Текст книги "Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1"

Глава IV

В ноябре 1790 года до меня дошло письмо Эварта, посла Англии при берлинском дворе, в котором сообщалось, что я буду назначен нашим представительством иностранных дел для выполнения особой миссии в Лондоне. Он получил эти сведения от Хэйлза, посла Англии в Варшаве. Эта новость, писал Эварт, доставила ему большое удовольствие, и он призывал меня не задерживаться, как только я получу официальные инструкции. Он прибавлял, что уже предупредил об этом английскую сторону. Сам он, будучи болен, чувствовал необходимость полечиться на водах в Бафе и потому рассчитывал в скором времени встретиться со мной в Англии и сообщить мне важные известия, касающиеся моей страны. Он уверял меня, что я буду очень хорошо принят в Лондоне, и проявлял большой интерес и внимание к тому, что происходило в Польше. Стиль его письма был далек от дипломатического – дружеский и вызывающий доверие.

Две недели спустя я получил официальное указание отправиться в Лондон. В качестве посла Польши там находился г-н Букатый. До тех пор, однако, ему не поручали никаких действий перед английским правительством, чтобы выяснить позицию Англии по вопросу о Торуне и Гданьске. Возможно, у нас надеялись избежать этой необходимости и убедить короля Пруссии отказаться от своих намерений относительно этих двух городов. Впрочем, по этому поводу мнения в Варшаве разделились не только среди членов сейма, но и в представительстве иностранных дел.

Долгое время старались избегать этого вопроса, и наше представительство отвечало послам Луккезини и Хэйлзу, что оно не уполномочено делать какие-либо уступки или обмены, что сейм не имеет таких полномочий и что после заключения альянса с королем Пруссии он может обсуждать только торговый договор. Поскольку, похоже, уступка Торуня и Гданьска была условием «sine qua non»[10]10
  Непременным (лат.). (Примеч. ред.)


[Закрыть] для заключения этого договора и поскольку послы Пруссии и Австрии настаивали и торопили с определенным ответом, то наше представительство решилось наконец поручить мне поднять этот вопрос в частной беседе с британским премьер-министром Питтом, проведение которой я должен был сам обеспечить.

Я покинул Гаагу в первых числах декабря. Мой путь пролегал по земле Нидерландов как раз в то время, когда австрийские войска заканчивали их замирение. Несколько шаек недовольных, засевших в кустарниках и беспокоивших путешественников, – вот и все, что осталось от этой пресловутой революции.

В Лилле я впервые столкнулся с французскими национальными гвардейцами и учреждениями революционной Франции. Меня остановили при въезде в город, и затем два солдата сопроводили мой экипаж до самого муниципалитета. Меня впустили в просторный двор, а ворота его закрыли и забаррикадировали. Я передал свой паспорт человеку с неприятной физиономией, который куда-то его понес. Паспорт держали где-то более получаса. Молодые национальные гвардейцы нахально подошли к самому моему экипажу и намеревались обыскать его. В это же время какой-то человек в мещанской одежде (похоже, представитель «старого режима») подошел ко мне и тихо спросил, знаю ли я, зачем меня заставили явиться в муниципалитет. Я ответил, что для того, очевидно, чтобы проверить мой паспорт. Тогда он сказал мне, что не в одном паспорте дело и что за три дня до меня здесь проезжал один барон в четырехместном экипаже с шестеркой лошадей (экипаж был совсем как мой), а потом его отправили в Париж, и, говорят, он погиб там на эшафоте. В ответ на это я не проявил ни удивления, ни беспокойства и тут же послал своего курьера в здание муниципалитета, чтобы высказать жалобу на задержку. Наконец мне вернули паспорт, на котором было проставлено заглавными буквами «СМОТРЕН», но без указания где, когда и кем.

Я благополучно добрался до Кале, и первая фигура, которую я там встретил, был капуцин – с пудреной головой, в башмаках и белых чулках. Я тут же вспомнил, несмотря на несходство в одежде, монаха из книги Стерна, тем более что я оказался в том же месте и в той же гостинице «Dessein»![11]11
  Дословно «намерение» (франц.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] Я хотел подойти к нему с вопросом, чем вызвана такая перемена одежды, но «altri tempi, altre cure»[12]12
  Другие времена – другие заботы (итал.). (Примеч. пер.)


