Текст книги "Светлая Пасха. Семейное чтение"

Наступил последний день масленицы. Последний день дозволенного веселья. Всей семьей мы ждали, когда к дому подкатит традиционная тройка, чтобы ехать кататься по Черкизовскому валу и бульвару.

Был легкий мороз, казалось, что совсем не холодно, но когда долгожданная тройка появилась и встала напротив наших ворот, то у коренника, вскидывавшего к дуге голову так, будто он хотел откинуть шевелюру, или будто ленты, повешенные на дугу ради масленицы, ему мешали, я увидел вокруг ноздрей комки инея, и понял, что это мороз и такой иней будет у каждого из нас. Мне всегда нравились заиндевелые брови и волосы на висках и краях шапки.

Сели, шаля. Шалости начались уже с одевания. Когда кто-нибудь опаздывал, мы нарочно прятали его варежки, и, к нашей радости, он суетливо начинал их искать и спрашивал у нас: «Ну, скажите, спрятали ведь? Да?» А мы, все отъезжающие, в том числе и мама, которая не ехала с нами, а только нас заботливо провожала, смеялись и кричали: «Да нет же, ну, скорей! Ехать надо, а тут варежки!» Варежки, наконец, находились, и это вызывало еще больший смех. Мы, толкаясь, стараясь посадить друг друга в снег, выскакивали к розвальням, где на облучке сидел кучер в тулупе, подпоясанный веревкой и в шапке-ушанке с опущенными, но не завязанными «ушами». Повалились в розвальни на сено под нескончаемые напоминания мамы: «Осторожнее! Не упадите! Вы уж (к кучеру) не гоните!»

Мое внимание сразу же и до конца поездки было обращено на кучера – хороший или нет, добрый или недобрый, даст подержать вожжи, поправить или не даст? Все, кто сел, толкались, смеясь, накрывали друг друга платками и шубами, которые мама, непрестанно бегая в дом, выносила и, бросив их на нас, подсовывала, подпихивала под наши бока и ноги.

Я понял, что кучеру надоело слушать бесконечные предупреждения и наставления, и он, повернувшись еще больше, так, что одну ногу ему пришлось положить на облучок, а другой покрепче упереться в дно саней, пробасил: «С Богом!» И потом, привычно распевно произнес, накручивая вожжи на варежки: «Н-н-о! Милаи! Застоялись!», – и натянул вожжи.

Вот он, сладкий для меня момент – предвкушение скачки. Уже крикнуто, уже натянуто, а мы стоим. Коренник как вздергивал головой, так и сейчас вздергивает, будто и вожжи, и окрик – это не для него. Пристяжные – одна вялая, гнедая, с навозом на коленках – понуро стоит, будто не понимает, какой это праздничный для нас день. Другая, серая, со вздутым животом, натянула постромки, дернула, но куда-то в сторону, и опять стала. Это – разлад.

Я понял, что это никогда не организуется, и вдруг показалось, что никуда мы не поедем, если все будет так, как сейчас. Пропала так долго ожидаемая масленица с катаньем, о котором мечталось год. Но оказалось, что этот окрик еще не был настоящей командой, потому что ямщик все еще накручивал, как будто примерял витки вожжей на рукавицы, но вот, наконец, накрутил и встал. Встал!

И тут с лошадьми что-то случилось. Коренник стал трясти мордой не так, как прежде, широко мотая, а мелко встряхивая из стороны в сторону и резко, как будто хотел сбросить сосульки с заиндевевших ноздрей. Вялая гнедая пригнулась, будто бы ее сейчас ударят, и она с боязнью ждет этого, а правая с животом, та, что дернула, повернула голову в сторону коренника и вдруг неожиданно схватила зубами вожжу и, схвативши, замерла.

«Трогай, леший!» – все так же нараспев забормотал возница. Коренник нехотя, как будто его отвлекли от чего-то важного, тронул. Тронул, а мы ни с места – полозья примерзли. Тогда коренник, как будто с духом собрался и дернул еще раз. Полозья завизжали, захрустели. Сдвинулись. Все мы обернулись к маме, чтобы увидеть, что она понимает нашу радость и разделяет ее, замахали ей руками, варежками, платками. Замахали быстро, потому что нам хотелось ехать быстро.

