Текст книги "Светлая Пасха. Семейное чтение"

Неделя сыропустная
Воспоминание Адамова изгнания. Прощеное воскресенье

Заканчивается подготовка к Великому посту Неделей сыропустной, воспоминанием Адамова изгнания, Прощеным воскресеньем. В этот воскресный день Церковь напоминает об изгнании прародителей из рая за непослушание и невоздержание, представляя в утрате ими невинного блаженного состояния достойный предмет для покаянных размышлений во время поста. На Литургии в этот день Церковь благовествует о том, что нужно делать для получения от Бога прощения грехов во время поста, и как должно поститься. Она поучает верующих, что для получения от Бога прощения наших согрешений, нам самим надобно прежде простить ближних, согрешивших против нас. «Аще бо отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш Небесный»[13]13
  Мф. 6, 14.


[Закрыть].

В древние времена египетские пустынники собирались в последний день седмицы сырной для совместной молитвы и, испросив друг у друга прощение и благословение, расходились по окончании вечерни по дебрям и пустыням для уединенных подвигов в продолжении Четыредесятницы. Врата обители закрывались до Недели Ваий (Вербного воскресенья), когда пустынножители возвращались в монастырь.

В последние дни этой седмицы благочестивые христиане по древнему обычаю в знак взаимного примирения и прощения молятся об умерших и посещают друг друга. А в воскресный день христиане совершают благочестивый обычай просить друг у друга прощения грехов, ведомых и неведомых обид стремятся к примирению с враждующими. Поэтому этот день принято называть Прощеным воскресеньем. Вечером в храмах совершается «Чин прощения», после чего верующие получают от духовенства благословение на пост.

Семейное чтение

И был первый день жизни человека…

Адам стоял среди рая и озирался. Он весь был полон чувства своего пробудившегося бытия. Самая чистая, безбрежная, юная радость словно ходила в нем волнами.

Все было прекрасно вокруг него, и все было прекрасно в нем самом.

Непорочное голубое небо, в котором не показывалось еще ни одной тучки, переливалось темной бирюзой. И ласковые, нежные, смеющиеся солнечные лучи, весело переплетаясь в воздухе, ныряли в нем, золотя его своими отсветами, пронизывая его блестящими стрелами, пробегая то целыми снопами, то отдельными нитями… Был какой-то безбрежный праздник в этом благовонном воздухе, в беспредельном пространстве между небом и землей.

И вместе с небом ликовала земля…

Это был какой-то праздник свежей яркой зелени, на которой подсыхали последние капли алмазной росы. Неизреченная красота стояла и над мягкими очертаниями далеких синеющих гор, и над голубою хрустальностью извилистых ручьев, и над лужайками между прозрачными рощами, и над всей общей картиной.

Деревья стояли разбросанные тут и там – то в одиноком величии, широко-широко раскинув свои могучие ветви, то дружными толпами, образуя приютные леса… Над жемчужным ковром травы поднимались разноцветные цветы, тихо сияя своими шапочками, чашечками, колокольчиками, лепестками разных затейливых видов. И, как живой нерукотворный аромат, поднималось от них к небу благоухание…

И, словно улыбаясь этому синему, белому, лиловому, красному, желтому, фиолетовому смеху празднично красовавшихся цветов, с плодовых деревьев блистали янтарные, с румянцем яблоки, золотые апельсины, разноцветные на кустах своих ягоды.

Птицы разнообразной окраски весело перепархивали с ветки на ветку, с дерева на дерево, сверкая своими перьями. Павлин, сияя великолепием синего и зеленого сверкания, стоял, распустив на солнце свой хвост, и из чащи листьев невидимые птицы оглашали воздух счастливым пением.

И сколько зверья самых разнообразных видов предавалось среди этой торжествующей природы безотчетному веселому ликованию.

Там, на далеком пригорке, виднелись грандиозные очертания гнавшихся друг за другом ланей. На опушке леса задумчиво стоял олень, подымая высоко к небу прекрасные рога свои. Стройный жираф объедал листья с высоких ветвей, и потревоженная белка с приведенной ею в движение ветви решительно и быстро прыгала на другое дерево… Где-то там, вдали слышался топот резвящегося табуна быстроногих коней, и громадные черные фигуры слонов с их тонкими хоботами странно выделялись на общем зеленом фоне, рядом с полосатыми увертливыми тиграми и желтыми могучими львами. И все это, – от быстрых блестящих бабочек, легко порхавших над лугами, от блестящих жуков, с резким жужжанием разрезавших воздух, до тяжело переступавшего крупного зверя, – было полно громадной беспричинной радости. Всяким проявлением жизни своей, этим своим сверканием на солнце, разнообразнейшими голосами своими – вся эта тварь согласно прославляла своего Творца.

