Текст книги "Футляр для музыканта"

– У вашей дочери американское имя? – удивился Миллер. – Это странно.

– Вы правы, для рейха это странно, – согласилась Маренн. – Но моя дочь родилась не в рейхе. Она уже взрослая девушка, ей двадцать два года. И родилась она в Чикаго, ее родители были американцы. Они погибли в автомобильной аварии, и я удочерила ее, когда жила в США. С тех пор мы вместе.

– У меня тоже есть двое детей, и тоже оба приемные, – сообщил Гленн и вздохнул. – Своих у нас с Хелен не получилось. Здоровье Хелен не позволило. Она чуть не умерла, когда носила под сердцем нашего первенца, он так и не родился. – Лицо Миллера помрачнело. – Но надо было выбирать – либо мать, либо ребенок. Врачи строго-настрого запретили Хелен иметь детей. И тогда в нашем доме появились Стивен и Джоанна. Между ними разница два года. Они чудесные детишки, и мы с Хелен очень любим их. Мы даже не думаем о том, что они нам не родные. То, что они у нас есть, – это точно подарок небес, мэм, большая радость для нас.

– Моего родного сына тоже звали Стивен, – грустно заметила Маренн. – Он погиб прошлым летом в России.

– Ваш сын воевал за немцев? – Она заметила, что Миллер пытается скрыть удивление. – Впрочем, зачем я спрашиваю, – он сам себя одернул.

– Конечно. – Маренн кивнула, подтверждая. – Как же иначе. Хотя отец его был англичанином. Но так сложилось. Стивен был танкистом. Сгорел в танке.

Ее голос дрогнул, слезы навернулись на глаза. Но она быстро взяла себя в руки и снова заговорила о дочери.

– Джилл просила у меня разрешения навестить вас, – сообщила она. – Ей было бы очень интересно с вами поговорить.

– Конечно, – оживился Миллер, – я с удовольствием познакомлюсь с мисс Джилл. Если вы позволите, мэм, конечно, – тотчас же уточнил он.

– Как лечащий врач, я не имею возражений, – улыбнулась Маренн. – Считаю, что это будет даже полезно.

– Буду рад, мэм.

– Она заедет к вам после обеда. Я ей позвоню, – пообещала Маренн и наклонилась, чтобы поправить одеяло, сбившееся на край. – А пока отдыхайте. Фрау Кнобель зайдет через час, чтобы сделать перевязку и даст вам лекарства.

– Благодарю, мэм.

Миллер улыбнулся, его запавшие, воспаленные глаза словно засветились изнутри.

– Признаться, я даже не чувствую, что я в плену, – сообщил он искренне.

«Если бы вы знали, маэстро, как нелегко мне сделать так, чтобы у вас сложилось такое ощущение», – подумала Маренн с горечью.

* * *

– По твоей просьбе я получил сегодня у рейхсфюрера разрешение ознакомиться с документами, которые касаются метода, применяемого фон Херфом, а также с результатами его экспериментов.

Шеф шестого управления СД Вальтер Шелленберг встал из-за стола, одернув мундир, прошел по кабинету и встал у окна, заложив руки за спину.

– Получить разрешение для тебя, чтобы ты могла прочесть о так называемой научной деятельности фон Херфа, мне не удалось, – сообщил он. – У тебя нет доступа. Но сам я ознакомился. И признаться, я поражен.

Вальтер обернулся к ней. Сидя в кресле напротив стола, Маренн не шелохнулась, но взгляд ее помрачнел.

– Они ставят эксперименты на узниках концлагерей? – догадалась она. – На живых людях?

