Текст книги "Большое собрание произведений. XXI век"

Отъезд в другой город

Старички-супруги на перроне перед отъездом.

Он. Билеты у тебя? Квитанция у меня. Деньги у тебя? Паспорта у меня. Ключи у тебя? Номерки у меня. Где паспорта, паспорта где?

Она. У меня.

Он. Очки, очки?

Она. Мои, мои?

Она. У меня. Все очки у меня.

Он. А паспорта?

Она. Паспорта у тебя.

Он. Да… У меня. А билеты?

Она. Билеты у меня.

Он. Проверь.

Она. Проверяла. А деньги?

Он. Деньги у тебя.

Она. Нет! Нет у меня.

Он. Ну, значит, у меня. Да. Вот у меня. А ключи, ключи где?

Она. У меня.

Он. А газеты? Газеты?

Она. У тебя.

Он. Где?! Где?! Я без них…

Она. Вот.

Он. Есть… Так, теперь адреса… Где адрес Бориса?

Она. У тебя.

Он. У меня нет.

Она. Значит, у меня… Постой, у меня нет…

Он. И у меня нет… Куда же мы едем?.. А его телефон у тебя?

Она. У тебя. У меня ничего нет.

Он. У меня?.. Постой… Ты же записала.

Она. У меня нет. Он у тебя.

Он. У меня?.. У меня нет!..

Она. Как у тебя нет?

Он. У меня нет. У меня нет. Я ничего не писал. У меня ничего нет. Куда мы едем? Мы выйдем на перрон, и нас арестуют. У нас нет ни адреса, ни телефона. Мы пропадем!

Она. Поищи в боковом кармане.

Он. Там нет. Я смотрю, вот я смотрю, тут ничего нет. Вот пенсионная книжка, вот паспорта – и никаких телефонов.

Всё, домой! Искать! Поезд уйдет! Мы пропали!

Она. Посмотри среди газет.

Он. Всё, пропали. Поехали домой. Кому мы нужны? К чертовой матери эту жизнь. Эту голову. Эту поездку… Есть!

Она. Что?

Он. Телефон и адрес.

Я не могу, я все помнил, я знал наизусть «Муху-Цокотуху», я решал в уме сложнейшие задачи, я играл в шахматы вслепую… Где ключи?

Она. У меня.

Он. Плащ?

Она. Здесь.

Он. А часы, часы?

Она. У тебя на руке.

Он. Все забывал сказать. Я тебя люблю… Очки, очки?

Она. У меня.

Он. Куда я без тебя? Кому я нужен? Сода?

Она. Здесь, здесь. С продуктами.

Он. Паспорта?

Она. У тебя.

Он. Деньги?

Она. У меня. Ложись… Попробуй уснуть.

Он. Снотворное?

Она. В лекарствах.

Он. Очки?

Она. У меня.

Он. Билеты?

Она. Мы уже едем.

Он. Газеты?

Она. На полке.

Он. Валокордин?

Она. Вот.

Он. Все… Где сон? Сон где?..

Что возмущает, и от чего возмущаются

Где-то в 82-м году я въехал в квартиру на Малом Комсомольском.

Большая однокомнатная квартира.

Соседи были только под полом, над потолком и за стеной на кухне.

Довольно удачно.

Высокие потолки, две стены на улицу.

И за стеной кухни интеллигентная профессорская семья.

От чего я страдал и страдаю всю жизнь – от шума соседей.

Я живу тихо.

Я тихий.

Я одинокий.

Я часто лежу.

Я ничего не пилю и не сверлю.

Не передвигаю.

Я только страдаю, страдаю от всего этого у других.

Я получил эту однокомнатную квартиру на Малом Комсомольском.

Только стена моей кухни соприкасалась с квартирой соседей.

Я один.

Я и передвигаюсь бесшумно.

Меня позвал сын соседей, показал эту самую общую стену.

– Я сплю здесь, – сказал он. – А у вас там кухня, – сказал он… – Я все слышу. Стена такая тонкая. Видимо, гипсокартон. Нельзя ли потише?

Он был прав.