И ею безотчетно любовался, ей изумлялся, на нее радовался поставленный царем над этим животным царством и над всей природой…

Он чувствовал и это небо, которое сияло ему своей кроткой голубизной, пророча, обещая ему бесконечное счастье, ничем не нарушаемое благоденствие, вечно свежие, вечно обновляющиеся радости. Он чувствовал и эти невыразимо прекрасные очертания окружавшего его нового мира, это слияние на горизонте неба и земли, эти синие, задумчиво синеющие там, вдали горы, и прелесть этих алмазных капель росы, и свежесть зелени, яркость цветов, голос птиц, несшийся к небу, игру водяных струй в ручье, сверкание созревшего плода из чащи листьев… Он чувствовал все, что было вокруг, что жило и радовалось, словно посылая из себя в его душу ту же радость, широкую безотчетную радость бытия…

И он словно ждал еще чего-то…

Кроме тех красот, которые обещались изумить его, когда он их увидит и которые пока скрывались за пологом этих лесов, за загородью этих синеющих гор – кроме всего этого видимого, которое должно было открыться ему и возрадовать его, он чувствовал еще Кого-то отсутствующего.

Эта душу восхищающая, трогающая, побеждающая красота, все эти раздававшиеся вокруг него звуки, никого еще не называя, говорили ему о Ком-то великом, от Кого все это изошло…

И чем больше изумлялся он всему, что он видел, чем сильнее разгорался в взволнованной груди его восторг, чем слаще неслось с деревьев пение птиц, и чем пахучей благоухали цветы, тем сильнее было ожидание Адама…

Солнце в небе засверкало еще ярче, и как-то победней полились на землю его лучи, и цветы в изнеможении счастья преклонили свои главы, и тише стало журчанье ручья. Остановился бег коня, несшегося вперед с развивающейся гривой…

Раздался легкий шорох шагов, и к созданному человеку сошло Божество, чтобы открыться ему и увенчать его счастье верховным блаженством.

И не было там времени, в этом райском блаженстве, и не должно было быть ему конца.

Но человек изменил Богу, был изгнан из рая. И тогда изменила ему, вышедшему из повиновения Богу, вся природа, до того подвластная ему и окружавшая его своей заботой.

«Тернии и волчцы» стала произрастать земля. Стихии стали враждовать с человеком. Дикие звери осмелились нападать на него и вредить ему. Как-то помрачилась в красоте своей природа, и человек жил в глубокой печали.

И то, что составляло верх несчастья его, – было разлучение с Богом. Бог скрыл от человека лицо Свое, и человек жил в отчуждении…

Так текли годы, века, тысячелетия в этой великой неизменяемой скорби. И единственным лучом, светившим этим страждущим поколениям, была смутная надежда на Искупителя. Неистребимо жило в душах людей воспоминание о райской жизни. Никакие условия счастья, никакие удачи не давали глубоким душам полного удовлетворения. Все чувствовалось, насколько это ничтожное, скоро гибнущее, призрачное счастье ниже того незабываемого полного, совершенного блаженства. И люди томились, томились…

И страшный призрак смерти отравлял всякую радость. Когда сердце человеческое билось новой беззаветной любовью, вдруг страшный голос изнутри нашептывал короткое громкое слово: «Умрете».

И было горе, и был страх, и была тоска…

И Бог казался далеким, недоступным, и мольбы, к Нему славшиеся, словно падали обратно на землю, не пробив того каменного безответного свода, каким представлялось небо.

* * *

…Христос отстрадал.

Над опустевшей Голгофой носились еще грозные призраки.

Словно высилось еще древо креста, и на нем, молитвенно распростерши пронзенные руки, покорно страдал Искупитель.

В воздухе еще словно звучали роковые удары молота, пробивавшего гвоздями руки и ноги распинаемого Бога, и под напором невыносимой муки вырывавшиеся из запекшихся уст вопли: «Боже, Боже, зачем Ты оставил Меня» и ужасающее: «Стражду!», и предсмертное: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!».

А тело Богочеловека уже лежало во «гробе нове», в саду Иосифа Аримафейского, умащенное благовониями, повитое погребальными пеленами. И великая тайна вместе с тяжелым камнем за печатями заключала вход в погребальную пещеру.