– Да, так и есть, – подтвердил Шелленберг. – Свою лабораторию фон Херф устроил в Дахау. Здесь, в Оберсдорфе, он работает над теоретической частью, готовит препараты, составляет отчеты, а непосредственно эксперименты проводит там. Он специально отбирает узников, некоторое время содержит их в хороших условиях, усиленно кормит, чтобы они смогли выдержать его эксперимент. Затем при помощи особо разработанных инъекций погружает их на три часа в состояние клинической смерти, анабиоза, при котором останавливаются все обменные процессы. Из человека фактически выкачивается кровь – ее заменяют физиологическим раствором. Этот раствор закачивается в кровеносную систему для удержания живого организма в охлажденном состоянии. За три часа, в течение которых в организме едва теплится жизнь, производится усиленное электрическое воздействие на мозг, которое фактически стирает всю память человека. Человек просто забывает о себе все – кто он есть, как его зовут, где он родился. Всему его будут учить заново. Затем физраствор откачивается, и кровь возвращается в кровеносную систему. При помощи электрического разряда восстанавливается работа сердца. Сердце возвращается к нормальному кровообращению. Человек просыпается, но он ничего не помнит о себе. Это белый лист бумаги, на котором фон Херф напишет любую историю, которую он придумает. В своих отчетах он утверждает, что таким образом ему удавалось из убежденных коммунистов создавать не менее рьяных сторонников нацизма, и те, кто прежде был непримиримым врагом, становился активным помощником охранников и предавал мучениям своих бывших товарищей с наслаждением.

– И что же, все эти особи, которых фон Херф переделал, до сих пор с энтузиазмом трудятся на благо рейха? – спросила Маренн мрачно. – Я что-то сомневаюсь в этом.

– Об этом я ничего не нашел в отчетах фон Херфа, – ответил Шелленберг, возвращаясь за стол. – Правда, я проконсультировался у Мюллера, – добавил он через мгновение, постучав пальцами по столу. – Так как фон Херф действует по линии «Лебенсборна» и Управления по расам и населению, Генрих и сам не в курсе этой деятельности. Он выдал все необходимые согласования, так как Дахау – это ведомство гестапо. Но у фон Херфа отдельное здание, куда доступ лагерным охранникам, и даже самому коменданту, строго запрещен. У фон Херфа собственный персонал, который всем распоряжается на территории лаборатории. Правда, и Мюллер, со своей стороны, тоже постарался поставить им препятствия. Так как повышенная смертность ему не нужна – зачем портить отчеты? – он настоял на том, чтобы отбор узников для эксперимента проходил под непосредственным контролем коменданта. И ему же подавались сведения о дальнейшей судьбе этих узников. Так вот по моей просьбе Генрих приказал проверить статистику, и вот что выдал его отдел, в ведении которого находится Дахау.

Шелленберг сделал паузу. Маренн терпеливо ждала, что он скажет дальше. Хотя она была уверена в том, что последует.

– Все, кто прошел эксперимент в лаборатории фон Херфа, были затем пущены в расход. То есть направлены в крематорий. Никто из них не остался в живых.

– Я нисколько не сомневалась в этом. – Маренн кивнула головой. – И не сомневаюсь, что подобная же печальная участь ожидает и музыканта Гленна Миллера. Потому что у фон Херфа ничего не выйдет из его затеи. Все его эксперименты – это только издевательства над живыми людьми. Но результат один: через некоторое время мозг человека, который обладает колоссальной восстановительной силой, побеждает все последствия воздействий, и человек снова становится собой, тем, кем он был прежде. Сколько может продлиться перевоплощение – несколько дней, от силы месяц. А затем убежденный коммунист снова становится тем, кто он есть, и куда фон Херфу девать этот результат его неудачного эксперимента? Как ему скрыть, что он тратит деньги рейхсфюрера впустую? Естественно, он всех этих несчастных отправляет в газовую печь за какие-то проступки, которые всегда найдутся. Еще бы – такой удар по самолюбию! Годы усиленного труда – а результата нет! Так и самому недолго оказаться в концлагере, учитывая, сколько стоят его эксперименты и какой ущерб он наносит рейху. Статистика гестапо косвенно все это подтверждает. Я даже могу представить себе, где фон Херф нахватался всех этих идей, – добавила она насмешливо. Наклонившись, она взяла сигарету из пачки, лежащей на столе. Чиркнув зажигалкой, Вальтер дал ей прикурить.

– Где-нибудь в Америке, я полагаю? – заметил он. – Когда гастролировал там с лекциями по евгенике?

