Текст книги "Сварить медведя"

Кто научил мальчика читать? Прост.

Сел рядом, ласково хлопнул по спине.

– Давай еще раз попробуем.

– И… с-с-с-…э-э-э… Исэ!

– Вот и научился! – засмеялся прост.

– Ничему я не научился.

– Смотри!

Он быстро написал несколько букв.

– Йи…йу… Юсси!

– Вот видишь! Дверь приоткрылась.

Какая еще дверь? Я вспомнил слышанную в церкви проповедь.

– В Небесное Царство?

Прост засмеялся еще веселее.

– Сам увидишь, Юсси. Но ты должен практиковаться. Читай все, что попадет под руку.

И с этого дня мир наполнился буквами. Финские санки, если смотреть спереди, похожи на «Н», мотыга – на «Е», пасхальный крендель, который печет Брита Кайса, – на «В». Тощий мужик с большой головой – «Р», а толстая тетка в широкой юбке – «А». Доходило до того, что я смотрел осенью на сучья облетевшей березы и в их замысловатых переплетениях видел буквы. Новву филит умну… что это за слова? Язык деревьев, березовый язык… береза стоит на ковре желтых, как золотые медальоны, опавших листьев и шепчет загадочные, непонятные и волнующие слова. Мне становилось страшно, хотелось все забыть, вернуться в уютное незнание, в те счастливые времена, когда береза была только березой – и ничем больше. Но это уже не в моих силах. Дверь приоткрылась – только теперь я понял, что имел в виду прост.

Я рассказал ему о своих страхах, но он не стал меня утешать. Улыбнулся и достал с полки книгу, наверняка не раз читанную его детьми, даже некоторые страницы порваны. Я принял ее как сокровище. Обложка была тверже, чем бумага. Светло-коричневый картон, уже кое-где отклеившийся.

– Садись и читай. Книга на шведском языке, если какие-то слова не поймешь – спрашивай.

Я сел на пол и прислонился к стене спиной. Скрестил ноги, так что получилось что-то вроде столика. Устроил книгу и осторожно открыл. Первая страница была еще тоньше остальных, почти прозрачная – и пустая. Я ее перевернул и увидел картинку: на земле лежит человек с закрытыми глазами, а над ним стоит другой. Убийца, наверное. Нет, в руке стоящего горшок, он собирается напоить и накормить лежащего.

Ми-ло-серд-ный.

Это слово прочитать было очень трудно. Мило-серд…

– Милосердный – значит добрый. Добрый самаритянин. Это замечательная притча. Она учит людей помогать друг другу.

И я начал продираться через чащобу неведомых слов. Боялся переворачивать страницы – а вдруг запачкаю? Несколько раз мыл руки, и все равно – на всякий случай взял соломинку и вел ею вдоль строки, проговаривая букву за буквой, пока они не становились словом – все равно непонятным, потому что шведским. Приходилось то и дело спрашивать детей проста, что означает то или другое слово. Они смеялись над моим произношением и дразнились, пока Брита Кайса на них не прикрикнула. Прошло немало времени, прежде чем я перевернул первую страницу.

В книге было очень много картинок, мне было трудно на них смотреть, но оторваться я не мог. Я видел много грабителей, видел, как они отнимали у людей последнее, даже одежду, да еще и избивали в придачу. Сколько таких бродило по нашим дорогам, да и сейчас наверняка бродят. Я видел, как сильные унижают слабых, как до полусмерти, а иногда и до смерти избивают лошадей, видел собак с перебитыми ударами ноги хребтами, видел нищих с протянутой рукой, в которую вместо хлеба летели плевки.

Но вот в самый тяжелый момент мимо идет добрый самаритянин. Он останавливается, хотя никакой нужды останавливаться у него нет, он никогда и в глаза не видел этого несчастного. И у него нет никаких причин ему помогать – кроме доброты. Я видел его перед собой, этого самаритянина. Он был похож на проста. А этот избитый, умирающий путник – это я. Что было бы, если бы прост в тот день не сжалился и не взял меня с собой? Я так бы и остался животным. Никогда не стал бы я человеком.

