, и коммунисты, и троцкисты, и скрытая буржуазия. Без разницы.

– А почему же назвали «Комсомольск»?

– А ты что хочешь – «Зэковск-на-Амуре»? «Краснолагерск-на-Амуре»? «Вражьегорск-на-Амуре»?

– И… много здесь народу гибло?

– Ну а сам-то ты как думаешь? Запечешься считать. Слышишь, их в университете на журналистов учат, что Комсомольск комсомольцы строили!

– Ну. А Пионерск пионеры. Пацан, рубль есть?

О.М.Р.О

Встреча школьных друзей через годы и расстоянья – это вечный лирический сюжет. У каждого своя компания. Я о другом.

Жутко засекреченная часть на берегу Уссури. За рекой – враждебный Китай: только весной были бои на Даманском. Забор, ворота, КПП, часовой, – все как положено. При гарнизоне – поселочек с вольным рабочим людом, без него никак, такие поселочки растут автоматически: продавать офицерским женам молоко и картошку и наниматься на вольнонаемные должности хозобслуги и кладовщиков.

Мой лучший школьный друг Витька Соловьев дослуживал здесь годком, Тихоокеанский Флот. Мы переписывались. Я завернул. Вахтенный вызвал его.

Сейчас – наставление для шпионов и диверсантов:

Мы прогулялись вдоль забора, мне указали дыру. Через десять минут окликнули с той стороны, я пролез, Витька встретил и проводил в кубрик. Напарник и кореша страховали от офицеров. Потом сидели в курилке, потом мне дали чемоданчик, я слазал в зазаборный поселковый магазинчик и принес водки и закуски. Мы пили в кустах, потом в темноте под стеной, потом я принес еще, и все это время в части неслась секретная служба. Граница была на замке, родина в опасности, оружие в надежных руках.

А в полночь настала его вахта! Они тут вахтили шесть через шесть, четверо радистов и старшина команды. Откомандированы из Совгавани для прослушивания китайских коммуникаций. Радиоразведка штаба Тихоокеанского флота. ОМРО – отдельные морские разведотряды. Гордились и сами резали нарукавные эмблемы из красных целлулоидных мыльниц.

Мне велели перелезть через штакетник и ждать здесь. Потом в ночи забелела Витькина форменка, и меня спустили по трапу в бездонный бетонный колодец. Метров тридцать. Внизу уходил коридор в приглушенном освещении.

– Секретный бункер, – объяснил Витька. – Выдерживает атомный взрыв.

– Сюда имеет право доступа только командир части и начальник штаба, – поддержал его напарник. – Даже замполиту нельзя.

Одна из мощных блиндированных дверей отъехала, и мы втроем оказались в радиорубке. Стена небольшой бетонной комнаты состояла из аппаратуры. Циферблаты, индикаторы, ручки и маховички. На штырях висели две пары наушников и тихо пищали.

Мы сели на баночки, табуретки то есть, напарник на стол, он сделал запись в вахтенном журнале и убрал от греха подальше на полку. И мы продолжили выпивать.

– До шести часов никто не тронет, – отметил Витька.

Так они туда и гитару из кубрика притащили, и мы горланили во всю мочь.

– Уж отсюда точно никто ничего не услышит!

– Мы отсюда войну наверху не услышим.

Утомившись встречей и чувствами, было решено отдохнуть.

– Ты пока послушай немного, – приказал Витька младшему. – Записать чо-то надо.

Тот надел наушники и, задумчиво меняя волну, стал вносить пометки в журнал. Меня запихали на откидную койку под потолок. А Витька сопел головой на столе.

Доспал я наверху в кубрике. Мне натянули старую фланельку, чтоб не выделялся, и среди строя сводили позавтракать. Витька был авторитетный годок, на камбузе никто пикнуть не смел против.

Иногда вдали виднелся офицер. Офицеры к матросской жизни отношения не имели. Контактов с ними следовало избегать как источника неприятностей.

– Поживи пока у нас, отдохни, – предлагал Витька.

– А если война с китайцами?

– Тогда мы первые узнаем.

– И что?

– И быстро дезертировать в плен к американцам! Пока толпа не затоптала.