Смятенные ученики, потерпев крушение своей веры в земное торжество Христа, мучимые раскаянием за то, что оставили Его одного в часы суда, унижения и распятия, скорбели невыразимо.

Безмолвно Божественная Матерь, приведенная возлюбленным учеником Христовым Иоанном к себе в дом, окаменев от скорби, переживая опять и опять муку Сына, внимая постоянно повторявшимся в ушах Ее Его воплям, взирала на терновый венец, снятый Ею с чела умершего Сына. И страшен был вид черно-красных капель крови, запекшейся на острых иглах.

И жены, следовавшие за Христом, служившие Ему своим достоянием, с бесстрашной стойкостью не оставившие Его в часы испытания, и с плачем шедшие за ним – эти жены теперь, окружая скорбящую Богоматерь, вспоминали каждое слово учителя, каждый звук Его чудного голоса, каждый взгляд Его всевидящих и всеисцеляющих очей… И вместе с какой-то слабостью, лившейся в душу от этих воспоминаний, сознание, что все это было, что этого больше нет и не будет – увеличивало скорбь.

И только там, в невидимом мире, совершалось несказанное торжество. Христос сходил в ад.

И падали там с бесчисленных людей оковы рабства, отчуждения, греха. И освобожденные, оправданные, обеленные кровью Агнца люди протягивали к Нему свои руки. И Он стоял, блистающий светом, в белой ризе обновления, высоко поднимая в руке белую победную хоругвь…

* * *

Было утро воскресения.

И как в то первое утро мира, когда новосозданный Адам впитывал в себя красоту мира, так и теперь какой-то новой красотой облеклась вселенная.

Лучи какого-то благоволения лило на землю в царственном величии подымавшееся солнце, и какой-то кротостью, умилением и примиренностью дышало все в природе…

И пропали все страхи. Словно стихии вновь должны были стать подвластными человеку. И вся та уверенность, какую чувствовал Адам в то памятное утро, озирая созданную для него природу, вновь должна была вселиться в смятенную долгими тысячелетиями душу человечества…

И все в природе, казалось, как-то склонялось к человеку, чтобы выразить ему свою покорность и желание служить ему. Вновь он становился владыкой вселенной.

«Победа! Победа!» – пели веселые солнечные лучи, разбегаясь от великого светила, оплетая землю, пронзая ее своими лучами, лаская и украшая ее.

«Победа! Победа!» – пело точно обновленное, бирюзовое небо, проникнутое в это утро какой-то умиленною торжественностью.

…Магдалина шла, склонив голову, не любуясь тихо выплывавшим над горизонтом солнцем. Вся ее измученная душа была полна воспоминаний о Нем, и все в ней звало Его и тосковало о бесплодности этого зова.

И вот погребальная заветная пещера.

Но что это: камень отвален!

Несколько быстрых шагов – она в пещере… Пещера пуста… На погребальном камне только пелены…

И последнее унесли, что оставалось!

Рыдания рвут грудь, слезы бегут из глаз, застилая взор. Какой-то человек о чем-то ее спрашивает… Унесли Господа моего!..

И вдруг голос, теперь знакомый, произносит:

– Мария!

* * *

И все сказалось, все открылось, все вернулось – еще полнее, чудеснее, святей, чем было раньше.

Душа чувствовала, что нашла свой рай, и ликовала вместе с обновившейся, запевшей природой.

И как тогда трепетала в сладостном смущении невыразимых чувств душа Адама, слышавшая шаги приближавшегося к нему Божества, так же трепетала душа Магдалины. И в этом трепете началось ее новое блаженство – неразрывное единение с возвращенным навеки ей и вселенной Христом.

Так наступил первый день нового мироздания.

Е. Поселянин

Великий пост

Первая седмица

Первая седмица святой Четыредесятницы есть «дней начаток святых постов». Благочестивые христиане эту седмицу называют чистой. Во все ее дни Церковь убеждает своих чад выйти из того греховного состояния, в которое невоздержанием прародителей ниспал весь род человеческий и утратил рай, и которое каждый из нас умножает своими грехами. Выйти из этого греховного состояния возможно только путем веры, молитвы, смирения и богоугодного пощения. Подобно ветхозаветной Церкви, которая первый и последний день некоторых великих праздников святила особо, православные христиане, приготовленные и воодушевленные внушениями своей Церкви, издревле с особым усердием и строгостью проводят первую и последнюю седмицу Великого поста. И когда более, как не при начале подвигов и при их конце иметь наибольшую ревность к благочестию?..