Но ехали мы очень медленно. Я перестал махать и стал искать глаза возницы. Но кроме спины в тулупе с веревкой и верха шапки я ничего не видел. Коренник шел. Не бежал, а шел, и мне казалось, что он вообще не может бегать, а, как водовозная кляча, может только тащиться, искажая, портя нам всю радость катания, всю масленицу.

Около домов, что мы проезжали, стояли знакомые мне мальчишки в валенках, к которым были прикручены веревками коньки (на мальчишку по одному). Мне так хотелось, чтобы наши лошади мчались, а мальчишки – каждый на одном коньке – цеплялись бы за наши розвальни и друг за друга и катились бы за нами. Но ребята не обращали на нас внимания. Наша медленная езда не вызывала у них зависти и даже малостью не привлекала.

Повернули на Некрасовскую улицу, выехали на Вал. Кучер натянул вожжи, и коренник побежал! Правда, вразвалку, лениво, но побежал! Как жалко, что мальчишки этого не видели. Не видели, как мы, мне казалось, помчались. Я даже привстал навстречу ветру, хоть и слышал сзади голос сестры: «Юра, сядь! Что говорила мама? Сядь сию минуту!» Но я даже не оглянулся. Мы мчимся. Мы летим. Лошади бегут, я стою, и ветер рвет на мне шарф и шапку. Мне не страшно. Я закаленный. Я бы и руки сложил на груди, да просто знаю, что там, сзади, не поймут этого. Ну уж, ладно, не буду, но посмотрите, как мы летим! В это время коренник поднял хвост, под хвостом его, как в фотообъективе, раскрылась диафрагма, и он, перебирая ягодицами и иногда издавая хлопающие звуки, будто лопаются мыльные пузыри, выбросил из себя тугие клубки. Несколько раз он открывал и закрывал диафрагму, потом закрыл, опустил хвост и побежал резво. Мы ехали по Валу, и многие прохожие останавливались и, улыбаясь, смотрели на нашу тройку. А и то, масленица!

Но вот выехали на Преображенскую заставу и повернули налево к Архиерейскому пруду. Тут мы увидели другую тройку, которая, промчавшись по другой стороне Бульвара (от пруда), круто заворачивала, пересекая нам дорогу. Нашему кучеру пришлось даже резко рвануть вожжи, чтобы подать лошадей вправо. «Шалые! – ругнулся кучер. – Прямо шалые!» И почему-то улыбнулся. Надя, Валя вскрикнули от резкого поворота в сторону, а я понял, что моя надежда на нашу тройку тщетна. Да и кучер не любит быстрой езды, он обыкновенный возница, и лошади его – клячи, и вожжей его мне не надо.

Шалая тройка виднелась далеко впереди нас, по обе стороны ее розвальней клубился снег, и сами розвальни от большой скорости кидало из стороны в сторону, и веселые крики, вопли, взвизгивания седоков говорили о том, что для них масленица веселая, озорная, даже шалая, а наша масленица – тихая езда на унылых лошадях. «Ездили? – спросят нас – Ну, ездили. – На тройке? – Ну, на тройке». Но масленицы не было. Мне это было так ясно, что я даже сел вниз, на дно, на сено, повернувшись лицом назад и бросив смотреть на кучера и лошадей. Позволив себя закутать в шубу, я уныло смотрел, как нас догоняет пара лошадей – коренник под пестрой дугой и одна пристяжная. Догоняли быстро – для них масленица была тоже веселой.

Видя, что быстрая езда не про нас, я принялся за орехи, мои любимые, кедровые, которыми мама нас снабдила. Тут я услышал голос нашего кучера, ставший мне таким неприятным, сейчас он стал похож на ворчание или глухое рычание: «Вре-ешь! Ну, вре-ешь!» Мы посмотрели вбок и увидели, как пара лошадей догнала нас и, поровнявшись, начала обходить.

Наш возница, наверное, и не обратил бы на это внимания, но, как я догадался, его вывел из состояния равнодушия мальчишка – худой, маленький, в огромной собачьей шапке, накрывшей всю его голову так, что глаз не было видно, и в огромных, разного цвета валенках, подшитых и, видно, здорово стоптанных, к которым были прикручены коньки. Валенки были очень большие, а коньки, видно «снегурки», маленькие такие, что их не было видно, и если бы не веревки, которыми были обмотаны ступни валенок, да коротенькие палки, которыми эти веревки были затянуты, чтобы держать коньки, казалось бы, что у пацана нет коньков, а, прицепившись к саням сзади железной крючковатой палкой, он едет за санями прямо на валенках. Этот пацан кричал, как только их сани поравнялись с нашими розвальнями: «Дяденька, дай прокачу-у!»

