Текст книги "Песни о Родине"

Анна Зив
Песни о Родине

© Анна Зив, наследник, 2022

© Геликон Плюс, оформление, 2022

«У каждой речки – свой водораспев…»

 
У каждой речки – свой водораспев
И ход, и запах индивидуальный.
Попив-поев, к закату не поспев,
Я вышел в ночь и выдвинулся в пальмы.
 
 
Как ни крути, а выскочил на пляж,
Где море – всюду свет его унизал —
Луну лакало – кто из нас алкаш? —
И бормотало обморочным бризом.
 
 
Сюсюкало. Хоть к волнам лапу чаль,
Хоть солон свой с его водой сличи там.
Вот так и формируется печаль,
Мол, треп морей с твоих биений считан.
 
 
Всё россказни. Печаль моя темна,
И гуща тела слишком непролазна.
Качалась, прыгнув на спину, луна,
До Яффы просквозя волнообразно.
 
 
И я глядел, в темно свое отсев,
На ту мечеть – она меня, мол, чает.
У каждой речки – свой водораспев.
У каждой жизни – моль своя мельчает.
 
 
И, наплевав на тот водораздел,
Вдруг самолет, а не ковер летел,
Грозя с верхов метнувшимся зайчатам,
 
 
То есть теням, где я как бы за чатом
Всю жизнь свою задумчиво сидел.
Но каждый джинн да будет запечатан,
Над всяким он серьезно порадел.
 

«Расклад у звезд, нам кажется, предвзят…»

 
Расклад у звезд, нам кажется, предвзят.
Вот и сейчас так в небе егозят,
Как будто бы засела в печень тля им.
Мигают мне: «Ты здесь ли, азиат?»
Смеются вниз: «А что, не впечатляем?»
 
 
И у меня насмешек полон рот.
Не важно, где городишь огород,
Ешь корнеплод, но выслал наверх пеленг.
А всяк вовек предчувствовал улет,
Хотя и ненавязчиво в толпе лег.
 
 
Мы здесь мостим плацдарм для ретирад?
И также наш кофе-молочный брат,
По-своему в прицел подзвездный целясь,
Проходит огородами утрат —
В расчете на обещанную целость?
 
 
Да, проживаю там, где захочу, —
Едва ль попорчу звездную парчу,
Незнамо из каких сигналя азий,
Раз надо, так и я в ночи торчу —
Еще не ясно, кто почерномазей.
 
 
Любой из нас предвзятый звездочет,
Чей хозрасчет не выудит почет,
Но дарит фарт, судьбою нахлобучась,
Туда идти – как раз где припечет, —
Где достоверней собственная участь.
 

«Такая ночь – всем кошкам шепчешь: «Брысь!»…»

 
Такая ночь – всем кошкам шепчешь: «Брысь!»
Такая тьма – глаза-то не уколешь?
Как будто поступил – на куст не напорись! —
В какой-то неизвестный темный колледж.
 
 
Нет никого – а ты в ученики?
А сбоку шепотки и пузыри оглядок,
И в дальних коридорах ночники,
И слаженный всеобщий непорядок
 
 
Царит во всем, и ты в нем примаком,
Нет стен, где спят кусты, нет пола, потолка нет,
Где грузная луна висит – ну прямо ком —
Над морем и вот-вот туда как раз и канет.
 
 
И некого спросить – за неименьем птиц, —
Куда же ты попал и как отсюда выйти,
Как будто бы застрял на конкурсе тупиц,
И шепчется прибой о пришлом московите.
 

«Не океан во тьме – а штормом обуян…»

 
Не океан во тьме – а штормом обуян.
Кто нам его иль нас ему накликал?
Кричали в ночь до острова Буян?
До красных докричались ли фолликул?
 
 
Никто не слышит в грохоте таком.
С обрывком ветра, схваченным зубами,
Зачем во мглу захаживать ничком?
Мы к этой не приучены забаве.
 
 
Зачем скандализировать ручей,
Пускай и объявившийся как море,
Близ коего ты, свет своих очей,
На пляже помаячил в виде моли?
 