[Закрыть] – он ловко от меня ускользнул, опасаясь, очевидно, скомпрометировать себя, если будет отвечать на мои вопросы.

Оказалось, что ужасный шторм потопил много кораблей в море и разбил некоторые суда даже в самом порту. В течение уже трех дней сообщение между Кале и Дувром было прервано. Я ожидал возможности отплыть к месту назначения. Каждый день я видел обломки кораблей, прибитые к берегу, читал газеты, приходившие каждые двадцать четыре часа, слышал, как распевали революционную «Ca ira» на каждой улице.

Наконец, когда я уже терял терпение в ожидании попутного ветра, я смог добраться до Дувра, а оттуда – до Лондона. Здесь меня ожидало письмо от Эварта, в котором он сообщал мне, что находится в Бафе. Он надеялся, что я приеду повидать его, так как сам он был настолько болен, что не мог в ближайшее время отправиться в Лондон; тут же он сообщал мне, что предупредил Питта о цели моей миссии и что я буду принят им благосклонно.

Я получил от г-на Букатого все необходимые сведения и посоветовался с ним, как с человеком опытным, хорошо знавшим Англию и Лондон, поскольку он провел здесь часть своей жизни. Было условлено, что я, прежде чем увидеться с г-ном Питтом, должен выполнить все обычные формальности при дворе. Таким образом, я был представлен королю, королеве и принцессам. Я присутствовал при закрытии сессии парламента, где видел князя де Галля, герцога Йоркского и других членов семьи. Через несколько дней я написал г-ну Питту, чтобы он назначил мне день и час, когда я смогу с ним встретиться. Я получил от него очень вежливый ответ, написанный его собственной рукой, затем отправился на встречу с ним к назначенному времени. В первую нашу встречу, которая длилась более двух часов, г-н Питт больше слушал меня, чем говорил сам, желая уяснить себе мотивы, выдвигаемые против уступки Торуня и Гданьска. Он внимательно выслушал, не прерывая, все, что я мог сказать ему по этому поводу. У меня под рукой была докладная записка, о которой я уже упоминал, – та, которую мне вручили в Амстердаме. Она была очень хорошо составлена и, при всей ее пристрастности, содержала все нужные аргументы, которые только можно было собрать воедино против предложения прусского короля насчет Торуня и Гданьска.

Я зачитал эту записку, не называя тех, кто мне ее передал, и сказал, что наше представительство не разделяло этого мнения, насколько я мог судить, так как никакого решения не было пока принято, и что желательно узнать мнение по этому поводу представителей Англии и Голландии, так как данная проблема не может быть безразлична этим двум государствам.

Я добавил также, что положение нашего представительства было тем более затруднительным, что оно должно было дать отчет о своем решении не только главе сейма, но всей многочисленной ассамблее, где каждый имел свое мнение и где, по несчастью, имело место разделение на разные партии.

Я отметил: чем более возмущены в Варшаве различными писаниями и высказываниями против уступки Торуня и Гданьска, а также речами на заседаниях сейма, произносимыми нунциями, которые настроены против этих уступок, – тем труднее бороться с настроенностью по всей стране и против самого проекта, и против тех, кто его предлагает.

В заключение я сказал, что наше представительство иностранных дел не хочет подвергаться упрекам и потому желает использовать любое средство, которое избавило бы его от обвинений. Оно откровенно поручило мне довести до сведения г-на Питта то критическое положение, в котором оказалось правительство Польши, а также сообщить о его нерешительности по этому очень важному вопросу, по которому оно не может высказаться, не имея на этот счет мнения премьер-министра, столь почитаемого во всей Европе.

Премьер-министр был предупредителен, очень вежлив, говорил по-французски хотя и с английским акцентом, но достаточно бегло и выражался очень точно. Он сказал мне лестные слова и продолжил беседу, задавая мне вопросы по теме разговора. В конце он предложил мне встретиться второй раз: к этой встрече он подготовится и надеется убедительно ответить на все доводы, которые я ему изложил.

Три дня спустя я вновь отправился к нему в кабинет. Я увидел на его столе общую карту Польши и отдельно – карту Гданьска с прилегающей территорией. Я заметил также копию той докладной записки, которую я ему зачитывал, и некоторые другие бумаги, имевшие отношение к предмету нашего предыдущего разговора. Войдя в кабинет, Питт сказал мне: «Видите, я подготовился к сегодняшнему разговору и имею под рукой все, что может нам понадобиться. Докладная записка, которую вам вручили негоцианты Амстердама, была переслана мне консулом, имеющим резиденцию в этом городе, – здесь ее копия. И это еще не все. Многие негоцианты Лондона совершенно определенно высказались в том же духе и старались доказать, что не только Польша многое теряет, уступив Торунь и Гданьск прусскому королю, но и Англия с Голландией будут лишены торговых преимуществ, которые могли бы иметь, если бы судоходство по Висле было полностью свободно. Эти соображения, – продолжал министр, – неудивительны, так как негоцианты принимают в расчет только свои коммерческие интересы. Но, в конечном счете, что даст вам, полякам, владение Торунем и Гданьском? Какие преимущества извлечете вы, имея эти два выхода для ваших товаров – в том положении ослабленности и бессилия, в котором вы находитесь сейчас, слезно жалуясь на давление со стороны петербургского двора?

Прусский король, предлагая вам свою дружбу и договор об альянсе, предоставляет вам возможность выйти из этого отчаянного положения, и уже одно это стоило бы некоторых жертв, которых от вас требуют, тем более что берлинский двор ставит их условием для заключения с Польшей торгового договора. Впрочем, нельзя даже назвать жертвой то, чего король Пруссии просит от вас, так как он, со своей стороны, отказывается от значительных доходов, которые имел до сих пор от таможенных сборов, взамен на владение двумя городами, являющимися к тому же анклавами на его территории». Здесь министр показал мне копию письма, которое король Пруссии направил в его адрес через г-на Герцберга и в котором он вполне откровенно излагал мотивы, вынуждавшие его требовать Торунь и Гданьск. «Неужели, – добавил министр, – вы рассчитываете иметь какую-то выгоду, покупая такой ценой торговый договор с Англией и Голландией? Понимаете ли вы, что уступка Торуня и Гданьска была бы искуплена для вас всеми преимуществами независимого существования и коммерческими преимуществами, которые вам предлагаются? Вы заметили мне, что, имея Данциг единственным свободным выходом для польских товаров, вы будете вынуждены, если утратите его, подвергнуться всяческим придиркам со стороны таможенников и платить все, что от вас потребуют. Но не нужно забывать, что сейчас вы платите гораздо больше, чем платили бы в соответствии с пунктами нового торгового договора, который вам предлагают.

И наконец, что до таможенных препон, то ваше беспокойство имело бы под собой основания, если бы вы имели дело не с союзником и другом и если бы не имели гарантий со стороны Англии и Голландии, – ведь они, заключая торговый договор с правительством Польши, позаботились бы о соблюдении интересов всех участников договора. Да и вы сами, – продолжал министр, – лучше меня знаете, каковы были ранее торговые отношения между Англией, Голландией и Польшей. У вас был маленький порт на Балтийском море возле реки под названием, если не ошибаюсь, Свента, которая уже около ста лет несудоходна и о которой у вас нет оснований особенно сожалеть. Зато у вас есть несколько городов по всей стране, в которых голландские и английские негоцианты имеют обширные помещения, куда вы всегда свозили произведенное на вашей земле, и все это покупалось у вас на месте, что избавляло вас от труда перевозить его самим до морского порта на Балтике.

Я рассматривал сегодня утром на карте, – говорил он, – расположение Ковно и Мереца, о которых наши эмиссары, побывавшие в разное время в Польше, докладывали нам в самом выгодном свете. Особенно о первом из этих городов, который расположен при слиянии двух судоходных рек и был, как о нем рассказывали, многонаселенным и оживленно торгующим. Имеются также старые складские помещения за пределами города, которые напоминают о существовании сотен жилых домов, возможно занимаемых в свое время в основном семьями английских и голландских купцов. Что существовало ранее, может быть возобновлено. Если торговый договор с Польшей будет заключен – не думаете ли вы, что мы сможем уберечь вас от препон со стороны таможенников Гданьска, отправляясь за вашими товарами в глубь страны, чтобы иметь их из первых рук? Мы знаем, возможно, лучше, чем вы сами, статистику вашей страны в отношении производимых ею благ. У вас необъятные леса, а мы не можем обходиться без вашей древесины, которой не слишком занимаются в самой Польше. Вы могли бы экспортировать в четыре раза больше продовольствия, если бы ваше сельское хозяйство не находилось в полном упадке. Вы возлагаете все ваши надежды на саму природу, тогда как в более северных странах она скупа на свои дары. И наконец, я имею сведения, что с некоторого времени у вас стали возникать полезные начинания. Я вижу на карте канал, названный вашей фамилией, и неподалеку от него еще один, проложенный, как мне доложили, на государственные средства, – чтобы соединить реки и облегчить внутренний оборот ваших товаров. Я не думаю, что эти работы уже закончены; нужно будет в первую очередь заняться поиском способов вывоза зерна из ваших южных областей, которые, как говорят, исключительно плодородны.

