Текст книги "Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста"

Путешествие перекошенного дуалиста
Высокохудожественное, умеренно философское эссе в одиннадцати главах

Глава 1
Лиссабон

Часть 1. В воздухе

Ощущение праздника возникло задолго до начала самого круиза. Еще в самолете я почувствовал устойчивую перемену настроения. Хотя это был рейс «Аэрофлота», мало чем по сути отличающийся от явления одного с ним порядка, что пассажиры городского и пригородного транспорта именуют назидательным оборотом «не нравится – езжай в такси», а любители отдыха вблизи Весьегонска – как название пассажирского поезда Москва – Рыбинск, которому за время моего следования в глухую деревню Тверской области для ежегодной заготовки закусона к праздничному столу еще предстояло пройти двойное переформирование состава, сначала в Сонково, а потом в Овинищах, – впрочем, к чему эта разноголосица мнений в зависимости от размаха неудобств и вида транспорта, если в России все пассажирские транспортные средства служат лишь одной цели – в обстановке, максимально приближенной к боевой, доставить рано или поздно пассажира из пункта А в пункт Б, но отнюдь не обеспечить ему временное и комфортное проживание, организованный досуг и передвижение в избранном направлении, – тем не менее, при всем своем старании нашему авиаперевозчику так и не удалось испортить мне настроение.

Глядя в иллюминатор на ночной Лиссабон, я казался себе зрителем, что с высоты балкона, нависающего над театральным помостом, наблюдает за тем, как внизу разворачивается феерия из оперетты «Цирк зажигает огни»: береговая линия, улицы, магазины, памятники, парки, фонтаны, движущиеся автомашины – всё светилось, подсвечивалось, зажигалось и гасло, снова загоралось, переливалось огнями, светофорило… Самолет в очередной раз заложил крутой вираж – по-видимому, наземные службы аэропорта изо всех сил стремились отсрочить неотвратимость нашей посадки, против которой восставало всё их либерально-демократическое естество, – и картинки волшебной оперетты заново ярко ожили под нами. Представлялось, будто мы сами, не успев как следует насладиться сказочным действом, возгласами «бис» вновь заставили пилотов выйти на поклон, чтобы повторно исполнить полюбившуюся нам арию мистера Икса – «Снова туда, где море огней…» Понятно, что в этот момент настоящие ценители опереточного искусства рассмеются мне прямо в лицо и с криками: «Какое бескультурье! Это же надо – перепутать Милютина с самим Кальманом!..» – понесутся сломя голову в филармонию, дабы вернуть оскверненному моим невежеством слуху былую чистоту восприятия музыкальной гармонии. И сколько бы я ни кричал им вдогонку: «Да погодите, я не перепутал, ведь мы же развернулись на бреющем полете, а это – уже совсем другая оперетта», – все было бы напрасно. Их уже не остановить!

Бесподобное ощущение собственного присутствия на торжестве… Впрочем, почему на «торжестве»? Ведь, скажем, наступление зимы в России, от неизбежного приближения которой мы только что с Мирычем сбежали, – это же на самом деле есть не столько перемена климатических условий, то есть единичное фенологическое действие, сколько вялотекущее грустно-меланхоличное состояние души. Так же и торжество, – это тоже одномоментный акт, разовое событие, например, юбилейное торжество 7 ноября по случаю 100-й – типун тебе на язык! – 80-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Другое дело праздник, – это кипучее состояние чувств, парение души, восхитительное волнение, испытываемое всем телом, каждой его отдельно взятой клеточкой, от пальцев ног до кончиков волос, – состояние, которое, кстати говоря, может и не иметь ничего общего с самим предметом торжества, допустим, с той же 80-й годовщиной Великой Октябрьской Социалистической Революции. Иными словами – это, с одной стороны, пространственно-временное состояние, а именно: гуляем и 7, и 8, а порой и 9 ноября, а с другой – чувственное состояние, вернее, бесчувственное, то есть когда можно вусмерть упиться, ни разу не вспомнив об усопшем юбиляре – Великой Октябрьской социалистической революции. Итак, на чем я остановился, – …на торжестве… – ну уж нет, – …на «празднике, который всегда с тобой», пусть даже он на полторы тысячи километров юго-западнее самого Парижа, где правит бал феерический полет фантазии и непременно исполняются все желания… – да, именно так! – …это бесподобное ощущение вселяло надежду, уверенность, прошу прощения, самоуважение и даже, не побоюсь сказать, почти неведомое прежде гражданское достоинство, вызывало потребность декламировать вольнодумные стихи, относиться к самому себе как равному представителю цивилизованного Европейского сообщества. Хотелось запеть занесенную в столицу Франции волонтерами из Марселя боевую песню Рейнской армии «…Свобода, равенство, братство…». Само собой, по-французски, с присущим революционно настроенным добровольцам грассирующим прононсом. Почему-то вдруг вспомнилась неудачная попытка декабрьского политического переворота в период неразберихи с престолонаследием от Александра I то ли к младшему брату – великому князю Николаю Павловичу, то ли к среднему брату – цесаревичу Константину. «Не падайте духом, товарищи! Мы с честью продолжим ваше правое дело. Мы подхватим выпавшее из ваших рук знамя свободы. Вот только вернемся на Родину после нелегких скитаний по чужбине».