Когда мы встретились через тысячу лет, он был председателем Читинского областного суда, дед своих внуков.

СС всегда впереди

Охота на зайца – национальная забава ревизоров. Вроде охоты на лис для лордов.

Из того поезда меня выкинули паскудно. Между Владивостоком и Хабаровском, у разъезда в глухой тайге. Под романтический закат. Чуден Владик при тихой погоде, ось возвертаться дуже погано.

…От станции Угольная до Владивостока тридцать километров. Дальше оказалась погранзона. Во Владивосток требовался пропуск. Пропуск выдавался в КГБ по месту жительства. КГБ не рекламировало свои услуги. Этот пункт не был предусмотрен в моей программе.

Народ знает все и учит проходимцев. От Угольной уже ходили электрички. Местным сообщением пограничники не интересовались. Я сменил дилижанс на пригородный и без всяких архитектурных излишеств типа проверки документов въехал во Владивосток.

Июльское утро было как праздник. Праздник назывался День Флота. Я развернул карту СССР на вокзальном подоконнике. Чернильный пунктир от Ленинграда дополз и уперся в другой край материка. Тихоокеанский ветер кружил звуки эскадры из гавани.

Стопорясь и меняя перекладные, я посылал из городов открытки ленинградским друзьям. Почтовый штемпель с датой подтверждал мой маршрут.

Конверт с шестикопеечной маркой «Авиа» стоил семь копеек, а желтоватая «Почтовая карточка» авиа же – пять. На ее открытом обороте я написал:

«Мелкими группами скрытно проник в закрытый порт Владивосток.

Приступаю к выполнению задания».

Из всех дорожных открыток эта единственная не дошла. Могло быть хуже.

Город открывался светлый, холмистый, морской. Я сшибал копейки с гуляющих. Кстати, в воскресенье легче дают. Доход породил намерение выпить кофе в легендарном ресторане «Золотой Рог». До конца железки добрался как-никак: океанский тупик.

Швейцарский контроль не одобрил мой фэйс. Украшенный вещмешочком прикид показался простоват и грязноват. Сука хотела смокинг. Мы обсудили название «Рог» в сочетаниях «воткнуть», «отшибить», «загнуть» и «упереться». Халдей был сделан из противотанкового надолба.

В пассажирском порту белел и громоздился в небе лайнер «Советский Союз». До сорок пятого года это имя писалось в том же гордом масштабе «Великая Германия». Репарации порождают ассоциации. Поганая лайба охранялась погранцами, отходила послезавтра и чапала в Петропавловск-Камчатский неделю, с заходом на Сахалин. Спасибо, ваша яхта не в моем вкусе.

В сумерках лег туман. Залпы с невидимых кораблей содрогали берег. Салют переливал матовые краски, как северное сияние в молоке. Нарядные толпы фланировали и любовались. Вечерней электричкой я вернулся в Угольную.

Все приличные поезда давно ушли. За восемьдесят копеек я купил билет на шестьсот ползучий почтово-пассажирский. Он подтянулся к трем утра. Судя по длительности стоянки, он хотел здесь пожить. Я заснул на третьей полке, в рассвете орал петух, а он все стоял.

В этом домашнем составе катились два багажных вагона, два почтовых и два пассажирских – плацкартный и общий. Тянул его видимо паровой каток: пейзаж сдвигался назад незаметно и нехотя.

В течение дня нас обогнал весь комплект пассажирского расписания, не считая товарных. В общем вагоне менялись малочисленные пассажиры ближних перегонов. Хотелось жрать. Я не озаботился хлебом в дорогу.

– Поесть можно будет купить где на станции? – спросил я проводника.

– Дальнеречинск уж проехали, – неохотно отвечал он, пристально глядя на меня. – Теперь разъезды, буфетов нет. А ночью закрыты.

Их было двое проводников. И они напоминали погасших громил, собирающих справки на пенсию. Крупные, угрюмые и немолодые.

– А чайку нельзя? – спросил я зависимым голосом.

– Титан не работает, – отвернулся он.

Через час они подошли ко мне вдвоем:

– Докуда ты едешь?

– До Хабаровска.

– Билет покажи.

Я показал билет до Сибирцево: отдал железной дороге все, что мог. По-честному. Было бы больше – купил бы дальше.