Торговля с Польшей всегда представляла особый интерес для Англии и Голландии. Зерно, лен, пенька, строительная древесина, кожа и другие столь же необходимые нам товары соперничают своей добротностью с теми же товарами, которые мы вывозим из России, а ваш лен превосходит все, что мы получаем из других стран. Торговля с Польшей тем более выгодна для нас, что у вас нет ни фабрик, ни мануфактур, – таким образом, приобретая в больших количествах предметы роскоши, вы с лихвой возвращаете нам то, что вы имеете от нас за свои товары. Будьте же уверены, что судьба Польши и ее торговли для нас крайне важна и что мы не потерпим, чтобы торговый договор, который сейчас обсуждается, не гарантировал бы вам всех преимуществ, на которые вы вправе рассчитывать.

Я высказался, – сказал Питт, – прямо и открыто, не делая тайны из моих размышлений, которые, как вы понимаете, совпадают с мнением нашего правительства, так как в этой ситуации, как и во всех других, нами никогда не движет личный интерес. Я надеюсь, что вы передадите содержание нашего разговора в Варшаву, а я, со своей стороны, не премину отправить нашему послу при вашем дворе необходимые инструкции, копию которых я вручу вам перед вашим отъездом».

Вот резюме всего, что я услышал из уст премьер-министра Питта. После этой беседы, которая проходила столь же долго, как и первая, я направил мой рапорт нашему представительству иностранных дел.

О моих встречах с премьер-министром Питтом вскоре стало известно всему Лондону, хотя результат их в точности не был известен. Многие негоцианты, которые имели непосредственные сношения с Гданьском и подозревали, что мог стоять вопрос об уступке этого города прусскому королю, приходили расспросить меня об этом и настаивали, также от имени негоциантов Гданьска и от имени всех сторонников свободы торговли, чтобы я воспротивился, насколько это было в моих силах, передаче Гданьска королю Пруссии. Я имел возможность увидеться с Бёрком, который был исключительно хорошо настроен к полякам. Я виделся также с Фоксом и многими другими членами оппозиции, которые поздравили меня с переменами в судьбе Польши, с тем рвением, которое явили мои соотечественники, чтобы освободиться из-под опеки России, с разумными принципами, на которых мы намеревались изменить у себя форму правления. Однако Фокс прибавил, используя латинское изречение: «Будьте осторожны, чтобы не попасть к Сцилле, избежав Харибды. Не слишком доверяйтесь вашему новому союзнику, рассчитывайте больше на ваш патриотизм, энергию и на дух времени – и вы сумеете обеспечить себе свободу и независимость».

Прежде чем покинуть Лондон, я решил заехать в Баф, чтобы повидаться там с Эвартом, чьи добрые и энергичные чувства по отношению к польской нации пробудили во мне доверие к нему и признательность. Я нашел его еще нездоровым, но готовым вернуться в Берлин, как только он будет в состоянии отправиться в дорогу. Он был чрезвычайно рад тому, что я рассказал ему о своих двух встречах с Питтом. Эварт заверил меня, что после моего резюме убедился в том, что этот государственный деятель близко к сердцу принимает дела в Польше, что нет никаких оснований для опасений и что надо ковать железо, пока оно горячо, так как обстоятельства могут принять другой оборот и, соответственно, берлинский и лондонский кабинеты могут внести изменения в свои решения, которые окажутся неблагоприятны для Польши. Это его предсказание сбылось, к несчастью, слишком быстро!

Я покинул Баф через двадцать четыре часа и вернулся в Лондон, где моя миссия была окончена. Я не мог оставаться там так долго, как мне бы хотелось.