– А при чем здесь, собственно, «нелегкие скитания по чужбине» на этом празднике жизни? – Я в жутком смятении начал хлопать себя по карманам в поисках сигарет. Однако предупредительная надпись на табло – «Не курить!» – как бы говорила от имени экипажа: «Давай-давай, выкручивайся. С табачком каждый может, а ты попробуй без спасительного наркотического зелья». – Ну ладно, – подумал я, – вам же хуже.

– А при том, что русский человек – натура противоречивая и непоследовательная. Даже если он и Пастернак, – «…Как ты хороша! – этот вихрь духоты…» И это надо принимать как данность. Мы, например, можем с товарищеской прямотой высказаться в том смысле, что, мол, готовы и дальше оказывать всемерную поддержку международным организациям в их естественном стремлении выделить нам гуманитарную помощь и предоставить кредиты МВФ для дальнейшего совершенствования наших демократических реформ. Но вместе с тем, с той же товарищеской принципиальностью мы вправе выразить гневное осуждение американцам и их приспешнице НАТО по поводу этой дурацкой затеи с «Бурей в пустыне» и варварскими бомбардировками свободолюбивых народов Ирака и Югославии. И вообще, нам, гуманистам, претит любое проявление насилия, особенно если мы не являемся его полноправными участниками, и уж тем более когда это насилие исходит от пресловутой западной демократии. Мы сами с усами демократы. Тяга к анархической вольнице и «гуляй-полю» заложена у нас в крови и существовала задолго до возникновения современных демократических систем. Другими словами, демократия – в ее примитивно-вульгарной форме, в виде зачатков – свойственна нам с рождения, как и вообще всем лицам, в жилах которых течет хоть немного татаро-монгольской крови. Каждый из нас, еще не успев родиться, заранее знает, что по крови он уже демократ. Другое дело, что в силу разных привходящих обстоятельств эти нежные ростки демократии в нас не произрастают, загибаясь на корню. Однако это уже тема для другого пытливого исследователя или, во всяком случае, для другого моего путешествия, ну хотя бы в ту же деревню Тверской области на предмет ежегодной заготовки боровиков и морошки. Впрочем, если на то будет воля португальских наземных служб, я постараюсь изложить некоторые соображения на сей счет еще до посадки. Итак, что нам какие-то Робин Гуд и Вильгельм Телль с их рафинированными мечтами о благе народа, во имя которого они вместе со своим войском выходили по утренней зорьке дежурить на большую дорогу? То ли дело Степан Разин и Емельян Пугачев! Возглавляемые ими протестные бунты казацкой голытьбы имели ярко выраженный, хотя и неосознанный демократический подтекст. Ну были мелкие шалости с добыванием «богатых зипунов», так это нисколько не умаляет значения их общегуманистического движения в поддержку демократических идеалов. Или вот ранее вспомнившийся мне казус со вступлением на престол Николая I. Странно, однако: почему-то в России мятежи демократической направленности отделяют друг от друга целые эпохи. Разин – Пугачев: 100 лет. Если не считать отстаивание ниспосланных нам «сверху» кое-каких демократических завоеваний в 1991 году в связи с «антимятежом» ГКЧП, то последний реформаторски-освободительный бунт приходится как раз на декабрьскую бузу дворянской общественности на Сенатской площади. А это, между прочим, было 175 лет тому назад. Строго говоря, то есть с научно-исторической точки зрения, подобные события и в других странах происходят не каждый день. Так, в США первый и последний раз озаботились демократическими преобразованиями