– Именно так, – подтвердила Маренн. – В Принстонском университете проводились эксперименты над свиньями. Целью эксперимента было выработать методику лечения при больших кровопотерях, например, когда пациент попал в автомобильную аварию или у него тяжелые огнестрельные ранения. На основании этих экспериментов была разработана целая система мер, в которой нет ничего секретного. Я сама применяю ее в тяжелых случаях, просто мне не пришло в голову докладывать о деталях своей работы рейхсфюреру, – она усмехнулась. – Проводится анестезия, недостающая часть крови заменяется физраствором, при этом пациент находится почти в состоянии клинической смерти, температура его тела составляет всего десять градусов. В этом состоянии все поврежденные сосуды сшиваются, затем обработанная кровь возвращается в сосуды и работа сердца восстанавливается. Первые такие операции на основании принстонских разработок были проведены у нас в клинике Линкольна в Чикаго. Я не сомневаюсь, что фон Херф слышал о них и, конечно, поинтересовался, как это делается. На сегодняшний день это, конечно, непростая процедура, но, имея необходимое оборудование, с ней вполне справится более или менее подготовленный специалист. Для этого не надо строить из себя гения. А вот что касается электрического воздействия на мозг – я так понимаю, это и есть особый предмет его гордости, – Маренн сделала паузу, ее зеленоватые глаза сердито блеснули, – тут, я полагаю, на самом деле ему похвастаться нечем. Мозг человека устроен очень сложно. Это самостоятельная система электрических цепей, которые взаимодействуют друг с другом. В нем есть свои «электростанции», «линии электропередачи». Нервные стволы очень похожи на электрические провода, внутри них идет ток, а сверху – изолирующая оболочка. По этим «проводам» поступает энергия, которая обеспечивает функционирование всей системы. При блокировании определенных узлов в системе происходит сбой, и тогда вступает в действие резервный механизм, который дублирует заблокированные функции. Это происходит не сразу, не мгновенно. На это требуется время, и именно в этот период фон Херф имеет возможность рапортовать о своих успехах. Но регенерация все равно наступает, так или иначе, в той или иной форме, пока организм жив – он борется за свое существование. Он необязательно возвращается к норме. После такого рода потрясения даже, скорее всего, не возвращается. Психопатия, шизофрения – это тоже своеобразные формы регенерации, способы выживания мозга после травмы. Организм борется всеми доступными методами. Справиться с ним может только смерть, и фон Херф вынужден умерщвлять жертв своего эксперимента, чтобы замаскировать провалы и дальше получать финансирование для лаборатории. Но сколько бы он ни старался – он обречен, – заключила она жестко, стряхнув пепел в пепельницу. – Та самая природа, материя, которую, как всякий националистически мыслящий ученый, он боготворит, но в то же время стремится переделать, она же и является его главным противником, она разрушает плоды всех его усилий. Диссоциированная амнезия – то, чего добивается фон Херф, та форма амнезии, при которой забываются факты личной жизни, но сохраняется память на универсальные знания, нередко является результатом травматического воздействия, любого – психического, физического, электрического. Происходит блокирование памяти, человек впадает как бы в состояние самогипноза. Это измененное состояние сознания, в таком состоянии пациенту можно внушить все, что угодно. Это как бы своеобразное вытеснение, подмена. Но это не может работать долго. Рассчитывать на то, что человек будет столь длительное время находиться в состоянии диссоциированной амнезии, что сможет работать агентом в стане врага – это утопия. Все равно рано или поздно сработает механизм, который вернет пациенту хотя бы частично его истинные воспоминания. Толчком послужить может что угодно. Знакомый голос, знакомый предмет на столе – заряд сработает, цепочка передаст его от центра к центру, и вот пожалуйста – крах всей теории. Очень опасной теории, которая сопряжена со многими человеческими жертвами.

На столе бригаденфюрера зазвонил телефон. Вальтер Шелленберг снял трубку.

– Да, Ральф, я слушаю, – сказал своему адъютанту. – Фрау Сэтерлэнд? – он бросил взгляд на Маренн. – Да, она здесь. Что-то случилось в клинике, – сообщил он, передавая ей трубку.