 
Не все бемоли лягут в звездный стан,
И птичья здесь невнятица про то же
Размажет ночь по роговым устам,
Присутствие ничуть не подытожа.
 
 
Столь крупно в нас бессмертье залито,
Что вместе с ним тут грустно свирепеем.
Мы просто обновленное ничто.
Ушел под пальмы. Финики в толпе ем.
 

«Солнце бухается в ноги…»

 
Солнце бухается в ноги —
Нет, не мне – в ушат волны.
А не слышат бандерлоги,
Говорят внутри спины,
 
 
Ходят набережной тучно
И затылками снуют,
А полнейшего беззвучья
Ни за что не сознают.
 
 
Я и сам тут не Карузо,
Так лишь – ветрено курю,
От Советского Союза
Очень грузно говорю.
 
 
Так, внутри хожу по-русски,
А взрослеющий прибой,
Кабы спрятался в нору с кем —
Белкой чудной – хвост трубой.
 
 
Уши волн еще краснеют,
Но уже всплывает ад —
Все ли приняли во сне яд?
Волны в глубь свою глядят.
 

«Все стало вокруг голубым или синим…»

 
Все стало вокруг голубым или синим,
Потом – темно-серым, затем – никаким.
О, если б я шел приклониться к осинам…
Но к пальмам я шел, что сопят в кокаин
 
 
Фонарного света над выручкой зноя
На пляжной опушке морской теплоты.
Отдать поручение наше земное?
Пустить на плотах дорогие понты?
 
 
Что выручка жизни? Полати да гати,
Обиды да враки, весь теплообмен,
Где все и сбывается – кстати, не кстати —
Горячкою мелочной собственных вен.
 
 
И к пальмам ходил – не якшаться с осиной,
И остров надыбал – остался живой,
На камне сидел, в темноте темно-синий, —
Умыть бы весь мир Средиземной Невой!
 

«Там, где парк роняет с тыла…»

 
Там, где парк роняет с тыла
Оступившийся прибой,
Ночь волшебной дрянью Нила
С тиной тянется волной —
 
 
За тоской вольнонаемной,
За квартирой съемной. В лом нам
Превращать печаль в печать —
Предъявлять на сходнях Яффы.
Нас не нужно отличать
Средь гребцов большой триремы.
 
 
По природе этой схемы,
По обидам в эти штрафы,
По горам да по долам —
Кто мы станем? Как мы? Где мы?
Выйдут в Яффы Голиафы,
Сядут в Шхемы Полифемы.
А Невы-то не отдам.
 
 
Так как птица гоношится,
Где придется, где томится
Зной остывшею золой,
Естся щебень, пьется пицца,
«Узи» сухо шелушится
По лощинам за Невой.
 
 
Речь горбатая рябила,
Высь горбатого любила
И учила, как могла,
И Нева с холма пылила,
Ночь болела, шекель мыла,
Я ходил на дело с тыла,
И волшебной дрянью Нила
Со щеки стекала мгла.
 

«Не назвать его голубым…»

 
Не назвать его голубым,
Не назвать зеленым.
Может, зря и глаза гнобим,
Словно так назло повезло нам —
 
 
За Язоном в простор слезясь,
По иным и по личным пучинам,
За турецкую власть азиазь,
За арабскую вязь по причинам,
 
 
Не хочу говорить каким.
И не нужно. Мотивы бегства
Все равно переврет акын —
Наша память бледней асбеста.
 
 
В паутине земных изохор
И магнитных и авиалиний
Словно небу даем отпор,
Так как море из глаз излили —
 
 
Веселей свою суть обречь,
Безответственней сгинуть напрочь,
К горизонту спешить, ибо речь —
Долг пропащего – просто судьба с плеч.
 

«Жара такая – лишь во рту тень…»

 
Жара такая – лишь во рту тень.
А в небе птица залегла,
Над морем виснет – явно трутень,
Хотя особо не пчела.
 