Много дней подряд, как только выдавалась свободная минутка, я бежал к этой книге. Я положил ее на кусок холста, чтобы не повредить, и медленно вел соломинкой от слова к слову – будто пробирался через густые лесные заросли. Путь к последней странице продолжался очень долго. Лес наконец кончился. Я добрался до конца, перелистал с самого начала пожелтевшие страницы, еще раз посмотрел на картинки – и закрыл. Корешок порван, но он, кажется, и был порван. Открыл наугад и положил руку на разворот. Странно – бумага была прохладной, ее серебристая шелковистость напоминала бересту. Для сравнения положил руку на доску – дерево теплей.

Теперь, когда я все прочитал, страницы опять погрузились в молчание. Осмотрел книгу со всех сторон, даже приложил ухо – ни звука. Но ведь я уже знал, что там, внутри, знал наперед, что будет, если начну читать снова. Непонятно. Книга – живое существо? Если нет, откуда тогда все эти картины, все эти голоса? Я же видел Палестину, пока читал! Я там был, в этой далекой Палестине! И этот добрый человек из Самарии – мне казалось, я встречался с ним, трогал его одежды! И куда все это делось, когда я захлопнул книгу?

А может, закрытая книга читает сама себя? Буквы летают со страницы на страницу, жужжат, как шмели. Или, скорее, они летают, как семена, носители будущей жизни, и, чтобы укорениться, им нужен перегной, которым туго набит человеческий череп.

Все стены в кабинете проста были уставлены шкафами с книгами. Черные и бурые корешки с маленькими золочеными буквами. В этих книгах в сотни, а может, и в тысячи раз больше страниц, чем в детской книжке с картинками про доброго самаритянина. Когда я на них смотрел, у меня начинало быстрее биться сердце. Неужели прост все эти книги прочитал? Как он справляется с этой нечеловеческой тяжестью, если я не могу избавиться от гнета и обаяния одной-единственной небольшой книжечки? Неужели в душе так много места? Я замечал: иногда прост, когда он пишет свои проповеди, задумывается. Вытаскивает, даже не поворачиваясь, из плотной стены корешков нужный кирпичик и начинает листать тонкие шелковистые листы в поисках нужного места. При этом губы его шевелятся, будто он с кем-то разговаривает.

Он разговаривает с книгой. Недостатка в собеседниках у него нет. Если у человека есть книги, одиночество ему не грозит.

– Я хочу читать, – взмолился я. – Можно почитать еще что-нибудь?

Сельма, старшая дочь, достала с полки книгу и протянула мне. Я завернул ее в рубаху и носил у сердца, как носят младенцев. И вела она себя тоже, как младенец: я ее еще не открыл, но уже чувствовал теплые, требовательные толчки.

20

В воскресенье в церкви было очень мало народу. Молодые, те, что накануне ходили на танцы, пытались скрыть зевоту, а пожилые ворчали что-то насчет греха и жизни в разврате.

Прост предупреждал: лето – время соблазнов. Мы должны остерегаться попыток дьявола вывести нас на широкую, но коварную дорогу. Дорогу, ведущую в ад. Опять заговорил о спиртном. Спиртное, сказал прост, самый большой и трудно вырываемый корень зла. В который раз осудил кабатчиков – они, дескать, продолжают заниматься своим грязным делом, хотя ясно видят, в какую бездонную пропасть толкают людей. Я слушал вполуха, все время оборачивался на дверь. Марии не было. Я надеялся, что она все же придет. Опоздала – мало ли что. Но она не появлялась. А к концу службы в церковь проскользнул здоровенный дядька. Тихо присел в заднем ряду, а когда начались оглашения, поднялся, подошел к просту и начал что-то нервно шептать. Он и в самом деле нервничал: переминался с ноги на ногу, крутил свою шляпу, словно собирался ее куда-нибудь пристроить и не знал куда.