почти полтора века назад, да и то в основе этих преобразований лежала скорее экономическая целесообразность, чем демократические побуждения. Но претворив в жизнь свою заветную мечту, американцы лишили себя идеала, к которому следовало бы стремиться, потеряли цель, которая еще долгое время могла бы служить им стимулом к духовному совершенствованию. Нет, мы так просто идеалами не разбрасываемся. Нам без идеалов никак нельзя, нам без них скучно, нас без них тоска одолевает, что доказывает всю серьезность наших намерений в достижении поставленных целей. Впрочем, демократия для нас – вовсе не цель, а нравственное испытание, долгий путь, предначертанный нам судьбой для того, чтобы познать пределы собственных возможностей. И неважно, с какой скоростью мы движемся по этому пути к отречению от скотской униженности, к обретению чувства собственного достоинства; нам достаточно одних только кулуарных разговоров на эту тему, чтобы ощутить такой же душевный подъем, какой способен вызвать в нас нескончаемый праздник в Париже, и если «Париж стоит мессы», то праздник в Париже – еще дороже, и уж, конечно, он не идет ни в какое сравнение с прагматичным, разовым, я бы даже сказал, будничным торжеством, каковым предстает в наших глазах акт общественного переустройства на Западе. Иначе говоря, дело не в числе попыток демократического преобразования общественного строя, то есть дело не в количественной стороне, а в качественном содержании. А вот оно-то – качественное содержание – нас интересует меньше всего, потому что для нас важен не результат, а сам процесс. Ради количественных показателей мы пренебрегали качеством всегда и во всем. Ну что ж тут поделаешь, ведь не со зла же… Просто такова наша природа. В этом состоит наша национальная особенность. И не следует нас за это строго осуждать. Вот мы же не осуждаем, к примеру, испанцев, даже не показываем на них пальцем на улице, когда порой так и подмывает не ко времени дернуть за рукав едва пригубившего бутылку портвейна приятеля и завопить ему прямо в ухо: «Во, смотри-смотри, испанец пошел!.. Ну дела-a, скажу я тебе!..» – уловив в случайном прохожем южный пряный аромат жгучего испанского темперамента, что искрометно проявляется в невинной национальной забаве – завалить бычка-двухлетку или, на худой конец, пырнуть острым ножиком удачно подвернувшуюся под руку невоздержанную любовницу. Как можно? Мы же культурные люди! Мы же всё понимаем! У каждого народа есть свои маленькие слабости, свои национальные особенности. Вот и у нас имеются свои, доморощенные, особенности. Если уж на то пошло, то демократия как свершившийся факт – нам и даром не нужна! Пусть ею наслаждается какое-нибудь Королевство Нидерландов. Нам же куда милее демократия как объект культа, обожествляемая абстракция, абсолютная идея, которые делают источник нашего духовно-нравственного совершенствования и творческого вдохновения – поистине неиссякаемым!

В этом месте стройный ход моих размышлений о судьбах демократии в России неожиданно прервал голос стюардессы: «Наш самолет совершил посадку в столице Португалии – Лиссабоне. Температура воздуха за бортом – плюс 25 градусов…» Показания градусника вселили в меня дополнительный приток праздничного настроения и гражданского самосознания.

Итак, с гордо поднятой головой, как представитель цивилизованного Европейского сообщества, благо сопровождавшие нас с Мирычем две неподъемные багажные сумки следовали отдельно, я вместе с соотечественниками прошествовал в пограничную зону для прохождения паспортного контроля.