 
Жужжит ведь транспорт, ну а город —
Он, как топор по рукоять,
Вбит в местный пляж и оттого рад,
Что может крикнуть: «Ну-ка сядь!»
 
 
А мы не очень посидельцы,
У нас есть дельце – жить да жить,
Дышать и пальцами пришельцев
С песчаным прахом ворожить.
 
 
А вот не хватит все песка им —
Что, не тикаем? Прикорнем?
Горячим днем не обтекаем
Заляг, нам нет хозяев в нем.
 
 
Да, прикорнем, что корни в грунте,
Лежалым списком пляжных спин,
И воздух с моря – лишь игрун тел,
Он не найдет нас там, где спим.
 

«Запаян в инсулу – что ключик в прорве сумок…»

 
Запаян в инсулу – что ключик в прорве сумок.
Проклюнусь прочь к дождям – черти зонта рисунок.
Я съемный сам – в парадной лишь не клинь.
Так просто затеряться и в лесу мог,
Но вышел к морю – замкнута теплынь.
 
 
Пальто покоя выполняет ливень,
И вылезти мне тоже, посмотри, лень
Из общего большого бытия.
Оно во мне, иль я в нем деструктивен?
И воет ливень – должен выть и я?
 
 
Свобода – что? Просторная сорочка?
Так небо это – хмурого росточка —
Диаметров расточка и размен.
Вовсю околоплодна оболочка!
Иль поиска одышливый размер?
 
 
А море пьет и пьет из горизонта
Зонта пузырь – мол, в инсулах резон-то?
В дыханий островках? В уютах пузырей?
Осенний, материнский ли сезон там.
Ах, не умри – ну, сиречь, не прозрей.
 
 
О, не проклюнься столь категорично.
Твое обезналиченное лично
Тебе предвзято издали поет.
Тут все живут стремленьем плоть постичь, но
Познанье – как бы плоти антипод.
 
 
Благословенно пользованье небом
И прочим человечьим ширпотребом —
То девушкой, то знаньем, то жильем.
Благословенно выбрана Итака.
Дыши, дыши – да не сбивайся с такта,
Согласно тексту съемного контракта
Мы так-то в ливне к струям и прильнем.
 

«Минувший прах меж пальцев дней растерт…»

 
Минувший прах меж пальцев дней растерт.
Что памятует наглость в пионере?
И кипрское дерево растет,
Ничуть не пригорюнясь о Венере.
 
 
Ему – свое: туды-сюды, воды
И хвои палой, чтобы метить почву.
Как память мира вдруг ни опорочь вы —
А что, наметили оставить в ней следы? —
 
 
И вы ревнуете. Пропажа гложет всех.
Побаливает каждого нутро чуть.
Друзей моих утрат разделать под орех!
Подоблестней бы Трою раскурочить!
 
 
Ревнители киприд изобрели иприт.
О чем же гуманоид гомонит?
А жизнерадостным сподручнее быть гунну?
 
 
И я слегка оставлю этот свет.
Как наследить? Тому я дам совет,
Кому взгляну в глаза. И в них как раз и плюну[1]1
Миры, что помним, здорово малы,И в Иудее тесные кулисы.Кто отмывает заново полы? —Повсюду натоптали кипарисы.

[Закрыть].
 

«Безвестный птиц распорядитель…»

 
Безвестный птиц распорядитель,
Я концертирую в местах,
Где сад снимает влажный китель
И пахнет пылью черепах,
 
 
Где вверх подпрыгивает море,
Обозревая спецпростор,
Где пляж, безвестный априори,
Осуществляет свой простой,
 
 
Где города поют, как выйдет,
А выйдет в ливень – не поют,
А выйдут к морю – сад не виден,
Там руки заняты – жуют,
 
 
Свою прожевывают зелень
Посредством ветра, а скворцы —
Им петь – запомнили? – в грозе лень,
Таят под мышкой леденцы,
 
 
Пестро закатывают веко,
А снизу ходит человек,
И какают на человека,
И не понять, какой же век.
 