– Что произошло, Ральф?

Маренн подошла к телефону.

– Фрау Сэтерлэнд, звонят из Шарите, ваша медсестра фрау Кнобель, – сообщил Фелькерзам. – Фрейляйн Джилл сейчас у раненого американца Гленна Миллера…

– Что ж, я разрешила ей, – подтвердила Маренн. – В этом нет ничего страшного. Он уже достаточно поправился для того, чтобы с ней побеседовать.

– Фрейляйн Джилл там не одна, – продолжил Фелькерзам. – Она там со своей подругой фрейляйн Зилке, которая должна быть на службе, но воспользовалась своим обеденным перерывом. И… фрау Сэтерлэнд, – барон запнулся, – Они принесли с собой… тромбон. Миллер сразу стал играть на нем. Фрау Кнобель волнуется, можно ли разрешить ему это?

– Тромбон?! – Маренн рассмеялась и взглянула на Шелленберга. Не отрываясь от бумаг, тот только изумленно приподнял брови. – Ну что ж, легкие у него уже вполне в порядке. Руки еще не зажили окончательно, но вполне справятся с инструментом. Он вполне сможет играть, сидя на кровати и плотно прислонившись спиной к стене. Скажите фрау Кнобель, ничего страшного, пусть играют. Но не более получаса. Кстати, – она взглянула на часы. – Как раз через это время у фрейляйн Джилл и фрейляйн Зилке заканчивается обед. А где они взяли тромбон, вы не знаете, Ральф? – она спросила лукаво.

– Брат фрейляйн Зилке в детстве учился играть на этом инструменте, – ответил тот немного смущенно. – Сейчас он на фронте, так что инструмент ему не нужен. Они сходили к мастеру, чтобы настроить инструмент, и вот сегодня отправились с ним к Миллеру.

– Что говорит фрау Кнобель, герр Миллер был рад? – поинтересовалась Маренн.

– Он был в восторге, – сообщил Ральф. – Обе фрейляйн очень понравились ему. Он был потрясен, как Джилл говорит по-английски и как хорошо она знает Чикаго и Нью-Йорк, а также американскую музыку и литературу. Фрейляйн Зилке не отстает от нее, хотя у нее не такие глубокие познания. Помимо тромбона они принесли ему корзину цветов в знак восхищения его талантом и нотную бумагу, чтобы он мог сочинять.

– Они собираются подарить ему инструмент? – догадалась Маренн.

– Не подарить – оставить на время, – уточнил Ральф. – Брату Зилке он все равно не скоро понадобится.

– Признайтесь, Ральф, вы помогали им в их замыслах? – спросила Маренн. – Например, посоветовали мастера, который настраивает тромбоны. Что-то я не припомню, чтобы Джилл интересовалась этим.

– Это правда, фрау, – признался адъютант. – Старый мастер, который настраивал тромбон для брата Зилке, умер. Мы нашли другого мастера. Он готовит инструменты для оркестра маэстро фон Караяна. Но я не предполагал, фрау Ким, что медсестра Кнобель так расстроится.

– Ральф, я прошу вас, передайте фрау Кнобель, пусть она не беспокоится. Через полчаса наши проказницы все равно удалятся, иначе они получат серьезное взыскание от шефа Бюро переводов. А пациент получит такой заряд положительных эмоций от их визита, что, я полагаю, пойдет на поправку еще быстрее. А вечером я поговорю с Джилл, чтобы регламентировать их визиты. Я думаю, она понимает, что человеку, пережившему такую катастрофу, как господин Миллер, необходим строгий режим. Хотя и приятные сюрпризы, конечно, тоже не возбраняются, – улыбнулась Маренн. – А кстати, что они играют?

– Фрау Кнобель не сообщила мне, – ответил Ральф с сомнением. – Но Джилл говорила, что обязательно попросит его сыграть «Серенаду лунного света». Это ее любимая баллада.

– Раз он играет, помнит ноты – значит, нам удалось переломить ситуацию, и процесс восстановления уже необратим. Скажите Джилл, Ральф, что я поддерживаю ее начинание. Но полчаса, не больше, – она снова посмотрела на часы.