Сообразно этой ревности богослужение на первой седмице совершается продолжительнее, а пост устанавливается строже, чем в следующие дни. Длительность богослужения происходит от того, что в течение первых дней седмицы прочитывается на повечерии Великий канон святого Андрея Критского. Великое повечерие называется по-гречески мефимоны (или ефимоны, ифимоны). В просторечьи мефимонами называли чтение Великого канона на первой седмице Поста.

Великий покаянный канон возбуждает в душе особую благочестивую настроенность к покаянию. Он читается по частям в первые четыре дня на повечериях. Святой сочинитель его воскрешает перед верующими события Ветхого и Нового Заветов, всюду применяя их к нравственному состоянию души грешника и поучая: «Еликим убо благим повести ревновати и подражати по силе, еликих же злых отбегати и присно к Богу востекати покаянием, слезами и иным яве благоугождением». Душа плачет, воспоминая тьму падений ветхозаветных, но постепенно, словно зарево, разгораются воспоминания о примерах падения и покаяния после пришествия Спасителя, разгорается вера в Его милосердие, укрепляется надежда на Его любовь.

В Великом каноне, оплакивая грехи верующих, Церковь располагает их к умилению и раскаянию, внушая тайно поведать Богу свои грехи, побуждает к размышлению о своих деяниях. В каноне изображено униженное состояние грешника, осквернившего ризу плоти своей, омрачившего душевную красоту страстями, разодравшего первозданную одежду Зиждителя и облекшегося в ризу разодранную, истканную по совету змия. Эти картины возбуждают страх будущего суда и надежду на милосердие Божие.

Песнопения канона призывают кающегося познать «себе обнажена от Бога, и присносущного Царствия, и сладости грех ради» своих. Первозданным Адаму и Еве уподобилась душа, омрачив первоначальную свою красоту. Словно Петра, «буря злых обдержит» ее. Плачет кающаяся душа, обращаясь к Доброму Пастырю: «Согреших Тебе един аз, согреших паче всех, Христе Спасе, да не презриши мене. Ты еси Пастырь добрый, взыщи мене, агнца, и заблуждшего да не презриши мене». «Тайная сердца» исповедает душа Судии праведному: «Виждь мое смирение, виждь и скорбь мою, и вонми суду моему ныне, и сам мя помилуй, яко благоутробен, отцев Боже».

На богослужениях первой седмицы в храме поются и читаются священные песнопения святых Андрея Критского, Иосифа и Феодора Студитов, Церковь постановила также назидать верующих чтениями сочинений святых Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника и других великих подвижников древности.

В пятницу после Литургии преждеосвященных Даров после заамвонной молитвы освящается коливо – отваренная пшеница с медом, в память великомученика Феодора Тирона, оказавшего христианам благотворную помощь для сохранения поста. Византийский император Юлиан Отступник в 362 году приказал в городе Антиохии тайно окропить кровью идоложертвенных животных все съестные припасы. Святой великомученик Феодор Тирон, сожженный в 306 году за исповедание христианства, явился в сновидении антиохийскому епископу Евдокию, открыл ему тайное распоряжение Юлиана и повелел в течение всей недели ничего не покупать на рынке, а питаться коливом.

Субботу первой седмицы часто называют Феодоровской субботой, так как в этот день празднуется память великомученика Феодора Тирона.

Неделя первая святого поста
Торжество Православия

В первый воскресный день празднуется Торжество Православной веры в память восстановления почитания святых икон в 842 году, после гонения на них в VIII и IX веках.

Почитание святых икон есть одно из древнейших учреждений в Церкви, и оно существовало повсюду, где жили христиане. Но с древних времен появились и лжеучителя, наставлявшие, что Господь имел плоть не истинную, а только мнимую, призрачную, и потому считавшие невозможным изобразить Его лик. Церковь, обличая еретиков, в своих песнопениях возвещает: «Плоти изображение Твое возставляюще, Господи, любезно лобызаем великое таинство смотрения Твоего изъясняюще: не мнением бо, яко же глаголют богоборнии дети Манентовы[14]14
  Последователи лжеучители Манеса.


[Закрыть], нам явился еси, Человеколюбче, но истиною и естеством плоти».

Празднование Торжества Православия было установлено святой царицей Феодорой[15]15
  Память ее 11/24 февраля.