«Стоит жара. Повсюду нестерпимый…»

 
Стоит жара. Повсюду нестерпимый
Колючий свет – хоть стань и в голос вой.
Вбегаешь в сад, от пыли вытер пимы
И голову пристроил под листвой.
 
 
Так шанс лишь в ненадежном абажуре?
Но что я миру – личный терапевт?
И я ресницы, минет срок, прижмурю,
Холодным телом чуть оторопев.
 
 
Да скромненько от первого лица стой,
Ах, невидаль – какой со смертных спрос?
Уходят верования и царства,
Пиликая заученное SOS.
 
 
И что, на все решения «тубо» им?
На всех путях стираешь пимы в пыль?
Чреват любой поступок мордобоем,
Едва лишь в сердце выговоришь «пиль!»?
 
 
Не задалась вселенская охота —
В народе ли, за пазухой у нас,
И наверху нас видеть нелегко-то,
И данный зной – терпенья пересказ.
 

«В шубу вдет ли, растелешен…»

 
В шубу вдет ли, растелешен
На тропическом лугу,
Я ведь с каждым местным лешим
Раскудахтаться могу.
 
 
Звезды чти или гальюн драй,
Гор ли вдруг скрипучий крен,
Тундры гулкая полундра,
Гостевая плесень стен —
 
 
Лобызай от смерти виски,
Эскимо макай в токай,
К разной ветке притулись-ка,
Каждой птице потакай,
 
 
Жамкай всякие ладони,
Чуждый храм – и он для птах.
А у всех печаль по доне,
Носят хлопоты во ртах.
 
 
И не важно, где ты соткан
И каких ты сидень хат:
Все приписаны к подлодкам —
Весла черствые в обхват.
 

На закате

 
Да, видимо, простаивая зря,
Над нами путешествует заря,
Близ нашенских слоняется околиц.
Какой объем внутри календаря!
Уже во мгле не видно далеко лиц.
 
 
Кто очарован собственной судьбой,
Кто дует в подвернувшийся гобой,
Кто пашет оземь шапкой трудной жатвы,
А жить поставлен каждый на убой,
Так что, не состоялись в променад вы?
 
 
Ну да, преувеличенный закат.
Горят пиццерии ввиду людских зарплат.
Вдоль набережной толпы проходимцев
По времени – все шепотом не спят,
И пальцы заняты предчувствием гостинцев.
 
 
Случится что? Комета? Шторм? Война?
Бесшумно кувыркается волна,
Наглядно окантовывая сушу.
История в мгновенье сведена
И частным образом нашептывает в уши.
 
 
Шевелится неясный ветерок,
А море же в отсутствие дорог
Не ведает, куда ему катиться,
Мостится к нам, вбирает этот срок,
Но полностью не может поместиться.
 

Блошиный рынок в Яффе

 
 Вступает в пренья с дрозофилой
 Базар арбузною бузой.
 Плюется речью-бузиной
 Торгаш, исчадье русофилу,
 Колючим ртом Мафусаила
 Бубнит суфлерствующий зной.
 
 
 Кругом свинячится фалафель
 С губы резиновой разинь,
 Над крышей блеет муэдзин,
 Интересуясь: все тут в Яффе ль?
 А дышишь, будто в батискафе, —
 Никак не веет баргузин.
 
 
 Гремит, зудит блошиный рынок,
 А данность – всяко с потолка:
 Блеск янычарского клинка
 Наполз – в безвинности поспи, наг! —
 На стулья венские без спинок,
 А помнит поскрип волоска,
 С задка ласкавший сарацинок
 Или гяуров – с кадыка.
 Кувшины, выпятив бока,
 Чтоб джинн резвиться от души мог,
 Внутри танцуя гопака,
 Где в недрах вряд ли щирых крынок
 Сидят на корточках века,
 
 
 Толкуя о лодчонке Ноя.
 Среди поддельной мишуры
 Несамолетные ковры
 Умело вводят в паранойю.
 Люблю кидалово земное,
 А неземное – вне игры.
 
