Текст книги "Футляр для музыканта"

– В клинике Хайленд, в Эшвилле, это Северная Каролина, – ответила Джилл, Маренн кивнула. – В статье также сказано, что накануне трагедии кто-то передал Зельде письмо, в котором сообщал, что ее муж изменяет ей в Голливуде с некоей Шейлой Грэм, кинокритиком из местной газеты. Она не знала, что Скотт уже десять дней как мертв, ей ничего не сказали о его смерти. От ревности она подожгла себя, был сильный пожар, Зельда получила почти пятьдесят процентов ожогов и умерла в мучениях. Кроме нее погибло еще десять человек, в том числе медсестра, которая пыталась спасти больных.

– Устроить пожар в палате в психиатрической клинике непросто, – заметила Маренн серьезно. – Обычно персонал строго следит, чтобы больным в руки не попадало ничего лишнего, что может угрожать их жизни. Видимо, тот, кто передал Зельде письмо, позаботился и о том, чтобы у нее было под рукой все необходимое, чтобы покончить с собой, когда письмо произведет эффект.

Поцеловав Джилл, Маренн подошла к окну. Мелкий снег, похожий на крупу, засыпал следы, оставленные между деревьями сойками, живущими в гнездах на высоких соснах, окружающих дом. Она чувствовала, что известие, которое сообщила ей Джилл, тяжелым камнем легло ей на сердце. Конечно, бессмысленно было винить себя. Она не была виновата в том, что не вернулась в США, да и сейчас не может вернуться, хотя очень бы этого желала. Скотт и Зельда, конечно, ждали ее. В последнем письме, которое она получила от Скотта в Берлине, он писал, что выполнил ее указания. Зельда находится дома, за ней следит опытная медсестра. Зельда увлеклась балетом, и он нанял педагога, который приезжает к ним на дом. Они с Зельдой отлично ладят. Зельда снова начала писать и даже опубликовала в журнале несколько рассказов. В каждой строчке этого письма ощущалась надежда на то, что выход из бесконечного черного тоннеля отчаяния будет найден, что выздоровление возможно и в будущем их ждет счастливая, безоблачная жизнь. Этой надежде не суждено было осуществиться. Как и ее собственным надеждам и желаниям. На письмо Скотта она не ответила – не успела. Письмо пришло вечером, а рано утром в ее съемную квартиру в Берлине нагрянуло с обыском гестапо. Письмо было изъято при обыске, тщательно изучено, с немецкой скрупулезностью пронумеровано, подшито, приобщено к делу и отправлено в архив. Писать же после освобождения из лагеря в 1938 году Маренн уже не сочла для себя возможным. Вполне вероятно, что письмо бы и дошло до адресата. Но что она сообщила бы Скотту о себе в нем? Что теперь она оберштурмбаннфюрер СС и лечит в госпитале солдат и офицеров фюрера? Что ее сын вступил в дивизию СС «Мертвая голова», а дочь работает переводчицей в разведуправлении рейха? Вряд ли Скотт, который в 1917 году, бросив Принстонский университет, ушел добровольцем на фронт и служил адъютантом командира 17-й пехотной бригады генерала Джона Райана, вряд ли он понял бы странную метаморфозу, произошедшую с ней. Ведь он знал ее как Марианну в Первой мировой, приемную дочь маршала Фоша. Как она оказалась на службе у немцев? Почему согласилась? Она понимала, что никогда не сможет объяснить ему этого. Может быть, и к лучшему, что он умер, так ничего и не узнав. Не разочаровавшись в ней. Она просто исчезла – и все. Они оба ждали ее сколько могли. Но не дождались. Может быть, решили, что она забыла о них, спряталась от них. Но лучше уж так. Они не дождались ее. И оба погибли. «Где ты была, Ким? Почему не приехала, как обещала?» Не исключено, что на небесах он задаст ей этот вопрос. И не исключено, что даже там у нее так и не будет на него ответа.