Демонстративное отсутствие денег их взбесило. Мои беды воспринимались как недостаточное наказание паразита.

– Сука, еще спрашивал, где пожрать ему! – разъярился один.

– Я смотрю, смотрю, куда он падла едет! – шипел другой.

– Вот здесь сиди! Рядом сиди, понял!

На их стороне была сила, правда и закон. Их можно было только убить, но убить их было нельзя.

– Чё вы злые-то такие? – спросил я. – Ну, сел, ну.

– Злые? Сука! Злые! Да тебя вообще на ходу вышвырнуть! Вот из-за таких, как ты! Сюда! На почтовый!

– Пидарас! Хуеплет! Без премий! С курьерского! Два месяца! Чё думаешь мы здесь?! Блядь! Оклад! Почтовый! А что я тут, сука, зарабатываю?!

– А ревизор сядет – вообще из-за тебя греметь?! Ехать ему! Жрать ему! Кол в глотку тебе! Жрать! Я те пожру!!!

Они добавляли всю дорогу. Они пахли дешевым пойлом и злым потом. Праведная ненависть жгла их. Их выкинули с курьерского за леваков. Они искренне жалели себя, а когда здоровые мужики жалеют себя, делается противно.

– А вот хлебало тебе начистить!

Сейчас, подумал я. Станете вы рисковать. А почему не напомнили пассажиру, когда ему выходить на его станции? А на кого я накатаю заявление в дорожную милицию? А кто в состоянии алкогольного опьянения? А кто был снят с бригады за леваков? А кто схватит два года за любой синяк при таком раскладе? К Владивостоку я был уже грамотным. Эта грамотность нарисовалась в улыбке, они поняли, зашипели и отвернулись.

– В Бикине пойдешь в милицейский пикет, понял?!

– Административное наказание – штраф. Спасибо, что напомнили, я проехал свою станцию.

Они выкинули меня, когда поезд встал. Даже не на разъезде: какой-то облезлый скворешник стоял у запасного тупичка. Мне дали тычка, пинка, я покатился. Они усмехнулись, сплюнули, захлопнули дверь и тронулись.

Ни души. Сумерки. Тайга. Комары. Железная дорога. Здесь никто не останавливается.

Пока можно было читать, я стал разглядывать железнодорожный атлас. Потом автомобильный. Шоссе Владивосток – Хабаровск все время шло рядом с железкой. Идти надо направо – на восток. Я попытался прикинуть. Фигня, несколько километров. Максимум десять. А может, два.

Я обошел кругом пустую будочку. Но рядом было вытоптано и нагажено. В лес уходила не то чтобы тропинка, но как-то в этом направлении угадывалась линия: не то трава чуть пониже, не то кусты чуть пожиже.

Стараясь и выцеливая, я двигался по хоженой тропке. Трудно было разобрать, она реально проложена, или в сумерках чудится. Темнело, определить направление было трудно, но казалось, что иду я прямо.

А иногда казалось, что иду кругами. Но я помнил, что тут точно не больше километров пятнадцати от железки. И утром, по солнцу над лесом, я за несколько часов на восток без вариантов выйду на шоссе. Так что можно не беспокоиться.

Вот комар жрал. Что да, то да.

Через полтора часа, мягкой южной ночью, я вышел на асфальт. Меня посадила первая же машина в Хабаровск. Это был молоковоз.

– Чего ты здесь ночью? – поинтересовался шофер.

– Из поезда выкинули, – объяснил я.

Мы отлично провели время, обсуждая сравнительные достоинства разных типов транспорта, оружия и женщин. В четвертом часу он высадил меня на окраине Хабаровска, сворачивая на молококомбинат. В расходящемся рассвете я пришел на вокзал, как вернувшись в дом родной. Купил чай с плюшкой и лег спать на скамейку.

Мой почтовый прибыл в семь двадцать. Я встречал его на платформе.

– Доброе утро! – со всем возможным счастьем поприветствовал я. – Нормально доехали, ребята? Я уж беспокоился!.. До Читы не подвезете? А то билета нет.

Я редко видел, как у живого человека чернеет лицо. Потом удавленники открыли рты и осквернили утро ужасными словами.