 
И, пролонгируя безумье,
За рынком – парусом в грозу ль? —
Плывет мечеть – глаза разуй,
Свои глазури и глазуньи, —
Ненаказуема везунья!
Внедряет в пыльную лазурь.
 
 
И рядом – башня Часовая,
А кверху – улица Яффет
На гору тащит свой лафет
И солнцем бьет, что в очи – свая,
Петляет, будто Чусовая,
В кальяны пряча марафет.
 
 
Тут море всех переносило,
Здесь Голиафы, пялясь в цейс,
У жен отпрашивались в рейс,
Китов пророками тошнило…
А к бороде Мафусаила
Легко ль приклеить спорный пейс?
 
 
Здесь тридцать витязей могли нас
Известь, ища залетный фарт,
Когтя свой львиный миокард,
Чесался царь, что бритту минус.
Ах, гибнет семечко на вынос,
Пока ростку не выдан старт!
 
 
Растенья ткут свою тираду,
Так всё нам – движущийся клип?
Ввиду отсутствующих лип,
Зайдя за пыльную ограду,
Под солнцем чахнет эвкалипт.
 
 
Я как-то шел по Ленинграду,
Так что – тогда-то и погиб?
 

«Наступает снова Песах…»

 
Наступает снова Песах,
Ну и разве это здесь
В наших общих интересах —
Говорить про «даждь нам днесь»?
 
 
Был я тут и, знаешь, буду.
Долог мира пересуд,
Не обязывает к чуду
Шепот всяческих приблуд,
Но ведь переиздадут
Нас как раз по пересуду
К блюду будущих зануд.
 

«А гора совмещается ночью с горой…»

 
А гора совмещается ночью с горой,
Не имея названья, лишь общность касательств,
И на этот на шорох и пущен герой,
Оснащен доминантой своих обстоятельств.
 
 
А пусть эта гора обзывается так,
А вот эта страна называется эдак.
Нам о правде пророк сообщить не мастак,
Потому что с рожденья живут напоследок.
 
 
О природе твоей и своей не скажу.
О природе вообще – так не я один слышу,
Как сквозь длинное «му-у» резонерствует «жжу-у»
Муэдзин с указательной на небо крыши.
 
 
И растет в огороде бессонный редис,
И незряче планета придвинута близко,
Можно только во тьме указать на регистр
И с неточной реальностью быть в переписке.
 
 
И бормочет прибой, что совсем не прибой,
И таращит в прибор голословное око,
А безвестный герой потому и герой,
Что за целью спешит, исчезая далеко.
 

«Улисс бежит за тридевять земель…»

 
Улисс бежит за тридевять земель.
Не овдовеешь к завтрашней зиме ль?
А налицо – лишь моря треволненья.
Америки мелькнула полоса?
Нет у ватаги собственного мненья.
Все удаляются… Почти не слышно пенья…
Им вечность наполняет паруса?
 
 
Не чу, где потеряю, где найду.
Кругом дудят в подсобную дуду
Сто сотен лет, по мне – да хоть бы тысяч!
Всех высечь поименно и в бреду
Нельзя никак. Лишь ласково: и ты, сечь?
 
 
А кто он есть, позорный индивид?
Зачем нутро заносчиво болит,
Или он общей пайке не обучен?
Какой особой целью даровит?
Отлынивает дядя от уключин?
 
 
Пожалуйста, и я мозолил перст.
Там ус посасывал, здесь гладить стану пейс.
Уносит всех – я тем же метром смерен.
Дурачит шторм – кромешный полтергейст!
Не буду же артачиться, не мерин.
 
 
Родившись, человек не помнит, что спросил,
Но силится. О, мне б хоть пару сил —
Не лошадиных – личных, человечьих,
Где все поднаторели на увечьях,
Но вдаль плывут и пьют свой пертусин.
Как всмотришься, и я там парусил —
В далеких, окликаемых, овечьих.
 

«В былое память окунем…»

 
 В былое память окунем
 Довольным окунем, но дьявол:
 «Ну как вы ходите конем? —
 Вскричит. – ведь это не ладья вам!»
 