Часть 2. На суше

Пересечение сухопутной португальской границы, однако, всё расставило по своим местам.

Нас было человек двести, а может, и больше, и все мы шумно толпились возле барьера, сооруженного в конце просторного зала, казалось, только для того, чтобы до колик рассмешить нашу представительную делегацию, не понаслышке знающую о том, как на самом деле должна выглядеть государственная граница. Точнее даже сказать – не рассмешить, а бессовестно посмеяться над нашим уважительным, полным почтительного понимания отношением к незыблемым государственным святыням, каковыми были и остаются для нас герб, пограничный столб, холодный, испепеляющий взгляд таможенника, в котором далеко не праздным интересом застыл извечный вопрос: «Слышь, Абдулла! Не много ли товару берешь с собой? И, поди, всё без пошлины!» – а также зеленая фуражка пограничника, готового при малейшей нашей заминке с ответом на прямо поставленный вопрос: «С какой целью вы покидаете (возвращаетесь на) территорию России?» – захлопнуть перед нами турникет и поднять на ноги отдыхающих после тяжелого дозора бойцов громогласной командой: «Застава! В ружье!»

Ну разве это серьезно? Нет, друзья мои португальцы, это несерьезно! С вашей стороны – это просто свинство! При всех наших недостатках мы не заслуживали такого наплевательского отношения: с нами обращались с подчеркнутым пренебрежением. За барьером, с полным безразличием к происходившему по ту сторону границы, в непринужденных позах располагались местные чиновники, о чем-то живо беседуя под тихие звуки лившейся с потолка лирической музыки. Похоже, они даже и не думали заступать в нелегкий ночной дозор.

Эта усыпляющая бдительность атмосфера, пропитанная пьянящей свободой и чудовищным к нам невниманием, действовала столь расслабляющим образом, что по эту сторону границы люди всё больше и больше утрачивали контроль над своим поведением. Шутливо выспрашивая друг у друга: «Кто последний?» – и получая в ответ: «За мной просили не занимать, штемпельная краска на исходе», – народ неторопливо выстраивался в очередь. Так в томительном, но безмятежном ожидании прошло минут двадцать.

Руководительница круиза, ближе всех находившаяся к барьеру, в растрепанных чувствах риторически вопрошала рядом стоявшего мужчину:

– Не понимаю! Неужели они не получили наш факс? Мужчина оказался тертым калачом. Не без доли иронии он заметил:

– Им ваш факс – не указ! О невинной чистоте наших помыслов они намерены судить лишь после поименного согласования всего списочного состава по линии Интерпола.

Отсутствие какого бы то ни было движения постепенно вызывало нетерпение толпы. В бесцельном топтании на месте, нервозном общении сбившихся в стайки женщин, непрерывном курении мужчин, сдерживавших эмоции в скупых, отрывистых затяжках, в визгливых игрищах детей, напоминавших цыганят из рядом разбитого табора, прошло еще полчаса. Португальцы по-прежнему нас в упор не замечали, лишь изредка одаривая своим уничижительным пиренейским взглядом. Кто-то громко произнес:

– Да они нас просто провоцируют. Попробовали бы выкинуть что-нибудь подобное с американцами!

Беспокойство нарастало. И вместе с ним нарастала предреволюционная ситуация. Затеянная португальцами игра – а на обычный португальский бардак это было не похоже – должного отклика в толпе не находила. В таком случае, они играли с огнем, толкая нас к бунту. Темные, невежественные люди! Одним словом, португальцы. История их ничему не научила.

Поскольку мы уже вошли в воздушное территориальное пространство Португалии, но еще не пересекли ее сухопутной границы, очертания которой зримо проступали в ненавистном барьере, наше местонахождение в терминале аэропорта с точки зрения международного права можно было рассматривать как пребывание на нейтральной полосе, в равной мере принадлежащей Португалии и России, благо иностранцев среди нас не было. А в России, коль мы были на ее территории, любой бунт, и уж тем более с целью завоевания демократических свобод, – бунт бессмысленный для нас и беспощадный для португальцев.