– Да, конечно, фрау. Я все передам.

Барон фон Фелькерзам повесил трубку. Маренн снова опустилась в кресло.

– Я все время думаю, – призналась она через мгновение, – если нам удастся вырвать его из лап фон Херфа, что делать с ним дальше? Как отправить его назад к семье? Сделать это напрямую мы не сможем, да и в Америке это будет воспринято враждебно. Никто не поверит, что его так запросто выпустили из гестапо, не взяв подписок о сотрудничестве.

– Здесь есть разные варианты, – Шелленберг закрыл папку и внимательно посмотрел на нее. – Самый простой – договориться с Мюллером и поместить его в лагерь, который находится в зоне наступления американских войск. Они его освободят, и он вернется в Штаты, никак не запятнанный сотрудничеством с нами. Я уверен, Генрих пойдет на это, джазовая музыка – это не тот предмет, который увлекает его очень сильно. Уголовники, садисты, проститутки – вот, по его мнению, лучшая агентура. И вербуются легко, и работать с ними просто. Джазовый музыкант – это слишком тонкая материя, тут Мюллеру трудно найти крючки, на которые его подцепить, ну, если, конечно, не в прямом смысле, как они устроили в случае с адмиралом Канарисом, – Шелленберг поморщился. – Но Гленн Миллер – не та фигура, чтобы Мюллер упорствовал. Я полагаю, это лучший способ осуществить его возвращение, – заключил он.

– Пожалуй, я согласна, – произнесла Маренн задумчиво. – Но как добиться того, чтобы Гиммлер и Кальтенбруннер отказались от своей затеи. На моей памяти это, пожалуй, первый случай, когда мы не можем рассчитывать на поддержку рейхсфюрера. Насколько мне известно, он полностью на стороне фон Херфа. Фон Херф – его любимчик, и я даже не могу обратиться к супруге рейхсфюрера фрау Марте, как делала прежде неоднократно. Фрау Марта мне, конечно, не откажет, но это означает подтолкнуть ее на большой семейный скандал, чего мне бы не хотелось. Как сказал Скорцени недавно: «И фрау Марта тебе в этом не поможет», – она грустно улыбнулась.

– На его месте я бы не торопился с выводами, – заметил Шелленберг с иронией. – Единственный способ, который я вижу, чтобы изменить ситуацию, – перетянуть рейхсфюрера на нашу сторону, – продолжил Вальтер серьезно.

– Но как это сделать? – спросила Маренн, неотрывно глядя на него.

– Надо найти материал, который скомпрометирует фон Херфа в его глазах. И это может быть информация, которая непосредственно касается самого рейхсфюрера или близких ему людей. Только то, что касается его самого, то, что его самого задевает, сможет заставить рейхсфюрера изменить мнение. Все остальное не произведет на него впечатления, все остальное он фон Херфу простит. Даже если это будет касаться самого фюрера. Ахиллесова пята Гиммлера, как и всех не вполне уверенных в себе людей, – это он сам. Тебе, как специалисту, это прекрасно известно. И как все люди с подобным психологическим строем в глубине души, он считает себя совершенством и страдает от недостаточного признания. Мы знаем, что он терпеть не может Геринга, потому что тот все еще сохраняет за собой формально звание наследника фюрера в партии и в государстве. А Гиммлер уверен, что он прекрасно справился бы вместо него. Он терпеть не может Кейтеля и всех его военачальников, так как с детства мнит себя великим полководцем и убежден, что уж он бы разгромил сталинские орды, и потому всячески укрепляет эсэсовские дивизии, понимая, что однажды они ему понадобятся. И не исключено, скоро он дождется своего часа – раздражение фюрера против военных заметно возрастает по мере продвижения большевиков на запад. Не думаю, что на данный момент он готов заменить собой фюрера, скорее всего, нет – Гиммлер преклоняется перед фюрером. Его гипнотизирует его власть над толпой, ведь Гиммлер – никудышный оратор. Но быть первым после цезаря – вот позиция, которая вполне соответствует его амбициям. В этом его цель. А для того, чтобы достичь ее, он должен иметь реальную силу. Она у него есть – войска СС, преданные лично рейхсфюреру. Без малого шестнадцать высокобоеспособных дивизий плюс репрессивный аппарат гестапо. Но и все, что касается его происхождения, его семьи, – все также должно быть безупречно. А в истории нашего рейхсфюрера есть один изъян, который тебе известен, – это его дочь от первого брака, твоя пациентка, Гудрун. Она страдает глубоким невротическим расстройством, и, насколько мне известно, фон Херф встречался с ней по просьбе рейхсфюрера.