 
 Мы всё-то делали не так
 И клятвы сыпали, частя, но —
 Поныне шепчут в даль Итак,
 Черствея зренья челюстями.
 
 
 А это чавкает прибой,
 На месте ходит, средь лиан гол,
 Но где же тот, немой – любой
 Не загорелый явью ангел,
 
 
 Смотритель всяческих атак?
 Иль наша убыль – биопроба
 Морей из вымерших Итак,
 Где в оба смотрят эти оба?
 

«Как шершаво утро пьется…»

 
 Как шершаво утро пьется —
 Жидким голубем во рту.
 Солнце клятвенно плюется,
 Набирает высоту.
 Узко щурится дремотца
 И дымится на свету.
 
 
 Говорю деревьям: «Встаньте!
 Головой пойдем шуметь,
 В нашем беглом варианте
 Нужно птиц переодеть,
 Вот я пыль принес на ранте,
 Что же, мне сегодня петь?»
 
 
 Отвечают: «Нет калиток.
 Нам не выйти ни на шаг.
 В рукавах полно улиток,
 И в кусты отполз кушак,
 Рады были бы и мы так
 К морю вытоптать большак».
 
 
 Не кобенясь, не коробясь
 (А надежд и не питал),
 Мимо лавок (прыгал в прорезь —
 Тут поел и попил там),
 Мимо рынка (не слабо лез —
 Подыграл спиной лаптам),
 Проходил такой гидролиз,
 Не особенно роптал.
 
 
 Плавал зной, и плавал я там,
 Послужил иным пенатам,
 Пописал чужой диктант,
 И на рынке конопатом
 Неизвестного анатом
 (А считайте – я десант)
 Поопробовал дискант.
 Вниз по Алленби накатом
 Плыл (хотя и не река там).
 
 
 Я водил купаться рант.
 Был однажды вариант.
 

«Убеги в Египет, братьев забудь…»

 
Убеги в Египет, братьев забудь.
Остужая грудь, из себя изыди.
Чтобы суть настичь, устаканить муть,
Прислонись к чужим, поклонись Изиде.
 
 
Выдавай себя за раба, рабом
Прошибая лбом не беду, так стену.
Проживи измену, хоронясь в любом,
Удуши апломб, выходя на сцену.
 
 
И тогда, когда будет родство мертво,
И в чужом изводе ты станешь моден,
Возврати домой себя самого,
Отболев обидой вчерашних родин.
 

Вполсло…

1

 
И море, и Гомер – все движется впотьмах.
И частный «ах» внедрен блуждать в земное слово.
Но человек тут – спринтер черепах.
Что, олово ушное не готово?
 
 
Не слышать, не любить, не бегать на чаи.
А если бегать – зорко бегать мимо,
Ведь все равно всегда чаи ничьи,
И нам нужна не цель, а пантомима.
 
 
Я нежен и раним. Мне имя – саранча.
Бахча моя болит. Я с детства полосатен.
Я думаю, что сплю. Воркую сгоряча.
И дедовское жру дерьмо родных мерзлятин.
 
 
И море, и Гомер – все движется на месте.
И вести страшные читает нам Эдип,
Застуканный в инцесте, – эка влип!
 
 
Вот эвкалипт… Но прелести поместий
Родных и приданных – праща пропащей мести,
Мелькнувший, но недвигавшийся клип.
 

2

 
И море, и Гомер – все движется вполсло…
На, подержи ничейное весло,
Обманчиво заглатыванье слова.
Я Родину любил – вот здесь оно росло.
Но рослым стал в отплевыванье плова.
 
 
 Не досчитай меня до двух или до трех.
 Тут всякий стал особый пустобрех,
 И я храбрец посильного унынья.
 Всем в уши языка пророс чертополох,
 Так что же, я не ян или, скажи, не инь я?
 
 
 Но сплю, пока могу, и бреюсь натощак,
 Пока гощу в себе – всех ближних угощак.
 Про что и говорить, раз время гостевое,
 В пыли Отечества всем гостевать ништяк!
 Все – милые, за то что кости воя.
 