Между тем шел второй час всенародной смуты…

Знойная женщина в золотых украшениях и каракулевом полушубке, с которым она не пожелала расстаться даже в южную атлантическую ночь, прокричала, повернувшись к ненавистному барьеру:

– Долой чиновников-бюрократов всех стран!

Этот лозунг нашел воодушевленное понимание в среде бунтовщиков, воспринявших его как призыв – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В туже секунду от барьерной стойки, размахивая руками в сторону дамы в каракуле, отделилась фигура руководительницы круиза. Она двинулась было по направлению к подстрекательнице мятежа, но потерялась где-то на полпути, натолкнувшись на воздвигнутую во взглядах сочувствующих стену презрительного осуждения. Несколько человек в едином революционном порыве плотным кольцом обступило каракулевую женщину, выражая тем самым товарищескую поддержку и недвусмысленную гражданскую позицию. Для тех, кто мало-мальски знаком с историей смутных времен в России, стало очевидным – стихийный, неуправляемый протест масс превращался в сплоченное, организованное движение, – на наших глазах сформировался комитет восстания. Оставалось лишь выработать методы борьбы и сформулировать сообразно времени года октябрьские тезисы. Ну а дальше – колея была уже накатана: вокзалы, банки, телеграф…

На разработку концепции боевых действий ушло еще 45 минут. Заминка была обусловлена тем, что мнения зачинщиков разделились. Одни настаивали на ведении политических переговоров с противником до его полной, добровольной и безоговорочной капитуляции, другие придерживались экстремистских взглядов, полагая, что только вооруженное восстание – оружие захватываем внезапным штурмом пограничного форпоста – является единственно приемлемой формой выражения протеста масс. Кроме того, ястребы считали, что путем вооруженного восстания можно захватить заложников и привлечь внимание мировой общественности к требованиям восставших. В конечном счете, возобладала точка зрения умеренных. Постановление комитета состояло из двух пунктов: 1) вся власть на территории мятежной России переходит в руки Центрального Комитета; 2) восстание продолжать пока что мирными средствами, но выдвинуть противнику ультиматум без каких-либо предварительных условий. На рукописное составление ультиматума ушла еще одна минута. Зачитать требования мятежников было поручено одному из членов ЦК – жилистому, плотно сбитому мужчине с грубыми чертами лица, сплошь иссеченного морщинами от долгого и тяжелого труда, похожему со своими кулаками-гирями на шахтера-молотобойца.

В этот момент откуда-то издалека раздался истошный старческий вопль, принадлежавший одному из наших сограждан, кто не успел явочным порядком примкнуть к организованному выступлению масс, но сохранил порыв внести свою посильную лепту в общее дело:

– Сатрапы! Долой диктатора Франко и всю его холуйскую клику!

А вот это уже было круто! Даже шахтер-молотобоец замер в восхищении, не отказав себе в удовольствии заметить с нескрываемым почтением:

– Во дает профессор! Ну начитанный, собака!

Общее дело запахло уже нешуточным международным скандалом. Испанского диктатора Франсиско Франко роднило с португальским диктатором Антониу ди Оливейра Салазаром разве что их единое увлечение диктатурой. Сама по себе диктатура нас не пугала, слава богу, есть примеры в собственном отечестве. Но фашистская диктатура… – это, знаете ли, уже чересчур! Тем более что со смерти обоих диктаторов прошло уже немало лет, и Португалия за это время успела стать парламентской республикой. Впрочем, в эту минуту такие мелкие детали не могли беспокоить буйные головы бунтовщиков. В этот торжественный момент их светлые умы были поглощены решением ЦК предъявить противнику ультиматум. Учитывая вновь открывшиеся обстоятельства – теперь уже непосредственно диктатору Франко.