Этот задиристый крик, наверное, и пробудил нашего возницу. «Вре-ешь! Ну, вре-ешь!» – совсем не глядя на обгоняющую нас пару, нараспев бурчал он и ерзал на своем облучке, скользя и срываясь ногой, положенной боком. Наша тройка, к которой я уже потерял интерес, вдруг преобразилась. Лошади подобрались, а у коренника совсем перестала мотаться голова. Она вытянулась вперед, да так и остановилась, будто кто-то потянул ее вперед невидимой уздой. Пристяжные затопотали, и я, все еще не веря в скорость, вдруг услышал участившийся дробный стук – это был топот наших лошадей.

«Вр-ре-шь!» – продолжал рокотать наш кучер, и вот обе группы – пара и наша тройка – движутся рядом, и никто не хочет уступать. Они уже не просто двигаются, они мчатся. Это доказывает глухой топот копыт наших лошадей по укатанному снегу и то, что Надя и Валя повернулись, съежившись, в сторону и смотрят на наших соперников. Мальчишка перестал кричать и молча мчится, держась своим крючком за сани.

Две упряжки мчались ровно. Наш кучер даже не смотрел в сторону соперников, а просто замолчал и, растопырив локти, шевелил ими, как будто хотел что-то раздвинуть. В этот момент я был счастлив: мне так радостно было мчаться быстро, да еще рядом с кем-то, что я и не подумал о гонках. Я мечтал о скорости и достиг ее. Но нашему кучеру теперь этого было мало. Зачем-то поправив шапку, которая, поерзав, стала на прежнее место, проведя по щеке согнутой в локте рукой, так как руки его были заняты натянутыми вожжами, он вдруг заголосил по-бабьи, будто завизжал: «Мамочки-и-и!» И вдруг мужским голосом: «Вре-ешь!» Не видел я, что он сделал. Нагнувшуюся шапку и трущуюся щеку видел, но больше ничего.

Я услышал, как дробный топот стал на мгновение громче, а потом вдруг пропал, вместо него появились ритмические удары, похожие на стук сотен сапог, когда солдаты идут в ногу. Коренник уже несся. Он совсем вытянулся, чуть запрокинув голову, будто на его голове были большие рога и был он весь устремлен от нас куда-то. Я увидел это потому, что ленты, красные и белые, которыми была оплетена дуга и из-за которых я не мог раньше хорошо видеть голову коренника, эти ленты оттянулись назад и капризно вертелись, а две из них закинулись вверх и обернулись вокруг дуги. Ветер, этот встречный ветер, стал так силен, что поднял ленты и открыл мне голову коренника.

Пристяжные, будто сговорившись, стучали копытами по земле почти одновременно, только казалось, что они обе слепые на один глаз, так неестественно той стороной морды, которая была ближе к кореннику, они повернулись вперед, отвернувши головы от коренника, будто хотели оторваться от него и помчаться в стороны, но вместе с тем они мчались вперед, тянули нас и были с коренником в удивительной слитности. Из-под копыт их летел снег, залепляя руки и лицо кучера и обдавая нас маленькими снежными лепешками. Наши розвальни кидало из стороны в сторону, как кидало ту тройку, что вначале промчалась мимо нас и которой я завидовал.

«Мамочки-и-и!» – взвизгивал кучер. Вдруг я услышал знакомое: «Дяденька, дай прокачу-у!» Обернувшись, я увидел, что наша тройка оставила пару далеко позади и пацан в собачьей шапке и огромных разного цвета валенках прицепился своейжелезной палкой к нашим розвальням и кричит свое «прокачу-у» тем, кто сидит в отставших санях и с которыми он только что смеялся над нами.

Мы летели. Теперь уже сомнений не было. Летели. Вокруг розвальней, как эхо от дробного стука копыт, пролетали колючки снега и все время вилась снежная дымка. По левую руку уже кончался бульвар. Кучер натянул вожжи, стараясь придержать лошадей. Я счастливо и вопросительно смотрел на Надю, разделяет ли она со мной радость этих гонок. Надя и Валя, тоже разгоряченные этой ездой, плотнее усаживались в сено и старались усадить меня. Я был так доволен, что даже не сопротивлялся.