Прост выслушал его, поднял голову и внимательно и серьезно обвел взглядом присутствующих, будто хотел каждому заглянуть в глаза. Прокашлялся и перевел дыхание.

– Тут говорят, что со вчерашнего вечера никто не видел девятнадцатилетнюю служанку Юлину Элиасдоттер Иливайнио. Если у кого есть что сказать, сообщайте мне. И, конечно, ее отцу, Элиасу Иливайнио, – он кивнул на стоящего рядом арендатора.

Прост подождал немного, точно надеялся, что вот сейчас кто-то встанет и скажет что-то вроде: «А что с ней? Я ее час назад видел, когда в церковь шел».

Но все молчали. Прост кивнул Элиасу, и тот неуклюже двинулся на свое место.

После службы учитель его подозвал, и они долго разговаривали, стоя перед алтарем.

– Когда Юлину видели в последний раз?

– Вчера вечером… еще до ужина.

– Куда Юлина собиралась?

– А вот этого она не сказала, господин прост. В общем, чего там… не знаю я, куда она собиралась. Не только что куда, а даже вообще не сказала, что уходит.

– Мне говорили, вчера были танцы.

– Ага… вот оно что. Значит, на танцы пошла, что ли?

– Она ушла одна?

– Я же говорю: ничего про танцы не сказала. Вообще ничего не сказала – ушла, и все.

– А что на ней было?

Тут и я вмешался в разговор.

– Светло-серая юбка, блузка. Полосатый фартук, черные сапожки. Волосы заплетены в косы с красными бантами.

Я выпалил все это и покосился на проста. Тот промолчал, но, по-моему, остался доволен моей наблюдательностью.

– Значит, Юсси ее знает?

– Не то чтобы… ну как сказать… в общем, знаю, кто она такая. Юлина много танцевала вчера.

– С кем?

– Не скажешь с кем… с разными. Руупе, знаете, с заводской конюшни, ее несколько раз вытаскивал. Здоровенный такой, рыжий.

– Он и раньше к ней подкатывался, – вставил Элиас.

– А потом с Нильсом Густафом, ну, вы знаете, учитель, – с художником. Ну с ним-то… с ним почти все женщины плясали.

– Почти все?

– Художник танцует так, что… мастер, одним словом. Наши так не умеют. Прыгает, кружится… нет, у нас никто так не может. Да я никогда и не видел, чтобы кто-то так танцевал.

– А что было после танцев?

– Не знаю… что было после, не знаю.

Прост посмотрел на меня, хмыкнул и повернулся к Элиасу:

– Может, кто-то пошел ее провожать. Не появится в ближайший час, начнем искать. Прежде всего в Кентте, потом пойдем по тропам оттуда. Где-то она же должна найтись.

– Неужели прост думает… – Элиас замолчал и с трудом выдавил: – Опять медведь?

На этот вопрос прост не ответил, и арендатор, понурив голову, побрел к выходу.

– Руупе? – произнес прост с вопросительной интонацией.

– Что – Руупе?

– Юсси… я же вижу, у тебя есть что рассказать. Ты просто не хотел при Элиасе. Выкладывай!

Он и в самом деле видит меня насквозь. Я прокашлялся.

– Ну… этот Руупе… Он и вчера бузил. Выпил порядочно и к девушкам приставал.

– Что значит – бузил?

– Прилип к этой Юлине… и к другим тоже. Они вырывались, но куда там…

– Спиртное туманит мозги.

Я вспомнил приятный жар, внезапную уверенность, свободу, смелость… и проглотил слюну. Неужели прост догадался, что я и сам хлебнул перегонного?

– Руупе пытался напасть на Нильса Густафа. Думаю, приревновал.

– Вот как?

– Пытался пришибить его сзади деревянной дрыной. Но художник увернулся, скрутил Руупе и закинул его нож в кусты.

Прост задумался.

– Руупе, Руупе… – произнес он, как бы вспоминая. – Я его не видел сегодня в церкви.

– Отсыпается. Наверняка отсыпается.