Шахтер-молотобоец, ощутив с последним воззванием дополнительный импульс энергии, твердым шагом направился к барьеру. Что это значит, надеюсь, понимают все. Лучшие люди России, защищая честь и достоинство, сложили свои головы у дуэльных барьеров. Восставший народ смотрел на героя, словно навсегда хотел запечатлеть в своем сердце его жесткое, потертое временем лицо. На этом бесконечно долгом, может быть, последнем в его жизни пути перед ним расступались бунтовщики, они с уважением заглядывали ему в глаза, будто хотели сказать: «Мы с тобой, товарищ! Завтра настанет и наш черед». А обреченный на смерть молотобоец всё шел и шел к своему пьедесталу, обрастая, подобно снежному кому, преданными секундантами-единомышленниками.

Наконец свита во главе с шахтером достигла барьера. Перед ними находилось два человека: тщедушного вида мужичок с бегающими глазками и потусторонней улыбочкой и симпатичная смуглая девушка. Не лишенный благородства, лишь мельком удостоив девушку небрежным взглядом, который с поразительным откровением убеждал в непреложности жизненного кредо шахтера: «Баба – она и есть баба, и место ей – на кухне!» – наш дуэлянт встал вполоборота к противнику. Словно выполняя команду секундантов – «сходитесь», он медленно, как дуэльный пистолет, поднял к глазам листок с текстом ультиматума и чеканно, с ударением, делая паузы до и после соответствующих знаков препинания, без какого-либо акцента, на чистом русском языке выстрелил первым:

– Мы до глубины души возмущены столь хамским обращением с гражданами Российской Федерации. Хватит глумиться над русским народом! Требуем тотчас же прекратить этот произвол, немедленно поднять пограничный шлагбаум и пропустить всех списком. В противном случае мы незамедлительно подаем ноту протеста в Европейский суд по правам человека и в ОБСЕ.

Наступила гнетущая тишина. Народ безмолвствовал, подавленный ужасом собственной смелости в свете предстоящей ноты протеста в Европейский суд и особенно в ОБСЕ. Речь оратора произвела на всех неизгладимое впечатление и своим глубоким пафосом, и филигранной отточенностью формы, и, что самое главное, понятной каждому россиянину завершенностью нечеловеческой мысли.

Португалец как стоял с дурацкой улыбочкой на физиономии, так и продолжал стоять с той же идиотской ухмылкой. Заметив чудовищную малограмотность противника, начальник шахты, – да, дорогой мой читатель этих трагических листов, за этот короткий миг борьбы не на жизнь, а на смерть молотобоец вырос в глазах своего окружения до начальника шахты, – выкрикнул в толпу:

– Профессора ко мне!

Через несколько секунд два здоровых смутьяна нежно опустили на пол полубессознательное тело обличителя Франко-португальского диктаторского режима. Это был еще не успевший полностью протрезветь после самолетного застолья щупленький старичок с орденскими планками на груди, выдававшими в нем скорее бывшего фронтовика, ветерана партии и «холодной войны», чем профессора филологии.

– Где переводчик? – быстро осознав свою промашку, вновь прокричал начальник шахты. – Немедленно найти переводчика!

Спустя минуту толпа вытолкнула перед собой женщину с затравленным взглядом и трясущимися руками. Вожак строго спросил:

– Вы слышали, что я им сказал? Переведите!

Преодолевая крайнюю неловкость, запинаясь, дрожащим голосом женщина перевела. Бунтовщики смотрели на нее как на коллаборационистку – с нескрываемой брезгливостью. Они не услышали заветной аббревиатуры ОБСЕ. Однако даже в такой усеченной редакции ультиматум возымел действие.

Похоже, португалец наконец сообразил о причинах нашего застенчивого беспокойства, как будто и не было до этого трех часов всенародного возмущения, как будто его самого не называли фашистским прихвостнем, прислужником деспота, разве что не плевали ему в рожу, как будто не стреляли в него только что на дуэли. Об изменении отношения к происходящему свидетельствовала произошедшая в его лице перемена: оно приобрело несвойственное ему осмысленное выражение. Переговорив о чем-то с коллегами, он кивнул девушке, которая встала и направилась к расположенной сбоку от барьера застекленной двери. Через некоторое время она вернулась в сопровождении тучного мужчины с одутловатым лицом и подмышечными подтеками на форменной рубашке. Судя по тому, как ожидавшие его чиновники приняли подобострастную стойку глубочайшего почтения и бесконечной готовности служить, это был главный местный начальник.