Никогда не забывал я этот свой визит, который был для меня во всех отношениях столь же интересен, сколь и приятен. Тем благожелательным приемом, который получил в обществе, я во многом обязан рекомендательным письмам, которые были даны мне в Гааге английским послом лордом Оклендом, приходившемся свояком архиепископу Кентерберийскому и связанным по своей линии и линии жены с лучшими семействами Лондона.

Я покинул английскую столицу в конце февраля и оставил там князя Понятовского, брата короля и примаса Польши, который путешествовал по Англии под именем шевалье Сен-Мишеля. Я оставил там также княгиню Чарторыйскую и ее сына Адама, который оканчивал свою учебу в Лондоне.

Вернулся я в Гаагу той же дорогой, если не считать, что был вынужден, из-за наводнений и выхода рек из берегов, после пересечения Мордека отправиться в Роттердам водным путем.

Посылая свои депеши из Лондона нашему представительству иностранных дел, я попросил несколько месяцев отпуска, чтобы уладить свои семейные дела в Польше. Получив просимый отпуск вскоре по моем возвращении в Гаагу, я покинул ее, оставив вместо себя секретаря дипломатической миссии Польши Миддлтона исполняющим обязанности в мое отсутствие.

Сообщив Генеральным Штатам Соединенных провинций о разрешении покинуть Гаагу и отправиться в отпуск, я получил, в дополнение к обычным комплиментам, большую золотую медаль на цепи, также золотой, которую обычно преподносят иностранным послам при их отъезде.

Глава V

Проездом через Ганновер я направился в Берлин и за четыре дня, проведенные там, успел отобедать и отужинать по очереди у короля, вдовствующей королевы, принцессы Фердинанды и принцессы Генриетты. Нетрудно было заметить, что доброжелательный прием, оказанный мне при берлинском дворе, был следствием всех тех лестных слов, которые были высказаны в мой адрес наследной принцессой в ее письмах. Но если я вполне мог гордиться отношением к себе короля и его семьи, то в разговоре с графом Герцбергом был задет за живое. Он со времени конгресса в Рейхенбахе уже утратил частично свое влияние, но продолжал еще влиять на ход дел. С большой поспешностью он передал мне через нашего посланника при берлинском дворе, князя Яблоновского, просьбу встретиться с ним перед отъездом из Берлина, так как имел для меня очень важные сообщения. Я отправился к нему вместе с князем Яблоновским, поскольку хотел иметь свидетеля нашего разговора. Но каково же было мое удивление, когда я выслушал от г-на Герцберга горькие упреки, чтобы не сказать проклятия, в адрес польского короля и сейма: якобы в Варшаве совсем потеряли голову и еще пожалеют, хотя и поздно, о том, что отказали прусскому королю в передаче ему Торуня и Гданьска.

Мне претит повторять здесь все выражения, которые я был вынужден выслушать от г-на Герцберга из уважения к его возрасту. Затем я хладнокровно и твердо ответил ему, что поражен тем, что получил от него приглашение для того только, чтобы выслушать оскорбительные и неуместные упреки в адрес польского правительства. Добавил также, что счастлив не быть послом своего правительства в Берлине, так как не мог бы принудить себя остаться здесь хотя бы на двадцать четыре часа, после того как пообщался с официальным представителем, оскорблявшим моего короля и мою нацию. Уточнил, что считаю себя в Берлине частным лицом и в качестве такового воздерживаюсь от оценки выражений г-на Герцберга, считаю недостойным себя помнить об этих выражениях и передавать их в Варшаву.

Князь Яблоновский, крайне озабоченный положением нашей страны, всегда испытывал ко мне дружеские чувства, но в тот момент побледнел, услышав от меня в адрес г-на Герцберга выражения, к которым тот не привык. Эти выражения, однако, произвели именно тот эффект, на который я рассчитывал: дипломат осознал, что явно перешел границы приличий и не выказал должного уважения свободной и независимой нации.

Придя в себя, он пожал мне руку и попросил простить его за излишнюю живость выражений. Он пояснил, что не позволил бы себе ничего подобного перед каким-либо посторонним лицом и что я должен был видеть в такой его несдержанности лишь желание благоденствия Польше и старание облегчить ей пути к нему. Он настоятельно просил меня передать королю Польши, членам комиссии по иностранным делам и всем, кто имеет влияние на решения сейма, что король Пруссии испытывает чувства симпатии и уважения к польской нации и что лично он, Герцберг, никогда не отделял интересы Польши от интересов своей страны.

Вернувшись через три дня из Берлина в Варшаву, я застал значительные изменения в общественных настроениях. Сторонники России оказались в совсем незначительном меньшинстве. Король, искренне сблизившись с патриотической партией, занял примирительную позицию и сумел заслужить доверие всех людей доброй воли. Похоже было, что не только в столице, но и повсюду в провинциях витал единый дух – стремление добиться независимости Польши и учреждения в ней постоянного и хорошо организованного образа правления.

На следующий же день по прибытии в Варшаву я был приглашен на заседание комиссии по иностранным делам, где присутствовал и г-н Хэйлз, английский посланник. Я мало что имел добавить к моему донесению из Лондона, однако меня еще расспросили о различных мнениях, которые я смог собрать в Голландии и Англии, по поводу уступки Торуня и Гданьска.

Г-н Хэйлз заявил, что исходя из всех сообщений, полученных комиссией от меня, а также в соответствии с нотой, которую он вручил комиссии 28 января 1791 года, он не имеет более ничего добавить. Однако он рассчитывает, что решение не заставит слишком долго себя ждать, так как важность его хорошо известна и с ним непосредственно связано заключение торгового договора.

Ниже я кратко перескажу то, что произошло на сейме с того момента, когда я отбыл в Гаагу, и до моего возвращения. Здесь же, чтобы не прерывать затем нить повествования о политических событиях, я скажу о тех семейных делах, которые вынудили меня покинуть Гаагу. Они на короткое время открыли передо мной блестящую перспективу, но затем погрузили меня, из-за несчастного стечения обстоятельств, в такую бездну, из которой я так никогда и не смог выбраться.

Из этих «Мемуаров» можно будет понять, что все эти детали вовсе не были незначительными и что они даже важны для понимания и оправдания различных обстоятельств, имеющих отношение ко мне.

Казалось, в то время фортуна улыбалась мне во всех смыслах. С одной стороны, шло упорядочение в Польше образа правления. Альянс с Пруссией давал гарантию независимого существования польского государства. Существовала надежда на заключение торгового договора с Пруссией, Голландией и Англией, дававшего всевозможные преимущества, на которые вправе была рассчитывать наша богатая и плодородная страна. Приток иностранцев увеличивался. Росло благосостояние всех классов. С другой же стороны, я оказался втянут в запутанные семейные дела, которыми мне претило заниматься ради моих личных выгод, но которыми я занялся из чувства долга, чтобы выполнить пожелания родителей и быть им полезным.

Великий гетман Огинский, мой дядя, будучи уже в почтенном возрасте, устал от дел и захотел передать мне, посредством продажи, все свое состояние вместе со своими долгами. Другое семейное поручение обязывало меня приобрести одно из владений семейства Радзивиллов.

Мой дядя по отцовской линии призвал меня к себе, чтобы помочь ему отстоять наши права на значительные земельные владения в Белой Руси, которые я должен был унаследовать после него. Таким образом, я должен был стать владельцем состояния стоимостью в двадцать тысяч польских флоринов в дополнение к тому, чем я уже владел, но при этом со всеми теми заботами и хлопотами, которые приносят с собой владения плохо управляемые и обремененные долгами.

Я решился послужить благу семьи, рассчитывая на свое влияние, силы и здоровье, но не предполагал, что эти приобретения могут стать мне в тягость. С теми льготами, которые новая конституция обеспечивала собственникам, стоимость земель, бесспорно, удвоилась бы в последующие десять лет, однако мне было тогда крайне нежелательно отойти на какое-то время от общественных дел. К тому же и не хотелось возвращаться в Белую Русь, так как это могло навлечь на меня недоверие до стороны многих экзальтированных патриотов – они могли заподозрить меня в том, что я ищу поддержки и протекции у петербургского двора.

Впрочем, я сам был уверен, что ничто не может заставить меня свернуть с пути чести и долга и что я всегда сумею сохранить уважение и доверие порядочных людей, потому и решил пренебречь теми подозрениями, которые могла вызвать эта поездка по семейным делам в умах тех, кто недостаточно хорошо меня знал… Но мог ли я тогда предположить, что все мои волнения и тревоги обратятся совсем в другую сторону?.. Мог ли подумать, что четырнадцать месяцев спустя все мои земли будут секвестированы, когда Польша после слабого сопротивления падет? Что ради спасения тех, с кем у меня были деловые отношения, и ради выполнения долга перед семьей и моими кредиторами я вынужден буду подвергнуться таким унижениям, которых хотел бы избежать даже ценою собственной жизни?!

После этого краткого отступления вернусь к повествованию о работе сейма, прерванному на моменте моего отъезда в Гаагу в июне 1790 года, то есть спустя два месяца после заключения договора об альянсе с королем Пруссии.

Переговоры о торговом договоре продвигались медленно. Составление текста конституции было поручено комиссии, которая, обсудив и утвердив все ее статьи, должна была представить ее на общее обсуждение.

Все честные патриоты жаловались, что потеряно слишком много драгоценного времени. Они с тревогой и болью наблюдали, как истекает установленный срок работы сейма и опасались, что работа, едва начатая, будет оставлена до следующего сейма другим представителям нации. А от этой работы во многом зависела судьба их родины.

Чтобы избежать подобного недоразумения, предлагались два способа. Первый – закрыть заседание сейма и возобновить его как следующее заседание, но с теми же маршалками и нунциями. Второй – продлить заседание до 1 марта 1791 года.

Антиконституционная партия резко воспротивилась предложению о продлении работы сейма, так как считала такое продление ненужным и противоречащим существующим законам. Однако было найдено оправдание такой мере, не говоря уж о явной необходимости в ней, – оно содержалось в ответах на универсалы, которые были разосланы, чтобы проинформировать нацию о состоянии дел на сейме. Со всех сторон выражалось одобрение тому, что уже было сделано к тому времени на сейме, и представители всех воеводств свидетельствовали о своем живейшем желании видеть конституцию утвержденной на тех основах, которые уже были доведены до их сведения.

Заседания, которые были посвящены этому вопросу, были очень бурными, несмотря на малое число его противников. Король высказался определенно, что «в соответствии с волей сейма нынешние нунции уполномочены составить конституцию и утвердить ее на уже одобренных основаниях; что нынешний сейм, как полномочный законодательный орган, не может быть распущен, не выполнив миссию, возложенную на него всеми воеводствами».

Наконец, после четырех дней дебатов, было принято решение 115-ю голосами против 16-ти продлить работу сейма до 7 февраля 1791 года. В то же время сейм дал распоряжение местным сеймикам избрать новых депутатов и присоединить их к уже имеющимся в срок до 16 декабря 1790 года. Это решение было принято единогласно.

Тем временем было продолжено и внесение изменений в форму государственного правления. Главным же предметом дискуссий, и самым трудным, был вопрос об отмене выборности королей и передаче трона по наследству.

Красинский, епископ каменецкий, первым вынес его на обсуждение ассамблеи: в своей яркой и убедительной речи он перечислил все невзгоды и несчастья, которые навлекла на Польшу злосчастная прерогатива выборов короля. Он был охотно поддержан влиятельными членами сейма, но встретил сопротивление со стороны тех, кто считал выборы короля гарантией польской свободы: сделав трон наследственным, утверждали они, мы отдадим нацию во власть деспотичной монархии.

Впрочем, оппозиционная партия, хотя и не высказалась против созыва новых сеймиков, не сомневалась, что они будут весьма бурными, и рассчитывала, что в новом их составе окажется немало нунциев, которые будут разделять их мнения. Но так не случилось: повсеместно сеймики прошли спокойно, и выбор пал на людей честных, разумных и преданных интересам государства. Почти на всех заседаниях делегатам были даны инструкции, которые соответствовали тому, что уже было принято на сейме и что еще должно было быть сделано. Нунциям рекомендовалось настаивать на равном распределении налогов, на скорейшем наращивании армии. Им также было поручено настоятельно требовать наследственной передачи трона, указав представителя Саксонии или его дочь в качестве преемника нынешнего короля Станислава Понятовского и родоначальника новой династии королей.

Такое единодушие возникло благодаря циркулярному письму маршалков сейма, направленному всем воеводствам и округам 9 октября 1790 года, и единодушие это явно свидетельствовало о полном доверии данному сейму.