[Закрыть]. Праведная царица была супругой греческого императора Феофила иконоборца[16]16
  Годы правления: 829–842.


[Закрыть], но не разделяла ереси мужа и тайно почитала святые иконы (догмат иконопочитания был сформулирован в 787 году на VII Вселенском Соборе). После смерти супруга святая Феодора управляла государством вместо малолетнего сына Михаила, в котором она воспитала столь же твердую преданность Православию. Императрица восстановила почитание икон, возвратила низложенного еретиками патриарха Мефодия и в 842 году созвала Собор в Константинополе, на котором иконоборцев предали анафеме и постановили вспоминать это событие ежегодно в первое воскресенье Четыредесятницы.

Но праздник имеет и более широкий смысл. Все главные ереси Востока посягали на самую суть Откровения – учение о Богочеловечестве Иисуса Христа. Арий утверждал, что Христос – лицо тварное, только подобное Богу. Несториане учили, что Иисус Сын Божий и Иисус человек стали единым только после крещения в Иордане. Монофизиты считали, что человечность Христа поглощена Его Божеством, и потому отрицали ее; монофелиты признавали в Христе только одну волю – Божественную, не признавая Его человеческой воли. Наконец, иконоборцы, запретив изображать Богочеловека, фактически отказались от веры в реальность Его воплощения. Торжество Православия заключается в том, что через восстановление почитания икон Церковь отстояла истину Боговоплощения, истину, что Бог Себя являет в видимом образе. Изображение Лика Богочеловека есть свидетельство истины Боговоплощения.

В это воскресенье после Литургии совершается особый чин Православия. Священнослужители совершают молебное пение в середине храма перед иконами Спасителя и Божией Матери, молясь Господу об утверждении в вере православных христиан и обращении на путь истины всех отступивших от Церкви. По принесении молитв, Церковь анафематствует, то есть отлучает от единения с собою, врагов Православия, а защитников его ублажает и восхваляет.

Торжество Православия, служа праведным судом для вразумления коснеющих в нераскаянии, для всех верных Святой Церкви весьма поучительно и утешительно, как обновление и утверждение их в Завете с Богом и союзе с Церковью.

Семейное чтение

Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам.

Чистый понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью: «Пост да молитва небо отворяют!»

Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снетки, постный сахар… Из деревень привезли много веников (в чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и великатно:

– Грибки монастырские!

– Венички для очищения!

– Огурчики печорские!

– Снеточки причудские!

От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся!

В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в черной епитрахили и произнес никогда не слышимые слова:

«Господи, иже Пресвятаго Своего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихся…»

Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине «Страшный суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слезы. Около Распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика.

За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца.

После долгой службы идешь домой и слушаешь внутри себя шепот: «Обнови нас, молящихся… Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш.

Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлебка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он рассказывал: «В монастырях, по правилам святых отцов, на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода… А святой Ерм со своими учениками вкушал пищу единожды в день и только вечером…»

Я задумался над словами Якова и перестал есть.

– Ты что не ешь? – спросила мать.

Я нахмурился и ответил басом, исподлобья:

– Хочу быть святым Ермом!

Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал:

– Ишь ты, какой восприёмный!

Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал ее до конца и попросил еще тарелку, да погуще.

Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в черной ризе, и на нем большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже.

Полумрак вздрогнул от возгласа священника – тоже какого-то далекого, окутанного глубиной. На клиросе запели, тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце:

«Помощник и покровитель бысть мне во спасение: сей мой Бог, и прославлю Его, славно бо прославися…»

К аналою подошел священник, зажег свечу и начал читать Великий канон Андрея Критского: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию, но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление».

После каждого прочитанного стиха хор вторил батюшке:

«Помилуй мя, Боже, помилуй мя…»

Долгая-долгая монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит темный вечер, осыпанный звездами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо:

– Сядь на скамейку и отдохни малость…

Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрема, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши!»

Я смахнул дрему, встал со скамейки и стал креститься. Батюшка читает: «Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою…»

Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери «сдачу», когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку.

Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя…»

Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову:

– Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник!

Отец ответил:

– Бог простит, сынок.

После некоторого молчания обратился я и к матери:

– Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел.

И мать тоже ответила:

– Бог простит.

Засыпая в постели, я подумал: «Как хорошо быть безгрешным!»

В. Никифоров-Волгин

* * *

 
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет прегрешенья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

А. С. Пушкин