Я стал еще тише…

Он был очень интеллигентен – программист-математик-эмигрант – очень интеллигентный парень.

Он позвал меня.

– Михаил, – сказал он. – Давайте вы ложитесь на мою кровать, а я подвигаюсь у вас на кухне.

Я лег.

Я лежал.

Он там двигался.

Звякал.

Журчал.

Ничего особенного.

Мне показалось терпимо.

– Я один там, – сказал я.

– Но к вам же приходят.

– Но редко.

– Но приходят.

– Но я не могу совсем…

– Но мы должны сотрудничать. Мы же интеллигентные люди.

Он посадил меня на то место, где лучше всего слышно.

Я послушал. Да… но ничего страшного.

И мы опять разошлись по квартирам.

– Если вам будет громко – стучите, – попрощался я.

И я стал терпеть.

Я не шевелился.

Я шагну, он постучит.

Я звякну, он стукнет.

Потом пришел знакомый военком.

Потом Сташкевич.

Потом Андрей-писатель.

Потом подруги…

Мы выпивали.

Он постукивал.

Потом мы пили – он стучал.

Потом мы спорили – он колотил…

Потом в котле варили.

Потом друг друга угощали.

Он стучал поленом.

Чем-то надо было заглушить его стук.

И мы врубили музыку.

– Танцуйте с нами, – я крикнул в вентиляционную трубу.

А как же жить? А как же жить?..

Мы пили, пели, танцевали и стучали в стену.

Он стучал, и мы стучали.

И было весело.

И мы напились вдрабадан.

Андрей-писатель с чужой подругой спустились из моей квартиры вниз в парадную, потом вернулись:

– Как выйти? У тебя там код.

– Сейчас открою, – сказал я и стукнул в стену молотком: – Какой там код? Там код какой?.. Да, код.

Я был опешимши:

– Но это ж код снаружи, а мы внутри.

– Но я ж его не знаю, – сказал мой друг Андрей, писатель интеллектуальной прозы.

– Код? – постучал я в стену.

– Сто сорок три.

Они опять ушли и не вернулись, видимо, набрали с той стороны.

Музыка ревела.

Часть осталась.

Часть ушла.

Мы перед утром в стену бахнули котлом.

И разошлись.

Он больше не стучал.

Я больше не шумел.

Он эмигрировал.

Я переехал.

Летом на веранде
Склероз

Софья Львовна. И тогда я Милочке сказала, что мне все равно. Пусть будет как есть. Но ты же не можешь жить одна. «Мама, почему одна?» И мы пошли к Татьяне Ефимовне. Вы ее знаете, женщина очень интеллигентная. Она Мишу знает и любит. Я у нее видела книгу воспоминаний этого… Ну, вы его читали, Миша. Ну, мама знает. Он чудесно пишет, и на фотографии такое умное лицо.

Моя мама. Это наша родственница, Миша… Татьяна Ефимовна. У нее своя дача, она нам сливы приносила. Очень вкусные.

Софья Львовна. Да. Он очень умный. Пишет в основном о своих встречах с писателями, о знаменитых артистах, очень хорошо пишет, очень спокойно, достойно. Я б хотела, чтоб вы прочитали, Миша. Вот она. Я вам специально принесла с собой. Нет. Это я взяла ключ для закрутки. Ха-ха. Ой! Этим летом необычно большой урожай абрикос, и слив, и яблок, и груш. Я хочу, чтоб вы у нас побывали с мамой и с Мишей. У нас сосед разводит вьетнамские кабачки. Он нас угостил, но это для питания скотов, крупные косточки, а Милочка говорит: «Ты, мама, не беспокойся. Значит, я рожу от какого-то мужчины». (Плачет.) «Главное для меня ребенок. Я хочу иметь ребенка». Я говорю – как же? Но я уже понимаю, что теперь другое время. И ваш товарищ мог вполне прийти к нам.

Мама. Это Толик.

Софья Львовна. Да. Он. Математик одинокий.

Мама. Он бегает по утрам.

Софья Львовна. Ну что делать. Ей уже тридцать семь лет. Он, наверное, плохой человек.

Миша. Да нет, что вы, прекрасный.

Софья Львовна. А почему вы сказали «будь он проклят»?

Миша. Когда?

Софья Львовна. Минуту назад, Мишенька. Вы сказали: «Ну и мерзавец»…

Миша. Да что вы?! Как я мог?! Это мой друг детства! Нас всего пятеро. Мы всю жизнь. Да что вы…

Мама. Нет. Он этого не говорил.

Софья Львовна. Милочка говорила – он математик, ему сорок с лишним, он преподает, и он должен был к нам прийти. Познакомиться. И я вам скажу, этот ваш друг математик или физик…

Мама. Это Толик.

Софья Львовна. Вы о нем хорошего мнения?

Миша. Да. Это мой друг детства. Нас всего несколько человек. Мы еще с пятого класса. Он закончил физмат, преподает математику.

Софья Львовна. А правда, что он холостяк?

Миша. Правда.

Софья Львовна. А почему он вам не нравится?

Миша. Он мне очень нравится. Он мне не может не нравиться. Мы дружим с детства. Нас пятеро или шестеро. Мы так и дружим. Он очень хороший человек.

Мама. Он бегает по утрам. Он морж. Купается зимой.

Софья Львовна. Да. Ну что делать, что делать, если она одна. И она говорит: «Мама, ну что делать, ну что делать, если я одна». Я отвечаю: «Да, Милочка, что делать, если ты одна. Тебе уже тридцать семь лет». Выглядит она прекрасно. Они сегодня пошли в театр, и я хочу, чтоб вы у нас побывали. В этом году необычайный урожай.

Мама. Софья Львовна специально пришла в темноте, чтоб тебя повидать. Это очень трогательно. Сейчас темно.

Софья Львовна. Да. Я чуть не упала, но здесь недалеко.

Мама. Мы вас проводим. Обязательно, и речи быть не может.

Софья Львовна. Что вы, не стоит беспокоиться.

Мама. И речи быть не может. Ты слышал, я не хочу ничего слышать. Обязательно проводи. Знать ничего не хочу.

Софья Львовна. Да. И я хочу, чтоб вы у нас побывали. В этом году необычайный урожай. Так много слив, абрикос. Вы обязательно должны у нас побывать. У меня такой чудесный зять. Милочка его очень любит. У них двое детей.

Мама. Это у старшей?

Софья Львовна. Да. Они чудесные такие дети. Они без меня не могут. «Бабушка, бабушка!» Они рисуют меня. Все время меня рисуют. Который час?

Миша. Четверть двенадцатого.

Софья Львовна. Они уже спят. (Переходит на шепот, хотя разговор у нас.) Милочка мне говорит: «Мама, они так крепко спят…» Но я не могу на нее смотреть без слез – умница, начитанная, ее нельзя назвать красавицей, но мила бесконечно. Мне обещали познакомить ее с одним математиком. Довольно молодой, лет сорок пять. Спортсмен, читает физику, бегает, плавает, в общем, очень современный. Пусть познакомятся, пусть даже поживут, я уже тоже стала современная. Мне говорили, очень хороший парень. И я выяснила, что это ваш друг, Миша.

Мама. Это Толик.

Софья Львовна. Я специально пришла, чтоб расспросить вас о нем.

Мама. Да. Мы вас проводим обязательно. Софья Львовна шла одна в темноте. Обязательно, и я ничего не хочу слышать. Сейчас же.

Софья Львовна. Сейчас Миша мне расскажет о нем.

Миша. Он мой товарищ. Мы дружим с детства. Нас где-то всегда было пятеро или шестеро. Как когда. Он прекрасный человек. Ему сорок пять. Холост. Читает математику.

Софья Львовна. Пусть познакомятся.

Мама. Пусть познакомятся.

Миша. Пусть познакомятся.

Софья Львовна. Да, пусть познакомятся.

Мама. Он спортсмен. Бегает по утрам. Плавает зимой. Прекрасно выглядит.

Софья Львовна. Да. Что делать, какой уж есть. Ей уже тридцать семь лет. Она не красавица. Да, я очень хочу, чтоб мы посидели у нас. Я даже найду, чем вас угостить. Милочка испекла чудесные пончики с яблоками. И чай. Сейчас я поставлю. Миша, вы должны попробовать.