– Гудрун встречалась с фон Херфом? – Маренн искренне удивилась. – Она мне ничего об этом не сказала.

– Рейхсфюрер запретил ей рассказывать кому-то об этой встрече, – объяснил Шелленберг. – Но мне сообщили, что Гиммлера интересовало, насколько наследственные пороки фон Боденов могут повлиять на ее потомство, если Гудрун выдать замуж. Полагаю, для тебя не секрет, что болезнь Гудрун рейхсфюрер целиком списывает на то, что она получила ее в наследство от своей матери, баварской аристократки Маргарет фон Боден. К тому же всем известно, что рейхсфюрер много внимания уделяет тому, чтобы его офицеры и подчиненные как можно раньше вступали в брак и приносили рейху потомство.

– А то, что его единственная дочь, которая вот-вот вступит в брачный возраст, возможно, будет иметь трудности с замужеством по причине своей болезни и трудного характера, его компрометирует, – догадалась Маренн. – Гудрун в этом году исполняется семнадцать лет. Прекрасный возраст, по мнению рейхсфюрера, чтобы вступить в брак. Рейхсфюрер хотел бы устроить ее личную жизнь. Но боится, как бы детишки не получились больными, что уже совсем бы испортило всю картину. Я понимаю, – Маренн покачала головой. – Бедная Гудрун, ей не позавидуешь. Но с таким отцом – ничего удивительного. А откуда стало известно, что фон Херф консультировал ее, раз рейхфюрер распорядился хранить все в тайне? – поинтересовалась она.

– Втайне от ее матери, фрау Маргарет фон Боден. Но не от шефа гестапо Мюллера, – улыбнулся Шелленберг. – От гестапо ничего не может скрыть даже сам рейхсфюрер. Впрочем, свою бывшую жену рейхсфюрер опасается больше, чем гестапо. Над гестапо он – начальник, а вот Маргарет фон Боден по-прежнему обращается с ним так, как будто он – мелкий выскочка, сын учителя, а она – светская дама и сделала ему большое одолжение, обратив на него внимание. И это несмотря на его нынешнее высокое положение.

– Я понимаю, как это его задевает, – согласилась Маренн. – Но обмануть фрау фон Боден непросто. Как это папочке удалось вырвать Гудрун из-под ее контроля? – поинтересовалась она. – Мне, помнится, пришлось очень долго вести с ней переговоры, прежде чем она допустила меня к Гудрун. То, что она, в конце концов, мне доверилась, меня удивило.

– Рейхсфюрер действует так, как он умеет, – Шелленберг улыбнулся. – При помощи своего аппарата. В данном случае при помощи все того же Мюллера. Чтобы быть в курсе всех дел Маргарет, он установил за ней слежку, у Мюллера есть несколько агентов, которые по распоряжению Гиммлера этим занимаются. Все ее телефонные разговоры прослушиваются. Так, узнав заранее, что бывшая супруга собирается навестить дантиста, а Гудрун остается дома с прислугой, рейхсфюрер распорядился, чтобы его агенты забрали Гудрун и привезли ее на одну из явочных квартир, где ее ожидал фон Херф. Папочка позвонил ей туда по телефону и пообещал, что ничего страшного с ней не произойдет, доктор просто с ней побеседует.

– Я представляю, какой стресс испытала Гудрун от встречи с незнакомым человеком в незнакомом месте, да еще тайком от матери, которая для нее – защита и опора, – обеспокоенно заметила Маренн.