– А Нильс Густаф оставался там весь вечер?

– Еще как! Ему нравится с девушками. А как он танцует, вы бы поглядели, учитель!

– В самом деле?

– Еще как! Я ничего такого в жизни не видел. Прыгает и кружится как котенок, когда играет.

– А ты сам? Тоже прыгал и кружился?

Я помялся немного.

– А разве это грех – танцевать?

– А о чем ты думаешь, когда танцуешь?

– Откуда мне… нет, этого я не знаю.

– Ну хорошо… а что было дальше?

– Но, учитель…какой же это грех! В церкви же тоже… когда вы проповедуете, тоже… люди закрывают глаза, раскачиваются… это же тоже танец!

Прост посмотрел на меня внимательно и недовольно.

– Я-то думал, ты будешь искать преступника.

– Там столько всего было…

– Расскажешь по дороге домой.

21

После полудня за поиски Юлины взялись уже всерьез. Подружка рассказала – Юлина после танцев собиралась домой. Никто ее не провожал, настроение у девушки было прекрасное. После этого никто ее не видел. Как сквозь землю провалилась. Прочесали лес около Кентте и пошли по тропинке, по которой она, скорее всего, шла домой. Даже не скорее всего, а точно, другого пути просто не было. Парень, помощник конюха, заметил чуть в стороне большой сарай, который летом использовали как склад. Подергал – заперто. Хотел уже было уходить, но все же заглянул в щелочку и обратил внимание: дверь заперта изнутри. Это показалось ему подозрительным, он просунул в щель нож и, немного повозившись, отодвинул засов. В сарае никого не было, но внезапно ему почудились слабые звуки на чердаке, что-то там шевелилось. Наверняка мышь. А может, горностай. Парень на всякий случай поднялся на чердак. В углу были свалены несколько мешков. Откинул верхний – и обомлел.

Там лежала Юлина Элиасдоттер.

Глаза широко открыты. В первую секунду парня охватила паника – решил, что она мертва. Схватился за пульс – и вдруг она издала отчаянный, леденящий душу вопль. Так кричит заяц, когда его сцапает лиса. Он попробовал успокоить девушку, но она его будто и не слышала. На крик сбежались и остальные. Снести ее по шаткой, прогнившей лестнице не решились – нашли канат, обвязали вокруг талии и спустили вниз. Срубили две молодые елки, очистили от сучьев, кое-как привязали мешки и на этих импровизированных носилках понесли домой. Попытались спросить, что с ней случилось, но на все вопросы она только закрывала лицо руками и тихо стонала. Девушку трясло, как в лихорадке. Принесли домой и поскорее закутали в несколько теплых одеял.

Послали за простом: нашлась Юлина Элиасдоттер. Попросили захватить потир[17]17
  Дорожный сосуд с вином для причастия.


[Закрыть] – а вдруг придется совершить последнее причастие. Прост молча дал знак, и мы поспешили в дорогу.

Идти было близко. Во дворе курной избы Элиаса стояли, переминаясь с ноги на ногу, несколько парней – почти все, кто помогал в поисках. Прост наскоро поздоровался и поспешил в дом. Там царила давящая тишина. У стола, понурив головы, сидели сам Элиас и его взрослые сыновья. Один из них встал и предложил просту стул, а сам, скрестив ноги, уселся на пол.

Едва прост успел поздороваться, дверь распахнулась и на пороге появился исправник Браге в неизменном сопровождении секретаря управы Михельссона. Браге небрежно поздоровался и вытер ладонью красную вспотевшую физиономию.

– Где девушка?

Хозяин молча показал на дверь в спальню. Открыли дверь. В спальне царила полутьма. Все шторы закрыты. У кровати сидела жена Элиаса Кристина, худая женщина с узловатыми мужскими плечами. Она время от времени мочила тряпку в ведре, выжимала и смачивала девушке лоб.

Юлина лежала совершенно неподвижно. Михельссон остался стоять у двери, как караульный, а исправник подошел, наклонился и некоторое время вглядывался в исцарапанное, мучнисто-бледное лицо.