 
 За то, что все воркуют в пелене,
 За то, что руку выпростать вовне
 Во сне родных беспамятных пеленок.
 Вот так и умирают на войне,
 А что, не прав зареванный ребенок?
 

3

 
 Блокада и во мне, хоть я приду потом.
 Мы говорим вовне опомнившимся ртом.
 В тридцатых – я был выкормыш Бейтара,
 Но викинги меня изъяли за бортом
 И вытряхнули в мир. Колышется здесь тара?
 
 
 Мне все равно. У всех свой моцион.
 Вовне я говорю еще вперед лицом,
 С евстахиевой сплю пока недальнозорко,
 Нарочно окольцованный кольцом,
 А-а, тарахти, Гомерова моторка…
 
 
 Все движется не так, пересекая синь.
 От скиний дымчатых простор морской раскинь
 И гул любимых вынь пока из уха.
 Явь мерят лишь фасетками разинь,
 Я так и знал, что местность – показуха.
 
 
 Я так и знал, что, вперясь, патриот
 О горизонт плачевно глаз натрет,
 От жалости к прощанию он сер весь,
 Но Родина – лишь трат его приплод
 И языка медлительный спецсервис.
 
 
 Что остается? Моря синий лоск?
 Все наши знанья – к нашим «крибле-краблям»?
 Лишь заклинаньем пользуется мозг?
 
 
 Как солнечно! В беспамятство пора, блин?
 И на горе безлюдия оставлен
 Прозрачный только мнения киоск.
 

«Нет, я не разнашивал строем российские жаркие боты…»

 
Нет, я не разнашивал строем российские жаркие боты,
Тот чоботный дробот в разлете шинельных опричнин,
Но малый мой щебет врастал в трудовые заботы,
Как раз вот туда, где блевота из общей становится
                                                                                     личной.
 
 
И я в пирожковой на Невском склонялся, двугривясь,
Ах, в лирики вылез – шалом, дорогая Эрато!
Так что же теперь, будто я вдруг не русский внутри весь,
Ты плачешь в обиде: «От Нила…» – и я подтвержу:
                                                                      «До Евфрата…»
 
 
И я подтвержу, что не знаем доподлинно родин.
Не место рожденья, где нянчил и сверстывал опыт,
Который от жалости к собственной жизни городим,
Тогда как бесспорным окажется сказочный пропад.
 
 
Близенько от Нила, рукою подать до Евфрата.
Рябит от пустыни – так версты вовек полосаты!
Рябит от обиды, от грубой какой-то растраты,
Где координаты свои нахлобучивал на полюса ты.
 

В ноябре над морем

 
Пока все тучи – платяные,
Нет грозовых и на испуг, —
А птицы – руку протяни им —
Спешат… На юг? Да вот он, юг!
 
 
В недоуменье так и виснут
Над морем, далям предстоя,
Но влит во все тяжелый висмут.
(Когда бы висмут щупал я!)
 
 
Когда б я глазом наповал бил
В ту даль… О нет! Ворчи врачу…
Что, тяжким все размалевал бы?
Погодь, лишь вапницу схвачу.
 
 
А вместе с птицей в небе крен дей,
Покинув пляж с одной из стай,
Сей брег, обветренный, как крендель,
Где стой и морю пустолай —
 
 
Всем сердцем, губы опростая,
Как бы незнаньем свят-посвят…
И вроде улетела стая,
А птицы всё еще висят.
 

«В плане наших происшествий…»

 
В плане наших происшествий,
Путешествий куд-куда
Квохчет зной, как сумасшедший,
Моря вязкая вода.
 
 
В жизни бражничают дважды:
Первый раз – летя на свет,
Во второй – в разгаре жажды,
Вот когда надежды нет.
 
 
Ноги курицами скачут,
Губы по небу плывут.
В первый – путь когда лишь начат,
Во второй – исчез маршрут.
 
 
Нету карт и расписаний,
И свобода хороша
Тем, что мука причитаний
Нам не стоит ни гроша.