Он снял фуражку, достал из кармана уже влажный платок, вытер им лоб и шею, после чего безошибочно отыскал в первом ряду за барьером начальника шахты. Устремив свой взор на вожака, толстяк сделал глубокий вздох и с вялой, бесцветной интонацией в голосе, – чувствовалось отсутствие шахтерской забастовочно-ораторской школы, – на плохом, хоть и узнаваемом, английском поведал до боли знакомую житейскую историю. Основной смысл ее сводился к тому, что представитель Российского морского пароходства, который должен был встретить нас в аэропорту, по непонятным причинам так и не появился, однако они связались с нашим посольством, и им пообещали прислать другого человека, но то ли дорожные пробки – похоже, толстяк неудачно попытался нас приободрить, ибо какие могут быть пробки посреди ночи! – то ли что иное… Короче говоря, обычное дело, нормальный российский бардак, который всегда там, где мы. Наш бардак, он и в Португалии бардак!

Запуганная переводчица начала было пересказывать слова толстяка, но начальник шахты прервал ее резкой командой:

– Прекратить!

По невыразительному тону толстяка, лишенному всяких оттенков, начальник шахты и без помощи переводчицы догадался, о чем шла речь. «Ну уж нет. Дудки! Никаких предварительных условий. Только полная и безоговорочная капитуляция. На колени, толстая твоя португальская морда!» Поэтому с раздражением он добавил:

– К чему слова? И так всё ясно.

Но каков наш народ! Какова его могучая смекалка! Любо-дорого смотреть. Ему тоже было всё ясно. Его и в Португалии на мякине не проведешь. В его насупленном взоре, в его бескомпромиссности, в его постоянной готовности к отражению любых провокаций читалось: «Хватит! Своих чинодралов-администраторов наслушались – „политические гарантии западным инвесторам, банкротство нерентабельных производств, конкурсное акционирование, свободный рынок, ослабление государственного регулирования…“ Сколько можно болтать языком! Довольно нам лапшу на уши вешать. Даешь португальскую границу!»

– Соратники, товарищи, друзья! – обратился начальник шахты к восставшему народу. – В этот роковой для каждого из нас час, когда на карту поставлена судьба круиза, а вместе с ней и незапятнанная репутация нашей Родины, ее национальная гордость и честь, когда нашу страну пытаются в очередной раз злостно унизить, – мы как один обязаны сказать решительное «нет» проискам агентов международного оппортунизма, экспансионизма или, говоря еще короче, просто сионизма. Наши политические противники навязали нам этот бой. Хорошо. Они его получат! Нам отступать не пристало, да и некуда. За нами Россия! Вперед, вперед, сыны Отчизны! Наше дело правое! Победа будет за нами!

Пламенная речь трибуна нашла полное понимание в рядах восставших. Втянув в себя переводчицу-коллаборационистку и подавшись на полшага вперед, передовые шеренги сомкнули строй и еще теснее обступили начальника шахты. Тяжелый, леденящий взор толпы, полный праведного гнева и отчаянной решимости, возопил…

Близился решающий момент восстания.

Толстяк, обливаясь холодным потом, не успевал вытирать лоб. В его глазах разливался ужас перед напиравшей толпой, готовой по первой команде своего вожака ринуться в штурмовую атаку на пограничный барьер. Еще немного, и суверенитет независимой Португалии подвергнется злостному надругательству. Чтобы спасти положение, необходимо было проявить политическую дальновидность, прагматическую сметку, иначе целомудренной Португалии не миновать грубого насилия.

Толстяк повернулся к своим помощникам и о чем-то негромко распорядился, а затем, наклонившись к вожаку, произнес с деланной умиротворенной улыбкой:

– Welcome to Portugal.

Через 15 минут всё было кончено.

Уже за барьером, в Португалии, победители всё еще продолжали держать детей на затекших руках, прижимая их к груди, будто древки пронесенных только что через границу транспарантов с начертанными на них и понятными каждому россиянину демократическими лозунгами – «Liberté, égalité, fraternité»…