– Это верно, – согласился Шелленберг. – Зато Мюллер получил прекрасную возможность оказаться в курсе личных дел рейхсфюрера, так как на квартире, естественно, все прослушивается и просматривается.

– И Мюллер поделился этими сведениями с тобой? – удивилась Маренн. – Просто так, ничего не попросив взамен? Это на него не похоже.

– Естественно, он не стал бы этого делать, не имей он собственного интереса, – согласился Шелленберг и, снова встав из-за стола, прошелся по кабинету. – На самом деле, если говорить серьезно, – продолжил он после короткой паузы, – по причине того, что фон Херф очень невежливо обошелся с его людьми в Дахау, Мюллер распорядился установить негласную слежку и за ним, не получая на это санкции высшего руководства – по собственному усмотрению. Вчера вечером после совещания у рейхсфюрера я мимоходом поинтересовался у него, нет ли у него компромата на эту фигуру.

– У Мюллера есть компромат всегда и на всех, – рассмеялась Маренн. – Такая у него работа. И даже если настоящего компромата у него нет, он запросто его сделает. Для этого у него все необходимое, целая лаборатория. Даже снимет фильм, если необходимо.

– В данном случае Генриху пришлось действовать осторожно, как-никак фон Херф пока в фаворе и у Кальтенбруннера, и у самого рейхсфюрера.

Шелленберг вернулся к столу и, сняв трубку телефона, сказал адъютанту:

– Ральф, распорядитесь, чтобы нам принесли кофе, пожалуйста.

– Так что поддельный компромат может быть опасен, приходится довольствоваться тем, что есть, – продолжил Шелленберг задумчиво. – Узнав, что у меня имеется желание как-то ущемить фон Херфа, Генрих не стал упорствовать и поделился со мной некоторым материалом. Увы, ничего такого, что могло бы понизить авторитет фон Херфа в глазах рейхсфюрера, в этих материалах нет, – Вальтер сел за стол. – Ни гомосексуальных связей, ни криминальных знакомств. Он сожительствует со своей ассистенткой, но чем тут удивишь рейхсфюрера? – Шелленберг сделал ироническую паузу. – Он и сам полюбил собственную секретаршу, фрау Марту. Ничего нет, – повторил он серьезно. – Мюллер даже как-то заскучал от той информации, которую ему предоставляли его агенты. И вдруг – такая удача! Секретная встреча фон Херфа с дочерью рейхсфюрера, да еще на территории Мюллера. Правда, после вступительной части рейхсфюрер приказал отключить официальную прослушку. Но Генрих не докладывает рейхсфюреру, сколько у него еще неофициальных жучков и сколько самых обыкновенных дырок в стене, тщательно замаскированных, конечно, через которые все хорошо слышно и видно, – Вальтер рассмеялся.

В дверь постучали. В кабинет вошла сотрудница канцелярии. В руках она держала поднос, на котором стояли большой белый кофейник, две чашки, сахарница и молочник.

– Благодарю, фрейляйн.

Поставив все на круглый столик перед креслом, в котором сидела Маренн, сотрудница удалилась.

– И что же интересного сообщил Мюллер, – спросила Маренн, разливая кофе в чашки. – О чем же фон Херф говорил с Гудрун?

– Надо отдать ему должное, он был достаточно аккуратен, – заметил Шелленберг. – Он знал, что вся предварительная часть ведется под запись, потому провел ее очень вежливо, уважительно к дочери рейхсфюрера. Мюллер дал мне послушать несколько кусков, это обычный разговор врача и пациента на стадии знакомства во время первого визита. Во всяком случае, на мой взгляд, – уточнил он. – Я договорился с Мюллером, что он даст тебе прослушать этот разговор, и, возможно, ты там услышишь что-то такое, чего не услышал я. Однако затем, когда аппаратуру отключили, тон разговора, как я понимаю, изменился. Правда, фон Херф говорил вполголоса, точно его речь трудно было разобрать. Мюллер говорит: как змея шипела. Судя по отчету агента, наблюдавшего за сценой, Гудрун явно не ожидала такого поворота, она словно оцепенела и почти ничего не отвечала, кроме да, нет. В незнакомом месте она еще держалась, однако Мюллеру известно точно, что после этой встречи с фон Херфом уже дома с Гудрун случилась истерика. Врача к ней не вызывали, Маргарет и сиделка по указанию рейхсфюрера справились собственными силами – Гиммлер не хотел, чтобы кто-то узнал о причинах. Но фрау фон Боден была в ярости. Она даже приезжала в рейхсканцелярию, чтобы лично все высказать бывшему супругу, но естественно, что ее не пустили.

– Как же фон Херф объяснил столь плачевный результат беседы? – спросила Маренн с иронией и отпила кофе из чашки.

– По данным агента, он был испуган, это было заметно, – ответил Шелленберг. – Он явно не знал, насколько у Гудрун раскачаны нервы и какие припадки с ней случаются. Ведь он не специалист в психиатрии, а рейхсфюрер конечно же не сообщал ему подробностей. Чтобы обелить себя, фон Херф объяснил этот срыв тем, что по возвращении домой Гудрун натолкнулась на ярость обманутой матери, которая вылила на нее все свое недовольство. Это и привело к припадку.

– Не исключаю, что рейхсфюрера это могло убедить, – согласилась Маренн. – Ведь для него Маргарет – это исчадие ада.

– Однако у Мюллера есть свидетельства, что состояние Гудрун ухудшилось еще во время беседы, – сообщил Шелленберг. – Его агент зафиксировал на пленку, как девушка несколько раз вскакивает со стула, подходит к окну, как будто ей не хватает воздуха, потом у нее начинают дрожать мускулы лица и шеи, она постоянно подносит руки к горлу, как будто чувствует удушение. Мюллер покажет тебе эту пленку, – добавил Вальтер, – но его эксперты однозначно сказали ему, что это явные признаки начала истерического припадка.

– Что ж, пожалуй, я с ними соглашусь, хотя посмотреть, конечно, надо, – откликнулась Маренн. – Но я наблюдаю Гудрун с десятилетнего возраста и хорошо знаю ее болезнь. Истерия обычно характерна тем, что у больного возникает только один навязчивый симптом, который в данный момент ему выгоден. Некоторые имитируют сердечный приступ, разного рода параличи. У Гудрун ее излюбленный прием – удушье. Ей кажется, что она задыхается, ей не хватает воздуха. Если вовремя это не остановить, ее охватывает панический страх, начинаются судороги, реальное нарушение сердцебиения, и без сильно действующих лекарств уже не обойтись. Так неоднократно бывало после ее ссор с матерью. Она жаловалась на нехватку воздуха, бросалась к окнам, пыталась выбежать на улицу. На самом деле она страдает от слишком жесткой опеки матери, которая отличается подавляющим, властным характером. Этот постоянный нажим как бы «душит» ее, лишает ее жизненного пространства, свободы действия – отсюда и симптомы. В такой ситуации для противодействия необходим сильный отец, который нейтрализует воздействие матери, но натуры вроде Маргарет фон Боден почти всегда выбирают себе в пару слабых мужчин, которыми рассчитывают деспотично управлять, а от этого в первую очередь страдают дети. Наш рейхсфюрер тоже не явился исключением. Он сам страдал от постоянного унижения и притеснений со стороны супруги и, как шутит Науйокс, «создал войска СС, чтобы от нее защититься». Скорее всего, во время разговора с фон Херфом Гудрун испытала что-то похожее на то, что она чувствует во время общения с матерью. В первую очередь презрение к ее слабости, желание ее покорить, – предположила она. – Меня это не удивляет. Я почти уверена, что, имея врожденное презрение ко всякому несовершенству, фон Херф не пощадил и дочь рейхсфюрера. Это обычный прием при такого рода эмоциональном насилии: сначала расположить к себе, ослабить защиту, а затем жестко расставить точки над «i», показав, кто есть кто и где чье место. Жертва обычно не ожидает такого оборота, она раскрывается, и удар достигает цели. Отсюда – и реакция. Сначала оцепенение, а затем ответ на боль, у каждого больного по-своему, в зависимости от клинических показаний. В случае с Гудрун это имитация удушья.