– Спит она, что ли? – Взял у матери из рук тряпку, вытер потный лоб и повторил: – Спишь? Это я, исправник Браге. Что с тобой случилось?

Девушка молчала, будто не слышала вопрос. Он вытянул руку и помедлил, словно боялся до нее дотронуться. Потом все же решился, через одеяло взял ее за плечо и легонько потряс.

Тишину прорезал хриплый, надрывный крик. Девушка забилась, кое-как высвободила из-под одеяла руки и начала колотить исправника. Он перехватил ее за запястья, но она продолжала вырываться и кричать.

– Ты что, не слышишь? – прикрикнул он. – Это исправник Браге! Кончай драться!

Тело девушки изогнулось дугой в отчаянной попытке высвободиться, и он почел за лучшее оставить ее в покое и отойти на безопасное расстояние.

Юлина перестала кричать. Выставила сжатые кулачки, приготовилась бить, царапаться, кусаться, любой ценой защищать свою жизнь. Невидящие глаза широко раскрыты.

– Эти фасоны не по мне, – строго заявил исправник.

Он тщательно вытер капли слюны с мундира. Кристина ринулась было ему помочь, но он остановил ее величественным жестом.

– Юлина… – произнес он. – Тебя ведь зовут Юлина?

Она молча уставилась в потолок.

– Кто-то тебя обидел, Юлина?

Молчание.

– Это был медведь? На тебя напал медведь?

– Она и с нами не разговаривает, – извинилась Кристина.

– У меня нет времени на эти фокусы. Почему Юлина молчит? Рассказывай. Медведь? Кивни по крайней мере.

Слабое движение головы.

– Она кивнула, – уверенно сказал исправник.

Мать не решилась возражать. Мне-то как раз вовсе не показалось, что девушка кивнула утвердительно. Но я промолчал. На всякий случай.

– Я-то думал, людоеда уже поймали, – тихо, без выражения, как бы рассеянно произнес прост.

– Значит, поймали не того. Объявим еще одно вознаграждение. Он от нас не уйдет. Раньше или позже мы с ним покончим.

– Предплечья. – Это так же без выражения. Прост словно заскучал.

– Что – предплечья?

Прост подошел к кровати и, бормоча что-то успокаивающее, приподнял одеяло. Глаза девушки по-прежнему были широко раскрыты и устремлены в одной ей ведомые дали. Некоторое время он, не прикасаясь, изучал ее руки, покрытые багрово-синими пятнами, особенно неприятными на фоне идеально белой кожи.

– Кто-то держал ее за руки. Точно так, как недавно показал нам исправник. – Он еле заметно, но не без ехидства, ухмыльнулся. – Следы пальцев совершенно очевидны.

– А почему это не медвежьи когти? Очевидны! Для меня не менее очевидно, что это следы медвежьих лап.

– Юлина, – начал прост тихо и ласково, не обращая внимания на замечание исправника. – Расскажи, дорогая моя девочка, очень прошу. Кто напал на тебя в лесу? Постарайся вспомнить.

Может быть, девушка поддалась на мягкую, почти нежную, отеческую интонацию. Она на долю секунды отвела руку от губ, еле слышно прошептала: «Seolimies» – и снова прижала кулак ко рту.

– Что она там бормочет? – Исправник начал раздражаться.

– Мужчина, – перевел прост.

Исправник недоверчиво покачал головой, но тут вмешалась мать. Кристина тоже слышала – это был мужчина.

– И как же он выглядел, этот твой мужчина? – Браге постарался не упустить инициативу. – Может, ты его узнала? Это твой знакомый?

Он подождал, потом повторил вопрос. Девушка закрыла глаза и медленно отвернулась, легла щекой на подушку.

– Знакомый? Незнакомый? Большой? Маленький? Как одет?

Юлина начала шептать что-то неразборчивое. Прост наклонился поближе и вслушался.

– Sehaisikonjakille, – повторил он по-фински. – От него пахло коньяком.

– