Текст книги "Дети грозы. Книга 1. Сумрачный дар"

Поздно, темный уже на полу, светлый держит его руку на излом, упирается коленом в лопатки. И оборачивается к Шу. Выбившиеся из хвоста пряди прилипли к щекам, он весь светится азартом, гордостью и… Взгляд сам собой соскользнул по влажной коже живота, по обтянувшим бедра мокрым штанам… О злые боги, да он возбужден! Шу вздрогнула, невольно прижала холодную руку к горящей щеке – и крикнула:

– Хватит!

– Как скажете, моя прекрасная Аномалия, – коротко кивнул светлый принц, блеснули бирюзовые глаза… знакомые? Или нет? Они же раньше не встречались, но она точно знает – это ее жених. Жених… Люкрес… светлый принц… Да что же такое сегодня, сплошные наваждения?! – Моя победа в вашу честь.

– Я… – Голос Шу сорвался, губы оказались совсем сухими.

– Да? – Люкрес улыбнулся, облизал пересохшие губы, и Шу почти почувствовала прикосновение, горячее, нежное… Наваждение! Но какое сладкое!..

Темный же, не пытаясь вырваться, тоже смотрел на нее – черными, как Бездна Ургаш, полными огня и предвкушения глазами. Как будто знал, что она сейчас скажет. Нет, не как будто – он точно знал!

И Шу знала, только…

– Не убивай его. Я… – Слова застряли в горле. Что-то мешало. Но что – стеснение? Воспитание? Мораль? Какие-то странные слова, странный день, а, к ширхабу! – Я выбираю обоих.

Победив мешающие странности, Шу засмеялась. Стало вдруг так легко, светло – ах, конечно же, сегодня фейерверк в честь ее помолвки с принцем Люкресом! И барабаны, и трубы, и фонтаны…

– Вы уверены, моя прелесть?

В тоне светлого проскользнуло удивление, смешанное с восхищением и досадой, но все заглушало тяжелое биение ее собственного сердца. Запах схватки кружил голову, заставлял руки искать опоры – крепких мужских рук… не только рук. Раз они оба – ее, значит… значит, ей можно… все?! Разве так бывает?!

Вместо ответа Шу вскочила на перила и, поймав ветер, спрыгнула в дуэльный круг. Почти спрыгнула: ветер не хотел отпускать ее, раздувал юбки парусами, нес прочь из замка – и стены поплыли, повинуясь ветру, растворились в грозе, вспышка молнии осветила хлипкие театральные декорации…

– Иди сюда. – Мужская рука легла на плечо. – Ты права, мы нужны тебе оба.

«Нет! – завизжал шквал, налетел, растрепал волосы и потянул за собой. – Ты – свободна! Мы свободны!»

– Ты свободна, моя Аномалия, свободна делать, что пожелаешь. – Светлый принц развернул ее к себе, вплел пальцы в волосы; накатила слабость, захотелось пить – сейчас, из его губ, его желание и восхищение, его боль и упрямство. – Не бойся, пей.

Шу вздрогнула: это же неправильно! Нельзя!..

«Нельзя! – торжествующе запел ветер, вылил на нее поток дождя: ледяного, острого, пахнущего полетом и дальними странами. Шу задрожала, рванулась вслед за ветром. – Мы улетим отсюда, нам никто не нужен! Идем скорее!»

Свобода, свобода! Облака и птицы, горы и море – все мое!

– Можно. Твое. – Светлый принц крепко прижал ее к себе и вдруг позвал: – Роне, ты сдох, шис тебя дери?!

Шу замерла. Показалось, декорации рушатся под ударами шквала…

– Ты играл нечестно. С какой радости мне помогать? – послышался голос темного магистра в грохоте взрывающихся софитов.

– Не время играть.

Синяя вспышка молнии высветила грязные столы деревенской таверны и вздувшиеся жилы на лбу светлого шера.

– Я побежден, – насмешливо отозвался темный шер.

Декорации задрожали, что-то загрохотало – и сквозь прореху в крыше заглянула зеленая луна, спустила лестницу из зуржьих костей…

– Ты выиграл, шисов ты дысс, держи ее! – потребовал светлый.

На Шу снова плеснуло его болью, словно он на пределе сил, ранясь и надрываясь, пытался удержать… грозу? Как глупо! Грозу не удержать, гроза – свободна! А надрываться не надо, незачем.

«Иди сюда!» – позвала луна, и Шу сделала шаг: удерживающие ее руки растворились в призрачном синем свете, но что-то закрыло луну, свет погас и лестница осыпалась с деревянным треском… почему в замке такие плохие лестницы? И где она?..

Шу обернулась, ничего не понимая. Где замок? Где луна? Что она тут делает, и кто эти двое?! И почему она не может взлететь, она же хочет!.. Хотела… или она хотела чего-то другого? Она совсем запуталась!

– Это всего лишь фейерверк в вашу честь, моя Аномалия, – вкрадчиво сказал незнакомец с темными, как Бездна, глазами. Опасный? Темный? Шу остро ощутила его руки на своих плечах, запах разгоряченного мужчины. – Вы же хотели фейерверка, моя сладкая.

– Да… – шепнула она. – Конечно… но гроза?..

– Шеры дрались в твою честь. Потому и гроза. – Второй незнакомец выдохнул в шею сзади. – Ты прекрасна, моя прелесть.

Незнакомец? Нет, это же принц Люкрес, ее жених! Красивый светлый шер с глазами, как пронизанное солнцем море, от его прикосновений сладко и жарко. И, злые боги, он не одет!

– Ты – моя гроза, – шепнул светлый шер.

Шу задохнулась от прозвучавшего в его голосе обещания.

– Моя гроза, – рыкнул темный шер и, дернув Шу к себе, впился в ее рот поцелуем.

Она схватилась за его плечи – оттолкнуть! – но вместо этого разомкнула губы.

От грохота близкой молнии заложило уши, кожу закололо разрядами. Ветер взвыл, завертел вокруг Шу обломки замка-миража, хлестнул дождем – но две пары рук держали слишком крепко, слишком сильно хотелось узнать: а что же дальше? Чего хотят он нее эти двое – светлый принц Люкрес и темный магистр Бастерхази.

– Отпусти ветер, пусть летит, – шепнул, касаясь губами уха, светлый; положил руку поверх ее руки, на плечо темного, и повел вниз, разрывая мокрый батист его сорочки. – Ветру нужна свобода.

«Отпустить?! – возмутилась она. – Мой ветер, мою грозу – отпустить? Нет, ни за что!..»

Оба, светлый и темный, разом отшатнулись. Шу еле удержалась на ногах, вмиг стало холодно, мокро и голодно. Она протянула руку к темному, потрогать нитку шрама на плече – он отступил, покачал головой.

– Отпусти грозу. Не держи.

– Я не могу. – Вдруг захотелось плакать, спрятаться, сбежать – домой, в безопасность. – Это мое, я! – Она развернулась к своему светлому принцу, заглянула в глубокие, понимающие глаза. – Как я буду без себя?.. Я не могу!

– Можешь. – Светлый принц улыбнулся, стер с ее щеки дождевую воду. – Ты хороша сама по себе, Аномалия. Тебе не нужна стихия на цепи. Отпусти ее.

– Нет, я…

– Да, ты. Дай руку.

Шу вложила пальцы в ладонь светлого, сверху легла рука темного. Прямо в душу заглянули черные, полные пламени глаза. Роне, она помнит, его зовут Роне…

– Видишь эту птицу? – спросил светлый принц.

Оба убрали руки. На открытой ладони Шу сидела иволга, склонив голову, блестела глазами-бусинками.

– Если держать ее в клетке, она умрет. Ты не хочешь, чтобы твой ветер умер?

– Нет…

– Отпусти. Пусть летит.

Голоса темного и светлого путались, смешивались и текли их черты – и дождь плакал о дальних странах и несбыточных мечтах. Шу разжала пальцы, иволга встряхнулась и взлетела под потолок, принялась кружить.

– Не плачь, маленькая.

Кто-то, светлый или темный, неважно, потянул ее к себе, заставил уткнуться в плечо и погладил по волосам. И вдруг Шу поняла, что если сейчас, сию секунду, она не вырвется, не улетит вместе с иволгой, то останется здесь навсегда. Без крыльев. Без свободы. Одна.

В панике она рванулась прочь, вслед за птицей – к зеленой луне, к облакам!..

– Останься со мной, – догнал ее голос светлого шера. – Прошу.

Помотав головой, Шу обернулась, хотела сказать… Что сказать, она забыла: бирюзовая глубина манила, затягивала в себя, и тело делалось тяжелым, плавилось под этим взглядом, казалось, сейчас она утонет…

– Ты не будешь одна, – пропели морские волны. – Никогда.

– Хватит!

Резкий голос Роне Бастерхази встряхнул ее, его же руки дернули вниз, уронили – Шу еле успела вцепиться в его обнаженные плечи, чтобы не рухнуть на пол. Ширхаб, как неприлично!

– Не дергайся, девочка, – велел Роне и огладил ее по спине: под его рукой одежда таяла, от кожи шел жар и разливался по всему телу. – Ветер, птички, глупости. Тебе нужно что-то более существенное…

Пальцы темного сжали ее бедра, Шу вскрикнула от неожиданности – а может быть, от удовольствия?

Показалось, где-то далеко прозвучало:

«Отпусти ее, хиссово отродье!»

И так же далеко послышался ответ:

«Трус!» – и смех.

Ее вскрик поймали мужские губы – не Люкреса Брайнона, светлый пахнет иначе… Проклятье, я уже различаю их на вкус?

– Ты же выбрала обоих, – сказал или подумал Роне Бастерхази.

Одновременно с его словами ее накрыла тяжелая волна чужих эмоций: смутная, запретная, вкусная до того, что Шу задохнулась… но вынырнула, схватившись за почти потерявшее смысл слово:

– Нельзя!

– Во сне можно, все можно. – В голосе Роне звучала насмешка, а под ней голод, такой же, как ее, темный голод. Этот голод затягивал, лишал остатков разума и требовал: – Бери все что хочешь!

О да, она хотела. Все. Обоих. Сейчас. И к ширхабу все «не должно»!

– Люкрес! – позвала она; вздрогнула, когда светлый коснулся губами ее затылка и обнял, приник всем телом; свет и тьма, молнии, полет – все это было ее, здесь, сейчас!.. – Еще!

– Тебе хорошо, – прикусив ее губу, выдохнул темный.

– Да…

– Ты спишь, – напомнил светлый, прижимая ее к себе: его ладонь протиснулась между ней и телом темного магистра, скользнула ей между ног, и по всему телу пробежала волна острого, на грани боли, наслаждения.

– Да, сплю, – выдохнула она прямо в губы темному, прижимаясь к светлому спиной еще теснее, еще ближе.

Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы и дальше пить это… эти…

– Это все сон. Забудешь, как проснешься, – хрипло и прерывисто велел Люкрес.

– Забудешь! – Роне заглянул ей в глаза, а потом снова поцеловал – так жарко, властно и сладко… и притиснулся всем телом… у нее закружилась голова, она попыталась вдохнуть воздуха, ставшего вдруг густым и терпким, будто старое кардалонское.

– Да! – едва вдохнув, шепнула она, снова глядя в темные, бездонные глаза…

Две красные луны подмигнули ей в ответ, и она полетела куда-то вверх или вниз, или куда-то еще, она не знала – она просто спала, уронив голову на стол в деревенской таверне.

Глава 14
Когда закончится гроза

…достичь равновесия и свободы от предопределенности. Ритуал Единения – высшее проявление любви между детьми Двуединых,

показывающий Двуединым, что дети выросли, стали разумными и достойны самостоятельно определять свое будущее…

Ману Одноглазый, трактат «О свободе», запрещенный к прочтению, распространению и хранению.

Там же и тогда же

Дамиен шер Дюбрайн

– Чтоб тебя зурги сожрали, Бастерхази, – выдохнул Дайм, едва Аномалия между ними исчезла.

Почти исчезла. Девочка… хотя какая она девочка, с такими-то желаниями! Девушка уснула, но снились-то ей по-прежнему они. Оба.

– Подавятся, – невыносимо довольным тоном отозвался Бастерхази, прижался плотнее, кожа к коже… и подсек Дайма под колени, одновременно толкая на пол.

Рефлексы сработали раньше, чем Дайм успел сообразить, что происходит. Так что меньше чем через половину мгновения Бастерхази валялся на полу, а сверху – Дайм, прижимая его всем весом и держа за горло (осторожно, чтобы не придушить).

Эмоциональную тираду, выданную Бастерхази, Дайм пропустил мимо ушей. А то он не знает, что он – шисом драный ублюдок и прочая, прочая. Он бы сказал больше: он еще и лопоухий идиот, недооценивший Аномалию. Катастрофически недооценивший. А еще он слишком близко к Бастерхази, и ему это нравится. Так нравится, что…

– …отпусти меня, Мертвый тебя через колено…

Видимо, от шока Бастерхази забыл о ментальных щитах, а может быть, просто не смог восстановить после Аномалии. От него фонило возбуждением пополам с болью, и он весь – не столько телом, сколько даром – тянулся к Дайму, трогал его огненно-черными протуберанцами. От сумасшедшего контраста ледяной бездны и огня, сплетающихся с его собственными потоками воздуха и света, кружилась голова и хотелось… нет, требовалось! Ласкать темного в ответ, проникнуть в него, взять все это себе, сейчас же, немедленно!

– Лукавишь, Бастерхази, – хмыкнул Дайм, погладил напряженное горло, склонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. – Ты хочешь совсем не этого.

Темный на мгновение заткнулся и замер, явно собираясь усыпить бдительность Дайма и взять реванш. Но не успел. Мгновения Дайму вполне хватило, чтобы скользнуть рукой в волосы Бастерхази и сжать, одновременно потянувшись к нему не столько телом, сколько даром – наплевав на остатки щитов, касаясь старых переломов, залечивая, вытягивая остатки темных проклятий, убирая боль.

Дайм ожидал в ответ чего угодно, но только не низкого голодного стона и легших ему на плечи ладоней.

– Шисов ты сын, – выдохнул Дайм.

На миг ему показалось – сейчас Бастерхази сдастся…

Но через мгновение уже он сам валялся на полу, прижатый чужим телом. И самое ужасное, ему совершенно не хотелось ни сопротивляться, ни пытаться опять подмять Бастерхази под себя. Но если сейчас Дайм поддастся, потом… а что потом? Хиссов сын будет припоминать ему проигрыш следующие лет триста?..

Надо, шис дери, надо драться…

Не выходит.

Бастерхази тоже замер над ним. Они оба замерли, глядя друг другу в глаза. Пат. Никто из них не сдастся. Никто не позволит другому победить. Если только убить. Проклятье.

– Пари за мной, – мягко и тяжело потребовал Бастерхази, придавливая Дайма всей мощью темного дара.

Дайм чуть не задохнулся – от восхищения. Злые боги, да какая к шисам лысым вторая категория! Тут полноценная первая! Как он раньше не видел? Вот же сукин сын, как прятался!

– Шисов дысс тебе, – почти нежно отозвался Дайм, пропуская сквозь себя пылающую тьму: сумасшедше прекрасное ощущение!

В глазах Бастерхази мелькнуло удивление, но тут же сменилось злостью и восторгом – Дайм тоже раскрылся, позволяя ему ощутить всю свою силу, мягко толкнул, поднажал…

И ничего не вышло! Они опять оказались равны. Но, шис, дети, до чего хорош Бастерхази как есть! Настоящий темный шер, без вечных масок – то туповатой дубины, ученика Тхемши, то равнодушной темной скотины, страха и ужаса добрых подданных империи. Нет, на самом деле он – живой, яркий, весь он порыв и страсть. И его дар, его суть – великолепная, завораживающая тьма, бьющаяся в такт его сердцу, тянущаяся к Дайму, обволакивающая, обещающая полет, наслаждение и единство…

«Красиво…» – чей-то шепот нарушил равновесие сплетенных в смертельном объятии потоков света и тьмы.

Чьи-то руки коснулись Дайма – его губ, груди, рук, бедер.

Чье-то дыхание пощекотало его ухо.

«Еще, хочу еще! Не останавливайтесь!» – потребовал кто-то…

И за стенами таверны загрохотал гром, в прорехах крыши засверкали синие молнии.

– Ты тоже ее слышишь? – спросил Бастерхази, склоняясь к Дайму: в его глазах сверкали синие всполохи, в его голосе рокотал гром.

– Мы ей снимся, мой темный шер. – Наверное, он сейчас выглядел и звучал так же. Быть сном немного сумасшедшей сумрачной колдуньи, злые боги, это…

– Ради ее высочества Аномалии… моей Аномалии… – темный улыбался совершенно безумно.

– Сегодня – твоей, но за тобой будет должок. Ну?

– Шис с тобой, Бастерхази. Договорились, – ответил Дайм и, наплевав на все предупреждения Светлейшего, на собственные вопящие об опасности инстинкты, убрал все щиты и расслабился.

Всего лишь расслабился, прекращая драку и позволяя Бастерхази себя обнять. Почти по-братски. Так, как желали для своих детей Двуединые.

И обнял его в ответ.

Это было… странно. Не драться, не доказывать ничего, не бояться удара в спину. Просто чувствовать чужое тело и чужой дар – рядом, вплотную к себе, без щитов и готовых к активации проклятий. Темный дар, глубокий и манящий, как Бездна, сплетающийся с его собственным светом, и совершенно невозможно различить – где касается его чужое тело, а где – темный дар.

Это было странно и безумно хорошо. Так хорошо, что хотелось поверить: светлый и темный могут быть друзьями. Братьями. Больше, чем друзьями и братьями. Благословение Двуединых – не миф, не ложь Ману Одноглазого, а самая реальная реальность.

Обессиленно обнимая Бастерхази и ощущая невесомые, полные любопытства касания спящей в своем углу Аномалии, Дайм ясно понимал – вряд ли это сумасшедше прекрасное ощущение возможно с кем-то другим. Уж точно – не с Ристаной. Ни с кем из бездарных, как бы Дайм ни был влюблен.

«Ристана? Ты любишь Ристану, не меня?!» – В шелесте дождя по крыше послышалась обида, и тут же совсем рядом ударила молния, заставив пол дрогнуть, а все волоски на теле Дайма подняться дыбом.

О боги…

– Тебя, – ответил Дайм вслух. – Ты – самая прекрасная Аномалия в мире.

– Только меня? – ревниво поинтересовалась Аномалия.

Повернув голову, Дайм посмотрел в угол, где она спала. Что-то маленькое, с тощими угловатыми запястьями, торчащими из рукавов мужской рубахи, острыми плечами, потрескавшимися губами и впалыми щеками. Нечеловеческая красота! Нет, Дайм даже не иронизировал: Аномалия не была человеком, и сейчас это виделось совершенно отчетливо. А внешность… да кого волнует внешность, когда она – стихия, гроза и ураган… и страсть. О да. В этой девочке страсти больше, чем в десятке Ристан.

– Только тебя, моя прелесть, – вздохнул Дайм.

– Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, – откликнулась сумрачная колдунья и улыбнулась. Во сне.

А рядом с Даймом хмыкнул Бастерхази.

– Люкрес, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.

Если бы Дайм не знал точно, кто сейчас обнимает его, ни за что бы не поверил, что это сказал Бастерхази. Ни тебе едкого сарказма, ни зловещего прищура, ни леденящих кровь обертонов. Как будто нормальный человек, в смысле шер. Довольный, расслабленный и даже, о боги, добродушный! Сказать кому – не поверят.

– А ты и не скажешь, – так же расслабленно сказал Бастерхази. – И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?

– Спишем, – согласился Дайм, снова опуская голову ему на плечо. – Но не прямо сейчас. Думаю, гроза продлится до утра.

Бастерхази улыбнулся дырявому потолку и обнял Дайма крепче.

– А ведь Ману не врал. Темный и светлый, это… – В его голосе прозвучала неприкрытая тоска.

– Не врал, – согласился Дайм.

Но об этом он императору не расскажет. Это же не старинные манускрипты и не артефакты, не так ли? А о том, что получается, если повторить… ладно, частично повторить, без ритуалов… просто сделать то, что Ману Одноглазый положил в основу своих экспериментов и ритуалов – так вот, об этом император Дайма не спрашивал.

И очень жаль, что Ману не прав в другом. Темный и светлый не могут стать друзьями. Не потому что их природа не позволяет, а потому что… потому что… проклятье. Нет. Сегодня Дайм не будет думать о политике и прочей дряни. Одну ночь. Всего одну ночь!

– Надо отнести Аномалию к Медному, пока он сам не приперся сюда со взводом солдат, – сказал Дайм, прежде чем подняться.

– Надо, – согласился Бастерхази.

– Тебе Аномалию, мне переговоры. Пошли, мой темный шер.

– Не может быть, ты доверишь мне сокровище?

– Только сегодня, Ястреб. Ты же помнишь, мы с тобой по-прежнему враги.

– Вспомню, – с той же рвущей душу тоской откликнулся Бастерхази, – утром, когда закончится гроза.

Рональд шер Бастерхази

Когда закончится гроза… Кого он обманывает? Он прекрасно помнит, что Дюбрайн – враг. Даже если светлому шеру хочется совсем другого, а ему хочется.

Будь проклят Паук! Будь проклята империя с ее законами! Будь проклят Ману, поманивший свободой и проигравший! А ведь как просто было бы: темный и светлый, ритуал единения, свобода. Для обоих свобода!

Если бы Дюбрайну это было нужно. Но он такой же, как Зефрида, упертый светлый ублюдок. Она умерла, только чтобы не любить темного шера, чтобы не дать им обоим настоящую силу и свободу! Проклятье!

Едва заставив себя разомкнуть объятия и выпустить светлого ублюдка, к которому по-прежнему тянулась вся его темная суть, Роне одним прыжком вскочил на ноги, привычным заклинанием привел в порядок одежду и шагнул к спящей Аномалии. Своей последней надежде. Пусть Дюбрайн сколько угодно строит на нее планы – ни Люкрес, ни сам ублюдок ее не получат. Она не темная, нет, она – сумрачная, слава Двуединым! Она понимает, что это такое, принадлежать Темному Хиссу, вечно слышать его зов, чувствовать дыхание ожидающей тебя Бездны.

Роне не до конца верил, что Дюбрайн в самом деле позволит ему прикоснуться к Аномалии. Зря. Он не только позволил взять ее на руки, он любезно открыл перед Роне дверь. Даже небрежным взмахом руки починил крышу таверны. Глупо заботиться о каких-то бездарных селянах, но что взять со светлых!

Аномалия в его руках мирно спала. Тощая, вся словно из острых углов, в мальчишеской одежде, чумазая и босая – сразу видно, принцесса. Но ее дар! Мертвый бы дважды удавился за такую добычу! Нет, Пауку ее показывать нельзя ни в коем случае. Сожрет, тварь ненасытная, и не подавится. Значит – спрятать. Обратно в крепость Сойки, и пусть сидит там. А потом она сама выберет его, Рональда Бастерхази. Дюбрайн сегодня неплохо подставился, позволив ей обмануться. Тоже еще, светлый принц Люкрес! Ха! Надо будет, кстати, позаботиться, чтобы девочка помнила его обман. Чтобы она все помнила. Тогда она не сможет устоять перед тем, что Роне ей предложит. Ни за что не сможет. А пока…

Пока он сдал Аномалию с рук на руки Медному, насмешливо ухмыльнулся тому в лицо – и затребовал отчета для Конвента. О, как Медному хотелось его убить! Ненависть, простая человеческая ненависть – как она прекрасна! Впрочем, сегодня доводить Медного до кипения Роне не стал, разрешив ему отчитаться утром. Сегодня, пока не кончится гроза, у него есть лучшее развлечение.

Дюбрайн. Шисово искушение. Так просто сейчас слинять, прикрыться той же ссорой с Медным и оставить за Дюбрайном должок. Напомнить о нем в самый удобный – для Роне, разумеется – момент и полюбоваться, как светлый будет бледнеть от ярости.

Просто. И правильно. Но – нет.

Глядя, как Дюбрайн втолковывает Медному что-то о необходимости докладывать Конвенту о передвижениях Аномалии до того, как ее куда-то понесет, а не после катастрофы, Роне невольно любовался острыми взблесками бело-голубой, пронизанной фиолетовыми жилками ауры. Он и с даром обращается, как со шпагой. И ведь прячет свою силу, шисов сын, больше половины прячет! Интересно, ему-то зачем? С Роне все понятно, чем сильнее темный шер, тем больше у него шансов не угодить Магбезопасности и уйти в Ургаш молодым.

Глупо было вот так раскрыться. Очень глупо. Паук бы за такую глупость переломал ему половину костей. А плевать. Дюбрайн не проболтается, ему невыгодно.

– Вы закончили, мой светлый шер? – невежливо прервал он Дюбрайна, продолжающего срывать злость на Медном.

Тот краснел, бледнел, но не смел возражать. Еще бы. Длинноухий ублюдок в гневе – ничуть не лучше Аномалии. Не повезло Медному.

– Закончили, – буркнул Дюбрайн, оборачиваясь.

– Позаботьтесь об инфанте, генерал. А нам следует немедленно составить отчет для Конвента.

Медный сжал челюсти, кивнул – и молча унес Аномалию куда-то в глубину дома. Видимо, предоставляя Роне и Дюбрайну позаботиться о своем ночлеге самостоятельно.

– Доклад, значит. – Дюбрайн криво усмехнулся, глядя Роне в глаза. – Называть ее темной слишком жестоко. И неправда.

– Не темной, а сумеречной, склонность к тьме девять десятых, – тоном заправского стряпчего уточнил Роне. – За тобой долг, мой светлый шер.

– Ладно. Тьма на восемь десятых. И я заберу ее в Магадемию. Такое… – Ублюдок глянул на дверь, за которой скрылся Медный со спящей Аномалией на руках, затем на сверкающие за окном молнии, передернул плечами и выудил из воздуха бутыль. – Такое нельзя оставлять без присмотра.

– Ладно, так и быть. Присмотрю. Долг перед отечеством требует…

– Нет уж. Без твоего присмотра она как-нибудь обойдется. – Ублюдок отхлебнул сам и протянул бутыль Роне. – Будешь?

– Буду, – кивнул Роне и тоже отхлебнул.

Горло приятно обожгло выдержанное кардалонское.

– Значит, ты не пустишь ее в Магадемию, а я не отдам ее под твою опеку.

– Пат, – довольно кивнул Роне. Его такая ситуация более чем устраивала, Дюбрайна, похоже, тоже. – Предлагаю вернуть ее до шестнадцати лет в Сойку. Ни вашим, ни нашим. А там видно будет.

– Идет. Пусть Медный отвезет ее в Сойку, а мы с тобой с рассветом обратно, в столицу.

– Не доверяешь, – хмыкнул Роне, шагая к Дюбрайну.

– Ни на ломаный динг, – в тон ему ответил ублюдок и тоже сделал шаг навстречу. – Полная взаимность, не так ли, мой темный шер?

– Полнейшая, – кивнул Роне, преодолел последний разделявший их шаг и положил руку Дюбрайну на плечо.

Светлый дар словно только и ждал прикосновения – вспыхнул, развернулся, обнял Роне ласковой прохладой… Ублюдок что-то такое сказал едкое и провокационное… и не договорил. Замолк, накрыл ладонь Роне своей.

Что ж. Пока не кончилась гроза – можно себе позволить немного… надежды?