А за восемь лет до того, осенью тридцать второго года в Чикаго, лекция немецкого гастролера-философа закончилась, и он вышел в холл, окруженный щебечущими поклонницами. Взглянув на него, Маренн сразу согласилась со Скоттом. Фон Херф имел внешность киногероя – хоть сразу на обложку журнала. Если бы он появился в Америке раньше, можно было бы даже предположить, что именно с него Скотт Фицджеральд писал образ своего знаменитого Гэтсби. Высокий, подтянутый, с явной военной выправкой. Темный костюм сидел на нем безупречно – ни одной лишней складки. Светлые волосы гладко зачесаны назад, очень аккуратно, волосок к волоску. Черты правильные, ровный прямой нос – его лицо можно было назвать идеально пропорциональным, если бы не одна деталь – немного тяжеловатый подбородок, правда, чистейше выбритый. Возвышаясь над толпой поклонниц, он бросил взгляд в сторону окна, где стояли Скотт и Маренн. Затем, извинившись перед дамами, оставил их и подошел.

– Я рад, что вы еще разок посетили мою лекцию, дружище, – сказал он на неплохом английском и протянул Скотту руку, на указательном пальце блеснул перстень с рубином. Маренн обратила внимание, что у него очень длинные пальцы, практически, как у пианиста. «Такие пальцы бывают у музыкантов и, как ни странно, у убийц, – вдруг вспомнила она замечание знакомого патологоанатома в морге больницы Линкольна, когда он показывал ей труп маньяка, застреленного чикагской полицией. – Если бы он где-нибудь мне встретился, просто так на улице, я по его рукам не сомневался ни секунды, что это тот, кого мы ищем. Поверьте, у меня большой опыт».

– Как вам понравилось сегодня? – продолжал спрашивать фон Херф.

– Во всяком случае, не хуже, чем на прошлой неделе, – уклончиво ответил Скотт. – Миссис Сэтерлэнд, мой давний друг, – представил Скотт Маренн.

– Вы – Ким Сэтерлэнд?

Фон Херф взглянул ей в лицо. Глаза у него были очень светлые, почти прозрачные. Взгляд холодный.

– Да, я – Ким Сэтерлэнд, – подтвердила она, не отводя взора.

– Вы работаете в клинике Линкольна? – спросил он.

– Да, – снова ответила она. – На хирургическом отделении.

– Однако мне известно, что вы учились в Австрии у Фрейда, – он продемонстрировал неожиданную осведомленность. Впрочем, это ее не удивило.

– Это верно.

Она кивнула, но руки не подала, хотя заметила, что он ожидал этого.

– Мне было бы интересно поговорить с вами, – сообщил он, внимательно глядя на нее. – Приглашаю вас обоих отобедать со мной. У меня заказан столик в ресторане «Бювет» на Кинзи-стрит. Краб-кейк и зеленый салат с яблоками. Как вы находите, дружище? – Он снова обратился к Скотту и улыбнулся – губы изогнулись змейкой, не открывая зубов.

– Я согласен, – ответил тот. – А вы, миссис Сэтерлэнд? – он обратился к Маренн.

– Пожалуй, что и я тоже, – ответила она.

– Тогда прошу, – фон Херф сделал жест в сторону выхода. – Я вызвал такси. Машина у подъезда.

– Мне кажется, ты сначала написал своего героя, а теперь его встретил в жизни, – шепнула она Скотту, когда они спускались по лестнице. – Я имею в виду Гэтсби.

– Я тоже так подумал, – согласился тот. – Вначале. Но у Гэтсби была надежда, зеленый огонек на причале Дейзи напротив. Этот надежды не дает. И не умеет любить ничего, кроме недостижимого идеала.

– Идеализм опасен тем, что не допускает компромиссов, – поддержала она. – Из всех преступников, насколько мне известно, идеалисты – самые беспощадные.

* * *

– Фрау Сэтерлэнд! Я рад нашей встрече.

Мягкий вкрадчивый голос отвлек Маренн от созерцания запорошенной снегом аллеи за окном. Под высокими сводами зала обергруппенфюреров в замке Вевельсбург он прозвучал гулко. А затем словно растаял высоко под украшенным живописью плафоном.

Оторвав взгляд от резвившихся в снегу ворон, Маренн повернулась. Фон Херф стоял напротив, в проеме двери, в элегантном эсэсовском мундире с погонами гауптштурмфюрера. Светлые волосы идеально зачесаны назад – он совсем не изменился за прошедшие годы. Между ними в самом сердце выложенного на полу мозаикой «черного солнца» – двенадцатиконечной свастики – горел вечный огонь, зажженный по указанию Гиммлера в этой «цитадели германского духа» в честь павших героев войск СС.

Блики огня играли на отделанных темно-серым мрамором стенах, освещали лица скульптурных изображений древнегерманских воинов, возвышавшихся на постаментах в нишах окон.

– Я знал, что вы работаете в Шарите у де Криниса, и давно желал увидеться с вами. Но в нашей лаборатории в Оберсдорфе царят армейские порядки, железная дисциплина.

Фон Херф стоял, не шелохнувшись, явно не торопился приблизиться. Видимо, заранее продумал свое появление и был уверен, что выглядит эффектно.

Как Маренн заметила еще в Чикаго, для него имело значение, какое впечатление он производит на собеседника.

– Да и работы много – просто некогда отлучиться, – добавил он с улыбкой, как бы извиняясь.

«Как будто у меня ее мало», – подумала Маренн раздраженно.

Она совсем не хотела ехать в Вевельсбург. Когда накануне вечером Вальтер Шелленберг вызвал ее к себе в резиденцию Гедесберг и сообщил, что получил приказ Кальтенбруннера устроить ее встречу с фон Херфом в «Замке богов», Маренн только недоуменно пожала плечами.

– Для чего это все нужно? – спросила она, усаживаясь в кресло напротив стола бригаденфюрера. – Насколько мне известно, лаборатория фон Херфа находится в Оберсдорфе, это пригород Берлина. Для чего надо тащиться куда-то в окрестности Дюссельдорфа, чтобы просто поговорить о совместной работе?

– Это приказ Кальтенбруннера, мы обязаны подчиниться, – заметил Шелленберг, протягивая ей документ. – Сегодня прислали из его канцелярии.

– У меня в плане четыре операции только с утра, а я должна убить целый день на то, чтобы съездить в Вевельсбург и обратно, – возмутилась Маренн. – Мне придется перекроить весь график.

– Пусть Грабнер тебя заменит, – предложил Шелленберг. – Он в Берлине?

– Нет. – Маренн покачала головой. – Алекс срочно вылетел в Арденны. В районе реки Сюр американцы прорвали фронт, много раненых, требуется срочная эвакуация. То есть, как я понимаю, ничего нельзя сделать, и мне придется туда ехать? – спросила она, возвращая приказ бригаденфюреру.

– Да, – кивнул тот и тут же добавил: – С тобой поедет Раух.

– А что это за «Замок богов»? – поинтересовалась она. – Насколько мне известно, в XVII веке он был оплотом борьбы сторонников Реформации с восстановлением господства католицизма, и в первую очередь с Габсбургами. С тех пор как Гиммлер устроил там одно из своих представительств, я там не была. Это какая-то школа или музей?

– И музей, и пантеон героев, и училище для офицеров по идеологической подготовке, – ответил Шелленберг, отпив из чашки остывший кофе. – Он был разрушен. Рейхсфюрер вложил большие деньги, чтобы его практически отстроить заново. Это одна из любимых игрушек Гиммлера – стилизовать СС под средневековый орден, что-то вроде иезуитов. Проводить тайные встречи, собирать руководителей отделов и служб, чтобы они упражняли дух в искусстве сосредоточения вместо того, чтобы заниматься конкретной работой. – Шелленберг поморщился. – Но это в стиле рейхсфюрера. Иначе он не может. Борьба германцев за свободу против притязаний Рима, битва с легионерами в Тевтобергском лесу, Экстернштайн со священным молельным столбом – все эти германские верования необходимы для воспитания духа молодежи, считает рейхсфюрер. И с этим приходится считаться. Кроме того, кто-то его уверил, что именно в районе Вевельсбурга обязательно произойдет апокалипсическое столкновение армий востока и запада, в котором восток будет окончательно разгромлен, так называемая «битва у березы».

– Но это же бред. Разве можно в это всерьез верить? – Маренн спросила почти шепотом, наклонившись вперед.

– Нам с тобой верить необязательно, – Шелленберг криво улыбнулся. – Наше положение освобождает нас от этого. А тот, кто только начинает свой путь в организации, должен знать назубок все истины, которые нравятся рейхсфюреру, и сдать по ним экзамен, чтобы потом забыть и никогда не вспоминать, так как на службе они ему не пригодятся. Однако СС создано Гиммлером, он решает, что здесь должно быть и чего быть не должно, – заключил Шелленберг. – К сожалению, у меня нет полномочий отменить приказ Кальтенбруннера, – добавил он. – Наверняка он согласовал его с рейхсфюрером, чтобы заручиться у него поддержкой, – предположил Вальтер. – Он знает, как чувствителен Гиммлер ко всему, что связано с Вевельсбургом.

– И фон Херф также поедет туда из Берлина? – спросила Маренн разочарованно.

– Я полагаю, что он читает там лекции по своей науке, – ответил Шелленберг. – Так что ехать ему не придется. Он уже находится там. Скажу лишь, что тип он довольно мерзкий, очень самоуверенный и капризный, так что тебе предстоит не очень приятная встреча. Единственное, что я смог сделать для тебя, – это сообщить рейхсфюреру, что могу отпустить тебя не более чем на полдня. Это значит, долго ты там не пробудешь. Встретишься, выслушаешь – и все. И отправишься туда не на машине, а на самолете, чтобы не терять время попусту. Так что можешь назначить операции на вечер, – он многозначительно посмотрел на нее. – Вполне успеешь.

– И на том спасибо, – наклонившись, Маренн с благодарностью положила руку поверх его руки. – Хоть не придется выдумывать самой, как от всего этого поскорей избавиться.

* * *

– Вы помните наш обед в Чикаго? С вашим другом-писателем? Я слышал, что он уже умер.

Фон Херф наконец-то сделал несколько шагов вперед, но Маренн не шевельнулась. Теперь она выдерживала паузу и не торопилась идти ему навстречу. Она вообще плохо представляла себе этот диалог – через вечный огонь в честь погибших героев. Большей несуразицы трудно было представить.

– Да, Скотт умер в декабре 1940 года, – ответила Маренн сухо. – И его жена Зельда тоже.

– Он рассказывал мне о ней, – продолжил фон Херф и встал у самого огня, вырывающегося из «сердца» свастики, голубоватые газовые блики скользили по его впалым, гладко выбритым щекам. – У фрау Зельды была очень дурная наследственность. Ее бабушка страдала тяжелым психическим заболеванием, но это и неудивительно. Мне достоверно известно, что в жилах Сейров текла еврейская кровь.

– Какое это имеет значение? – усмехнулась Маренн, хотя прекрасно понимала, к чему тот клонит. – Вы хотите сказать, что у евреев предрасположенность к сумасшествию? Как специалист, смею вас уверить, что никаких научных доказательств этой теории в мире не имеется. Также не имеется доказательств и того, что бабушка Зельды страдала психическим недугом. Все это домыслы болтливых соседок. Как известно, Сара Сейр утонула. А это может случиться не только с евреем, это с кем угодно может случиться. Состав крови здесь вовсе ни при чем. Болезнь Зельды – следствие чрезмерного употребления алкоголя, который разрушил ее тонкую, чувствительную психику художника, а смерть – результат неправильного, варварского лечения ее недуга, – последние слова Маренн произнесла жестко, желая показать, что дискутировать на тему «евреи – низшая раса, и они во всем виноваты» не намерена. Не для этого она перенесла четыре операции и приехала сюда. «Хотя о чем еще говорить в этих стенах?» – подумала она саркастически. Как ей показалось, фон Херф понял ее. Он перевел разговор на другую тему.

– Признаться, я был удивлен, когда узнал, что вы, фрау Ким, возглавляете хирургическую службу в управлении Гербхардта, – продолжил он после короткой паузы. – Мне казалось, что ваши убеждения не должны вам позволить это. Но потом я узнал, что вы – потомок знатного германского рода и в ваших жилах течет благородная германская кровь. И я сказал себе. – Его прозрачные глаза вдруг блеснули. – Она почувствовала зов крови. Как истинная арийка она не могла не услышать, когда фюрер бросил клич ко всем германцам объединиться в борьбе с врагами. Она поняла свои заблуждения и пришла на службу тем идеалам, которым следовали ее деды.

«Да, особенно много думаешь об идеалах дедов, когда твои дети умирают от голода и выхода фактически нет, – пронеслось в голове Маренн. – И что-то я не припомню, чтобы мой прадед император Франц-Иосиф был против евреев. При нем они безбоязненно селились в Австро-Венгрии». Однако вслух она не торопилась отвечать.

– Могу сказать о себе, фрау Ким, как немецкомыслящий и естествоиспытатель, – в голосе фон Херфа проскользнули патетические нотки, – я, разумеется, всегда был национал-социалистом в душе.

Маренн удивленно приподняла брови, услышав его заявление, но фон Херф как будто не заметил этого.

– Это соответствовало моим глубочайше скрытым мыслям. И я, не думая ни мгновения, подал заявление в Национал-социалистскую немецкую рабочую партию. Мне была оказана высокая честь, я стал профессором в 1940 году, и мне дали кафедру в Кенигсбергском университете, чтобы я мог продолжать свои исследования, – сообщил он с гордостью.

– Не думаю, что тема, которой вы уделяете столько времени и сил, сильно продвинет мировую науку вперед, – ответила Маренн. – Однако у меня мало времени, и я хотела бы знать, зачем вы устроили эту встречу. Ведь, насколько мне известно, именно вы подали обергруппенфюреру идею встретиться со мной в Вевельсбурге. Я слушаю, что вы хотите?

Она видела, что фон Херф немного озадачен ее резкостью. Но по-иному она и не представляла себе разговора с ним. Ее злили не только его антигуманные взгляды на природу человека – в Третьем рейхе она сталкивалась с этим повсюду и уже привыкла к тому, что переубеждать не стоит, не надо тратить на это время. Это все равно бесполезно. Время и силы надо тратить на то, чтобы реально противодействовать.

Да, такая позиция создает ей много врагов, она постоянно находится под угрозой того, что ее снова вернут в лагерь. «Но пока идет война и пока я лучше всех сшиваю сосуды и ставлю на ноги тех, кто, по общему мнению их врачей, безнадежен, они будут меня терпеть, – думала она с сарказмом. – И фон Херф будет. А если возмутится, его заставят даже извиниться, если потребуется. Так что сила пока на моей стороне».

Кроме того, к фон Херфу Маренн имела и личный счет. Она прекрасно помнила их ужин в ресторане «Бювет» на Кинзи-стрит в Чикаго. Как, запивая белым вином рассыпающиеся кусочки запеченного краба, которые он с наслаждением клал себе в рот, фон Херф вот таким же мягким, почти ласковым голосом убеждал Скотта, что Зельду все-таки надо поместить в психиатрическую клинику, что она опасна.

И в таинственном свете мерцающих зеленоватым светом фонариков на стенах она видела, что, несмотря на внешнюю ласковость, глаза фон Херфа остаются холодными, его взгляд – беспощадным. Он наслаждался страданиями Скотта, его нерешительностью, ему нравилось подталкивать его к ошибке, вести его к разрушению, к гибели.

И она имела все основания подозревать, что, когда она уехала, несмотря на все ее просьбы и убеждения, в тяжелую минуту именно фон Херф снова подсказал Скотту решение, которое оказалось губительным и для самого Фицджеральда, и для его жены Зельды.

Он все-таки добился того, чего желал с самого начала: уничтожил их обоих, презренных особей, в чьих жилах текла презренная еврейская кровь. То же самое он теперь хочет проделать и с музыкантом Миллером.

Наверняка ему известно, что среди предков Миллера также были евреи. Но вот только теперь она никуда не собирается уезжать, и невозможно представить себе ситуацию, в которой она позволила бы этому «мерзкому типу» с зализанной челкой, как назвал фон Херфа Вальтер Шелленберг, снова реализовать его планы.

На этот раз у него ничего не получится. На этот раз она будет противодействовать ему до конца. И у нее найдутся союзники. Как бы то ни было, а большевики уже в Польше. И рейх не так тверд и устойчив, как в самом начале войны, когда все эти фон Херфы чувствовали себя особенно востребованными и, вытаращив от восторга глаза, вопили «Хайль Гитлер!» на парадах. Череда поражений затянулась. А после открытия второго фронта американцами и англичанами в Нормандии надежды на быстрый перелом и вовсе растаяли, что бы ни писали газеты и что бы ни вещал бодро доктор Геббельс по радио.

– Я так понимаю, вы хотите забрать пленного музыканта Гленна Миллера из моей клиники в свою лабораторию?

Она не стала дожидаться, когда он сам объяснит ей цель их встречи, – она ее прекрасно понимала.

– Имейте в виду, мой ответ – нет, – предупредила она. – И никаких переговоров на этот счет я вести не желаю. Гленн Миллер останется в Шарите, во всяком случае, до полного выздоровления.

– Смею заметить, фрау Сэтерлэнд, что, противодействуя уникальному эксперименту, вы наносите ущерб интересам рейха.

Казалось, фон Херфу изменило его обычное хладнокровие, в голосе прозвучали капризные, визгливые нотки.

– Вы поплатитесь за это, вас призовут к ответу! – пригрозил он.

– Что ж, это не исключено, – согласилась она. – Но пока этого не случилось и я занимаю тот пост, который я занимаю, так и знайте: оставьте свою затею с Миллером, я не позволю вам ее осуществить. И пока у меня для этого влияния хватит. А сейчас прошу меня простить. Я больше не вижу смысла обсуждать эту тему. Меня ждет самолет на аэродроме и раненые солдаты фюрера в Шарите. Желаю вам приятно провести время в этом «Замке богов», – она обвела взглядом огромный зал. – Очень, кстати, подходящее для вас место. Меня не удивляет, что вам оно нравится.

Повернувшись, она направилась к выходу.

– Все ваши убеждения – чушь, еврейская выдумка, – неожиданно выкрикнул ей вслед фон Херф. – Я знаю, что думал обо мне ваш друг Фитцджеральд, как он относился к моим взглядам! Он полагал, что я и такие, как я, – это едва ли не исчадие ада. И вы так же думаете. Но вы заблуждаетесь. И ваш друг-писатель заблуждался! Фюрер не открыл ничего нового в европейцах. Он только показал Европу такой, какой она была всегда. Он нашел в себе мужество осуществить то, о чем всегда мечтали европейцы, – раз и навсегда решить еврейский вопрос. Он просто сказал: давайте сделаем это. И в сердце каждого европейца это нашло отклик. Каждый европейский обыватель втайне ненавидел евреев и веками мечтал избавиться от них. Фюрер сказал: не надо стесняться. Сколько можно терпеть? И его поддержали. В этом секрет громких побед германского оружия – в едином германском порыве за фюрером, в едином порыве всех европейских народов! Это как хирургическая операция. Сначала больно, а потом заживет и забудется. Каждый немец знал, что он хочет избавиться от соседа-еврея напротив, но боялся признаться в этом даже жене. А фюрер просто разрешил ему сделать это. Но разве фюрер придумал что-то новое? Он просто внес ясность. Он сказал, что хватит прятаться за химеры совести, гуманизма. Жизнь – это борьба. У кого сила, тот и прав. Война, борьба – вот что движет миром. Это начало всех начал, отправная точка.

– Однако я всегда думала, что наука, а также и государство существуют не для того, чтобы угождать каждому немецкому бюргеру, который ненавидит своего удачливого соседа, вне зависимости от его национальности, и судачит об этом с женой на кухне.

Остановившись перед выходом на лестницу, Маренн повернулась. Зеленые глаза гневно блеснули. Ее фраза резко оборвала вопли фон Херфа, он замолчал.

– Наука, а в идеале и государство существуют для того, чтобы облегчить страдание человека, помочь ему противостоять опасностям, болезням, голоду, чтобы защитить его. Не для того, чтобы не плодить смерть, не вооружать ее новейшими открытиями тем более, а чтобы укротить ее суровый нрав. Не примкнуть к тому, кто сильнее, и униженно лебезить перед троном диктатора, а защитить того, кто слабее и позволить ему прожить достойную жизнь. Наука существует ради человека, а не наоборот. Ради жизни, а не ради смерти. Впрочем, для вас все равно это пустой звук. – Ее губы искривила усмешка. – Я сказала, каково мое решение по Миллеру. Попробуйте изменить его, если у вас хватит влияния. Но я буду сопротивляться, я предупреждаю.

Она вышла из зала, захлопнув за собой дверь. Когда она села в машину, Раух вопросительно взглянул на нее.

– Ну и что ты скажешь об этом фон Херфе? – поинтересовался он. – Мне пришлось послушать несколько его лекций, когда меня присылали сюда на переподготовку перед повышением в звании – обязательная штука. Я подумал тогда, что он – сумасшедший.

– Нет, Фриц, он не сумасшедший, – ответила Маренн задумчиво и, опустив стекло, закурила сигарету. – У него очень холодный и расчетливый ум. Он четко знает, что он хочет – денег, карьеры, власти, власти над умами. И ловко использует слабости рейхсфюрера, чтобы достичь своих целей. Он опасен, пока чувствует за собой силу, но струсит при первых же признаках того, что его покровители утратили влияние. Поедем скорее на аэродром, Фриц, – попросила она. – Я хочу как можно скорее вернуться в Берлин, к работе. Фон Херф меня не на шутку разозлил.

* * *

– Кальтенбруннер крайне недоволен твоей встречей с фон Херфом.

Голос Скорцени в телефонной трубке прозвучал сухо, даже как-то официально. Маренн подумала, что, возможно, он звонит из приемной обергруппенфюрера или даже из его кабинета. «Хотя какой в этом смысл?» – сам собой напрашивался вопрос. Чтобы сообщить в присутствии шефа, что он, шеф, недоволен? Вряд ли.

– Тебя это удивляет? – спросила она, пожав плечами. – Меня не удивляет нисколько.

– Меня удивляет, что ты не нашла возможности провести эту встречу как-то более разумно, не вступая в противоречия, – заметил он. – Прекрасно зная твои способности построить разговор на любую тему, обергруппенфюрер резонно заключил, что ты пошла на конфликт намеренно.

Нет, он явно говорил не из приемной. Скорее всего, из собственного кабинета на Беркаерштрассе. Собственно, она так и догадалась.

– Обергруппенфюрер проявил необыкновенную проницательность, – ответила Маренн иронично. – Это нечасто с ним случается, особенно по отношению ко мне.

– Не думаю, что ирония в данном случае уместна, – он продолжил все так же сухо. – Но я полагал, ты должна знать об этом.

– Спасибо, что предупредил.

Она повесила трубку. Затем обернулась к Миллеру.

– Мы говорили о Скотте Фицджеральде, – она подошла к постели музыканта и села в кресло рядом. – Вы сказали, что тоже знали его.

– Да, это правда. – Гленн кивнул, и его бледное лицо осветила улыбка. – Мы с Бени Гудменом тогда играли в оркестре у Поллака. Это была моя первая неплохо оплачиваемая работа. И я даже решил, что теперь могу пригласить в Нью-Йорк Хелен, и даже жениться на ней. Я вполне смогу содержать нашу семью. Скотт и Зельда часто приходили на наши вечеринки, потанцевать, выпить шампанского. Они дружили с Поллаком, тот бывал у них дома и познакомил меня с ними. Зельда была дивная красавица, только очень грустная всегда. – Гленн покачал головой. – Полная противоположность моей Хелен. Та всегда улыбается, даже если на душе кошки скребут. Когда я шепнул Поллаку, что собираюсь жениться, он сказал Скотту. Бени Гудмен дал нам с Хелен в долг денег на свадьбу. Но я хотел, чтобы мы с Хелен провели ночь в роскошном отеле, а денег на это не хватало. И тогда Скотт и Зельда сняли нам номер в отеле Гринвич в самом центре Нью-Йорка. Это были сказочные дни, которые мы там провели. Ни я, ни она никогда прежде не жили в таких апартаментах. А Зельда подарила Хелен на свадьбу кружевное розовое платье, очень красивое. Хелен и сейчас хранит его и вспоминает Зельду добрым словом. Жаль, мэм, что она и Скотт так рано умерли.