Миша. Нет, нет.

Мама. Не беспокойтесь, Софья Львовна. Здесь такая темнота, я не знаю, как вы добрались.

Софья Львовна. Что делать. Мне же надо было узнать об этом математике. Но у нас на воротах выключатель, я, когда иду, всегда зажигаю, и полпути мне светло. Миша, когда будете выходить, зажжете.

Мама. Что вы, что вы.

Софья Львовна. Обязательно. Вы слышите, Миша? Справа на столбе.

Голос Миши. Я найду.

Мама. Он включит, и мы пойдем.

Софья Львовна. Да. Прекрасный вечер.

Мама. Чудесный. Жаль, скоро лето кончается.

Голос Миши. Я включил, пошли.

Софья Львовна. До свидания, я уже иду…

Мама. До свидания. Мы пошли…

Софья Львовна. Заходите обязательно.

Мама. Я вас провожу.

Миша. Где мы находимся?..

Номер телефона

Я у них родственником.

Они обе экономят деньги. И правильно.

Дочь в Германии, а мама уже плохо слышит.

Мы уже ей покупали слуховой аппарат.

Я уже его цеплял на себя. Чтоб показать в действии. Регулировал на себе. Потом вставлял ей в ухо. Ей очень понравилось, но носить отказалась.

А тут дочь, попавшая в Германию по состоянию здоровья, зная состояние здоровья мамаши, позвонила мне и быстро продиктовала свой телефон, чтоб мама ей позвонила.

И сэкономила этим огромные деньги.

Я взялся сообщить этот телефон ее маме, своей родственнице, отказавшейся от слухового аппарата категорически.

Здоровье уже не то…

И дело не в том, что я не могу кричать. Когда вырубается микрофон, а в зале полторы тысячи, а тебе нужно еще заглушить смех, чтобы сказать дальше – я с этим справлялся.

Но там же не переспрашивают.

И для них это не так важно…

Ну пропустит букву, спросит у соседа.

А здесь мы оба понимали, причем она тоже понимала…

Причем я говорю из Одессы.

Дочь в Германии.

Она в Москве.

И я не могу поехать и вставить ей в ухо аппарат.

Эта там одна.

Эта тут одна.

Эта там ничего не понимает по-немецки.

А эта здесь ничего не слышит по-русски.

И я их должен связать.

В больнице в Германии все в порядке, и питание четыре раза в день, и меню, как в ресторане – только жидких четыре выбора, и уколы – укус комара, и чистота… Но телефонный номер у них – пятнадцать цифр плюс сказать «плииз» плюс номер палаты «111» сказать уже по-английски, потому что по-немецки сказать… во всей Одессе…

Ну разъехался народ.

Английский оставшиеся как-то выучили по этикеткам.

Я же тоже не могу о здоровье передавать через Одессу из Германии.

Через мужчину не все передашь. Он искажает все равно…

Так что… Какой выход? Ну какой?..

Это уже сейчас, когда восстановился голос, я вдруг подумал, что можно было кому-то переслать по почте номер такой печатными цифрами. Слова по-английски русскими такими большими буквами, зуммер описать словами на бумаге.

Я, к сожалению, пытался устно объяснить, что не подряд, а через этот зуммер.

Вот там у нас первая стычка и произошла… Причем она даже не поняла, что я обиделся. Попытался объяснить, за что я обиделся, а потом продолжал номер диктовать…

Вот лучше было бы ей все это написать, послать кому-то факсом, чтоб ей занесли. Об этом я подумал дней через пять. У меня голос до сих пор не восстановился.

И кстати, только что… Ну только что… Я вспомнил… Она же не открывает посторонним, потому что не слышит дверной звонок.

Это я должен был из Одессы ей звонить, чтобы она открыла дверь, и объяснить, кто придет, что принесет и как этим пользоваться…

Друзей таких близких и терпеливых у меня не осталось, а нагружать посторонних… Нет… Есть какие-то рамки… Даже если он мне чем-то обязан. Нет… Значит, я все делал правильно.

Там телефон 8–10–49–208–309–46210, добавочный 111.

Вот этот добавочный, конечно…

Он меня, собственно, и вырубил.

Самого меня.

Аккумулятор в трубке садился дважды.

Ей хорошо, она на проводе.

А у меня радиотелефон.

Я бы на проводе не потянул.

Меня уже на шестой цифре мотало по квартире, било об стекло.

Я потом уже, когда очнулся, смотрю – холодильник открыт… Кофе с окурками… А я не курю… Я его в пепельнице заварил… Что-то ел вроде, уже не помню… Газ включен… Вот ужас… Ну, правда, не полностью… Кот несчастный… И, конечно, вырваны розетки… И телефон, и электричество…

Она же за границу никогда не звонила.

Она и в другой город не звонила.

Экономия всё, и аппарат у них старый, как ридикюль.

И район стал уже центральным…

Ну они там живут уже сто лет.

У них еще диском набирают.

Она говорит, что в кнопочном ничего не слышит. Да…

А в этом слышит, видимо…

Да…

Где-то на восьмой цифре у нас погас свет.

В Одессе вырубают веерно.

Так что я перезванивал через час.

На пятнадцатой опять погас свет.

У нас два раза в сутки веерно…

Сейчас прохожу по улице – все здороваются.

Немецкий номер мне кричат.

Слышно было по всей Каманина.

Аж в первых домах.

Дети смешнючие, особенно этот «плииз», потом «ван-ван-ван».

И когда я выкрикивал «ноль двести восемь»…

– Не ноль двести и восемь, – кричал я, – а просто ноль двести восемь. (Это дети мне рассказали.) Ноль два ноль восемь, – кричал я.

– Нет, не ноль два нуля восемь. А раньше ноль, потом два, потом ноль и только потом восемь.

– Почему потом? – кричал я. – Не потом набирать, набирать надо сразу. Не надо раньше. Нет, ноль два ноль восемь. Это не три нуля… Это ноль, потом ноль, потом восемь.

И тут я вспомнил, что первый ноль набирается только внутри Германии.

Снаружи его нет.

Вот тогда я, наверное, и заварил кофе в пепельнице…

Да…

Пить я начал на шестой цифре. Как все, по чуть-чуть.

А вдрабадан ушел, когда просил ее повторить, что она записала…

Нет… Я и сейчас… Уже столько дней прошло… Даже не знаю, что это было… Какая-то глубокая депрессия…

Я сейчас не могу не выпить.

Как вспомню ее вариант…

Восемь – один – десять – ноль – два нуля – двести.

Потом восемь – три нуля – девять – сорок шесть. Потом двести.

Потом зуммер…

Она думала, что «зуммер» – это фамилия, его надо пригласить. Потом сказать «плииз» зуммеру и в конце «ван-ван-ван».

Да… Это «ван-ван-ван»…

Самое главное, что она куда-то звонила.

С кем-то говорила.

Спросила, как там себя чувствуют.

Там сказали: «Хорошо».

Спросила, когда приедут, там сказали: «Скоро». С кем она говорила, не знаю.

Они сейчас обе в Москве, благодарят меня.

О немецкой больнице рассказывают с восторгом.

Но эмигрировать больше не хотят.

«Вы к жене равнодушны?..»

Вы к жене равнодушны?

– Мне вообще люди не нравятся.

* * *

Что ты его ведешь в кино?

Там зажжется экран – и каждая лучше тебя. Веди его в парк.

* * *

– Чего это они всю Одессу перекопали?

– Метро ищут.

* * *

Шел суд над директором филармонии, которая находилась в долгах.

Суд в филармонии.

Дима Козак сказал: «Надо было во Дворце спорта судить и продавать билеты, может, из долгов вылезли бы».

* * *

Жара – плюс тридцать семь. Поезд шел сорок четыре часа вместо тридцати. Вопрос к проводнице:

– Как люди перенесли жару в вагонах без кондиционеров?

– Ой! Людям было плохо. Ой, плохо! Люди падали в обморок. У людей были сердечные приступы. Людей в буквальном смысле откачивали. Я уже не говорю о пассажирах.