Было катанье, были гонки, и мы победили. Я даже дружелюбно поглядывал на пацана в собачьей шапке, который, мягко подпрыгивая на бугорках, мчался вместе с нами; он тоже разделял эту радость езды и, значит, понимал меня.

Возница сдерживал лошадей. Но не тут-то было. Тот коренник, который так лениво начал езду, теперь никак не хотел прекратить этот бег. Вот уже и конец бульвара, и наш кучер, встав обеими ногами на дно розвальней, упершись коленями в облучок, изо всей, казалось, силы натянул вожжи, а лошади все летели. Вот уже кончился бульвар и начался широченный спуск к мосту через Архиерейский пруд, а их никак не остановить.

Мы схватились друг за друга, глядя кругом и на кучера. Место, где все разворачиваются в обратную сторону к Преображенской заставе, давно миновало. Надо было повернуть, а мы не повернули «Держись!» – крикнул кучер и провел в воздухе рукавицей, будто заставляя нас куда-то спуститься. Мы, притиснувшись друг к другу, вжались в дно саней, судорожно держась за сани и друг за друга. Казалось, что наступает расплата за ту радость, которую мы получили.

«Держи-и-ись!» Нас прижало к правой стороне саней, где я не то сидел на корточках, не то лежал. Надю и Валю повалило на меня, какая-то сила сжала нас, и «держи-и-ись!», и дробот копыт – все смешалось. Я только видел перед собой деревянную стойку розвальней, оплетенную несколькими полосками мочала. За стойкой, за мочалом, прямо у моего носа, мчалась снежная полоса дороги, такая твердая и стремительная, что казалось, меня еще чуть сдавят, и я буду царапать носом эту быстро мчащуюся корку.

Что-то загремело. Нас кинуло влево, затем опять прижало, и я вдруг почувствовал, что меня никуда не прижимает. Валя крестилась. Надя вытаскивала меня из угла розвальней и кутала в шубу. Кучер, тряхнув завязками на шапке, повернул к нам лицо. Его усы, брови и края шапки – все было в инее, и под белыми усами открылись зубы, и зубы проговорили: «Что? Боязно? Ничего, милаи, Масляна, она на то и Масляна! Не бойсь!»

Лошади, повернув по крутому спуску и прокатив полозьями розвальней через трамвайные пути, где полозья на мгновение застряли в рельсах (поэтому-то нас и кинуло), развернулись и понеслись в обратном направлении. Снова слева от нас замелькали деревья и накрытые подушками снега кустарники бульвара. Мы мчались.

Далеко сзади было видно, как прилаживает конек к валенку пацан в собачьей шапке (его оторвало на повороте), а впереди была видна тройка, которая еще в начале нашей поездки обогнала нас и которую теперь, судя по тому азарту, что напал на коренника, мы нагоняли.

Теперь уже все мы смотрели вперед и, держась за сани, на всякий случай, смотрели туда, где все крупнее и крупнее, приближаясь к нам, виднелась эта, когда-то лихо обогнавшая нас тройка.

Чтобы лучше видеть, я встал и схватился за локоть кучера. Схватился и испугался, а вдруг он будет ругаться. Но он не обругал меня, а, наоборот, направив на меня заиндевевшие усы, а глазами все глядя вперед, крикнул: «Как звать-то?» Я ожидал ругани, крика, бранных слов, но не этого и, держась за его локоть и глядя ему в усы, молчал. Усы зашевелились, опять из-под них вылезли зубы, такие белые и веселые: «Звать-то тебя как, спрашиваю?» Я не знал, как сказать. Юра? Как-то очень уютно, по-домашнему. Юрка? Меня так звали только мальчишки, а дома никогда. Юрочка? Вообще неприятно, потому что так звали меня все, и именно поэтому мне это не нравилось.

Глядя в усы и зубы, я сказал, как на экзамене или как говорят на причастии: «Георгий!» – и сам понял, как это неуместно и неловко.

Кучер только этого и ждал. Он повернул усы к лошадям и, еще больше подставляя мне локоть, крикнул: «Держись, Егор!» И снова я услышал ритмичный, дробный топот, и снова пристяжные развернули головы в стороны, как будто стараясь оторваться, но теперь это было еще и потому, что управлял лошадьми я сам. Моя рука уверенно лежала на локте кучера, и ей передавалось то пульсирующее подергивание, что шло от лошадиных морд через натянутые вожжи.

Мы нагнали тройку как раз в том месте, где кончался бульвар и где она в начале катанья проскользнула перед нами. Перегнали и понеслись по бульвару еще раз. На этот раз мы неслись по-настоящему, уверенно, как победители, как имеющие право на весь бульвар.

Мчались кони, розвальни кидало короткими толчками влево-вправо, моя рука, чуть оторвавшись от локтя кучера на одном из ухабов, перебралась вперед и теперь лежала на самой вожже, и кучер видел это и не возражал. Мы сделали еще один разворот через трамвайные пути и проехали мимо парня в разных валенках, который, видно, так и не поправил конек и хмуро смотрел на нас из-под шапки, доехали до Заставы и повернули вправо на Вал к нашему дому.

Подъезжая к дому, лошади сами замедлили бег и перешли на трусцу, а совсем близко от дома, где я уже видел маму, стоящую у калитки, кучер, чуть сдвинув в мою сторону вожжи, сказал: «Ну, Егор, приехали!» Я понял это движение и, схватившись за вожжи обеими руками, натянул их и крикнул: «Приехали, милаи!» И даже тогда, когда тройка уже остановилась, я все не хотел бросать вожжи, стоял у облучка счастливый бескрайним детским счастьем.

«Юрочка! Посмотри на себя!» – воскликнула мама. Я только что был грубым Егором, ловко ладящим с лошадьми, и вдруг опять стал этим ненавистным мне Юрочкой. Вся моя шапка, весь мой шарф, обернутый вокруг шеи, были сплошь усыпаны толстым слоем снега. Я увидел себя, в инее, с вожжами в руках, близко к лошадиным крупам: я все-таки мужик, Егор!

Это была моя настоящая и, как потом оказалось, единственная веселая масленица. Были масленицы, были блины, но не было катанья, не было этих сложившихся вместе радостей. Уже не было упоительного отрочества.

Из книги Г. Ансимова. Уроки отца, протоиерея Павла Ансимова, новомученика Российского. М., 2005

Суббота сырная. Память всех преподобных отцов, в подвиге просиявших

В субботу на сырной седмице (масленице) – перед Неделей сыропустной, заговеньем на Великий пост – совершается празднование в честь и в память всех преподобных и богоносных отцов, просиявших в подвиге воздержания.

Семейное чтение

Едва ли кто из людей, окружавших Христа на Голгофе, был так озлоблен на Него, как один из иерусалимских граждан по имени Завулон. Его единственная дочь, прекрасная девица Рахиль всем сердцем возлюбила Иисуса Христа и, несмотря на все увещевания и угрозы своего отца, стала вместе с другими всюду следовать за Ним, внимая Его дивному учению. Когда же жестокосердный отец стал за это истязать Рахиль, она покинула его дом, приютилась у одной благочестивой вдовы и примкнула к тайным ученикам Христовым.

Исчезновение дочери повергло Завулона в сильную горесть. Он всюду искал ее, но безуспешно. Считая Иисуса виновником своего несчастья, Завулон возненавидел Его, и теперь с наслаждением смотрел на Его крестные страдания.

– О, как я радуюсь гибели этого лжеучителя! – сказал он окружающим людям.

Потом, приблизясь ко кресту, он стал всячески злословить Христа и издеваться над Его страданиями.

Радуйся, радуйся, Христос, Сын Божий. Царь Иудейский! – воскликнул наконец Завулон, и адская злоба исказила его лицо.

Не находя больше слов для ругательств и насмешек над Иисусом, Завулон хотел уже отойти от креста, но взор его внезапно встретился со взором Спасителя, и он невольно остановился.

Сколько кротости, неземной любви и всепрощения выражал этот дивный, божественный взор! Он глубоко проник в мрачную душу Завулона, умертвил в ней пагубную злобу и пробудил совесть. Жалость к Иисусу и стыд за напрасную к Нему ненависть мгновенно овладели сердцем грешника. На лице его отразилась глубокая скорбь, и взор заблестел слезами раскаяния. Напрасно Завулон старался подавить в своей душе эти, доселе неведомые ему чувства, напрасно он будил свою умершую на Христа злобу, голос грешной совести усиливался в нем с каждой минутой, и жалость к Божественному Страдальцу переполняла его сердце.

Кругом Завулона были несметные толпы народа, пришедшего смотреть на казнь осужденных. Многие, сожалея о тяжкой участи своего любимого Учителя, горько плакали; другие же издевались над Ним и, подобно Завулону, восклицали: «Радуйся, Христос, Царь Иудейский!». Гул от множества голосом стоял невыразимый, но Завулон не слышал его и не видел ничего окружающего. Боясь снова встретить кроткий взор Божественного Страдальца, он низко опустил голову и весь отдался борьбе с охватившими его душу чувствами.

Между тем, наступили последние минуты страданий Христовых. Солнце померкло, и погруженная во мрак земля, как бы устрашась совершившегося на ее груди великого злодеяния, затрепетала. Неописуемый страх объял народные массы, и полный отчаяния их вопль был слышан в самых отдаленных частях Иерусалима.

Множество людей от страха пало ниц, им казалось, что сейчас земля разверзнется и поглотит их. Другие бежали в разные стороны, рвали на себе одежду и волосы, проклиная день и час своего рождения, и восклицая: «Горе нам, ибо мы распяли Христа, Сына Божия!».

Завулон также пустился в бегство, направляясь к Иерусалиму. Когда он входил в город, то мрак уже рассеялся. Завулон, к величайшему своему ужасу, увидел несколько усопших человек, которые в минуту смерти Христа восстали из своих гробов и теперь тоже входили в Иерусалим, неся на руках свои пелена и покрова.

Трепеща от смертельного страха, Завулон хотел бежать от них, но один из усопших, преградив ему путь, взял его за руку и воскликнул:

– Горе тебе, безумный сын мой, ибо сердце твое омрачилось ненавистью к Господу.

– Отец! – воскликнул Завулон, узнав в представшем человеке своего покойного родителя.

Будучи не в силах более выносить столько испытаний, Завулон в бесчувствие упал на землю. Некий сердобольный человек поднял его с дороги и отнес в сторону.

Когда Завулон пришел в себя, настала уже ночь. Полный душевной муки направился он в свой дом, и здесь, проливая жгучие слезы раскаяния, разорвал свою одежду и, ударяя себя в грудь, воскликнул:

– О, прости меня, Невинный Страдалец Христос, Сын Божий!

Жарко молился Завулон, горько оплакивал он свое заблуждение, но голос молитвы не мог заглушить в нем вопля грешной совести. Он все еще чувствовал на себе полный кротости и любви взор Божественного страдальца, и скорбь его была беспредельна. Так провел Завулон время до святой пасхальной ночи.

Не крепок был сон жителей Иерусалима в эту великую ночь. Те из них, чья совесть была спокойна, проснувшись, ощутили в сердцах своих непонятную светлую радость. Люди же с сердцами, озлобленными на Христа, и с руками, обагренными пречистой кровью Его, просыпаясь, трепетали от какого-то тайного ужаса…

Завулон стоял на коленях и усердно молился. Наступила полночь. Вдруг его жилище озарилось дивным неземным светом, и в его лучах он увидел невыразимой красоты ангела.

– Христос воскрес! – возвестил ему светозарный небожитель. – Иди ко гробу Его, и ты удостоишься Его прощения.

Ангел скрылся, а Завулон, а Завулон облобызав и оросив слезами радости то место, где стоял этот дивный вестник, вышел из дома и направился ко гробу Господню.

Святая ночь была полна чудных звуков. С беспредельной высоты сиявших миллиардами звезд небес слышалось пение ангелов, прославлявших воскресение Христово, и вся земля тихо, радостно вторила этой дивной небесной песне. «Христос воскрес!» – журчал ручеек. «Христос воскрес!» – шептали виноградники. Каждая былинка в мире, каждый лепесток цветка, сливаясь своим чудным шепотом с гимном вселенной, славили воскресшего Господа. С восторгом внимал Завулон этим звукам святой ночи, и слезы умиления обильно катились из его глаз.

Когда он подходил ко гробу, уже начало светать. Навстречу ему шли апостолы и жены-мироносицы, возвращавшиеся от гроба Господня с выражением святой радости на лицах.

– Отец! – вдруг услышал Завулон позади себя нежный дорогой голос и обернулся.

Перед ним стояла Рахиль.

– Послушай меня, отец! – говорила со слезами на глазах девушка. – Уверуй в Распятого! Истинно говорю тебе: Он Сын Божий.

– Христос воскрес! – радостно воскликнул Завулон, обнимая свою дочь.

С небесной высоты все еще слышалось чудное пение ангелов.

С. Шонгутский