Он помолчал, закрыв глаза. Маренн не торопила его. Затем он спросил настороженно:

– У вас из-за меня неприятности, мэм? Этот разговор по телефону.

– Вас это нисколько не должно тревожить, Гленн, – ответила она невозмутимо. – Обычная служебная рутина.

– Если это связано со мной и той миссией, которую мне поручил генерал Арнольф, – продолжил Гленн взволнованно. – Я постараюсь вспомнить, мэм, как звали ту танцовщицу из «Мулен Руж» и того офицера из немецкого штаба, который был ее женихом. Сейчас что-то уже проясняется в моей памяти. Мне кажется, ее звали Жюли. Да-да, Жюли. Фамилию я не помню. А еще у нее было сценическое имя. Какое-то простое и звучное, – он прикрыл глаза, вспоминая, потом виновато улыбнулся и развел забинтованными руками. – Нет, не помню.

– Это естественный процесс, – успокоила его Маренн. – Память не восстанавливается сразу. Сначала появляются бессвязные проблески. Потом – более или менее связные отрывки. Постепенно вся картина восстанавливается, но для этого нужно время. Терапия, которую мы проводим, будет способствовать улучшению, и процесс пойдет быстрее, – добавила она уверенно. «Знал бы он, что некий гауптштурмфюрер фон Херф желает начисто лишить его памяти, всех воспоминаний, которыми он так дорожит, заставить его забыть родной язык, а вместо всего этого он хочет принудить его выучить язык страны, в которой он никогда не был. Внушить привычки, которых он никогда не имел, заполнить сознание предметами и лицами, которых он никогда не видел. Из музыканта, творца он хочет создать совершенно противоположное, подлое и злобное существо, трусливое, способное к доносам и предательству, этакий умственно ограниченный субъект с животными установками, привыкший лизать сапог хозяина и бросающийся по одному его знаку рвать в клочья тех, кто чужой. И все это только ради эксперимента. Ради научного интереса, так сказать. И более всего возмущает, что фон Херф знает, что повернуть вспять будет нельзя, – думала она огорченно, слушая воспоминания Миллера о гастролях с оркестром Поллака в американских городах. – Из туповатого большевика Трохова не создашь обратно музыканта и творца, автора „Серенады лунного света“. Природа не прощает такого надругательства. Если бы это было возможно, то на каждом шагу встречались бы Бетховены и Моцарты. Это особый дар. Разрушить эту тончайшую материю легко, сплести ее заново не удастся никакому фон Херфу. И никому не удастся. Даже и самому Господу Богу. Создавая гения, он создает его единственный раз, без дубликатов».

– И вот мы выходим с Хелен из лифта в Гринвич отеле, проходим по коридору, подходим к номеру, как сейчас помню, 601, я осторожно открываю дверь – внутри темно. Я поднимаю Хелен на руки, чтобы перенести ее через порог, как бы в нашу будущую жизнь. И тут на тебе – зажигается свет, в комнате оказывается полно народу – весь наш оркестр. Комната украшена цветами. Чамми Макгрегор играет на рояле, все поют и, взявшись за руки, танцуют вокруг нас. Хелен смеется и показывает рукой на мою спину. Я не понимаю, что такое. А оказывается, они прикрепили мне на спину табличку «молодожен», и я так и ходил с ней по отелю, не замечая, что все на меня оборачиваются и улыбаются. Нет, мэм, вы все-таки чем-то очень расстроены. – Брови Глена снова сдвинулись над переносицей. – Вы меня не слушаете.

– Я вас слушаю, конечно, – Маренн заставила себя улыбнуться. – Я хотела сказать вам, что моя дочь Джилл очень любит ваши композиции. Особенно ей нравятся «Серенада лунного света» и «Читануга Чуча».