* * *

В Одессе когда-то было столько интеллигенции, что когда один спрашивал, который час, – трое отвечали: «Спасибо».

Но были бережливы.

Когда одна старушка спросила, который час, ее подруга одернула:

– Вот же у меня часы.

Та сказала:

– Спрячь! Еще пригодятся.

* * *

– Алло! Это ты? Запоминай: сегодня в восемь у банка. Ты подходишь к милиционеру и набрасываешь на него петлю. Я затыкаю рот. Ты берешь его пистолет, вскакиваешь в машину…

– А кто это говорит?..

– А Игоря нет? А когда Игорь будет?.. Хорошо…

* * *

– В Кремль не опаздывают. Если вы опоздаете, вас не впустят, представляете?

– Да. Представляю. Вот как впускают, не могу себе представить.

Смеяться и плакать

А я люблю просто смеяться

– Михал Михалыч, я так люблю смеяться. Я использую любой повод, чтобы смеяться, а чуть больше – и хохотать.

Так что вы в себе не сомневайтесь.

Мы разницу чувствуем.

Просто посмеяться хочется.

Хочется – и мы хохочем над чулком на голове, над пародиями, над кривлянием.

Мы же не думаем, как вы: это смешно, это не смешно.

Если бы нам платили за прослушивание, никто бы и не улыбнулся.

Хохотать можно, только если за это платишь сам. И когда хочешь хохотать, когда все обрыдло и ты идешь развлекаться, и ты благодарен любимому артисту.

Пусть говорит, пусть штаны снимает, пусть похабничает.

Лишь бы не грустить, лишь бы не думать, не вспоминать август.

Хватает всего, Михал Михалыч.

А вы что, не видели людей: палец покажи – обхохочется. И со слезами и с судорогами.

Но предварительно надо сказать: «Граждане, это – комедия».

Люди, может, и сами поймут, но вначале много времени потеряют и актеров обидят лицами…

Или сразу сказать: «Сейчас будет грустное», – чтоб кто-то не захохотал.

Он не тупой, просто он с работы пришел, а не с репетиции.

Он весь день за баранкой, он не обязан с лету раскусить.

Вы его честно предупредите.

Не стесняйтесь.

Может, жена у него сразу схватила, она посвободней, а он молчит.

И ей за него стыдно.

Она его щипает. А он от щипания еще натужнее становится.

Вы на публику никогда не обижайтесь.

Мало ли кто откуда пришел.

Который с репетиции – врубился сразу.

А тот, кто из операционной – тупо сидит, хоть и хирург.

Он очень хочет посмеяться.

Дайте ему, помогите ему, подскажите ему, повторите ему.

Помедленнее.

Он даже насмешке над собой рад.

Они же вас любят.

Не раздражайтесь.

Тот, кто не смеялся, запомнит ваше слово.

Тот, кто хохотал, запомнит вас.

В зале смеются одинаково, а дома говорят по-разному.

Но как все любят хохотать!

И особенно я, Михал Михалыч.

Я любой повод ищу.

А найдя, хохочу на всю катушку…

Вы ведь тоже, правда, Михал Михалыч?

– Нет. Я как раз люблю плакать, а чуть больше повод – и порыдать. Но что мне делать, если от этого все смеются…

Благодарность

Самое мерзкое чувство – благодарности.

Приходится его чувствовать.

Приходится благодарить.

Действительно – тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.

И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.

Другое дело – обида, – полная противоположность благодарности.

Святое чувство. Наслаждение.

– Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я… Вы что, не видите, что меня нет? Вы что, не слышите, что я молчу? Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку. Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чем мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.

Мне сладковато больно.

Я пробую кончиком языка.

Я расшатываю и страдаю.

Я ковыряю пальцем ранку.

Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…

– Как они могли?

Нет. Как они могли…

Уже одно то, что я это предвидел.

Я знал, с кем имею дело.

Ну и черт с ними.

И черт со мной.

Плевать.

И вдруг звонок, потом дверной.

Внесли коробку…

Господи… Да это ж то, о чем мечтал.

Ушли…

И я опять стал благодарен.

А было так мучительно приятно.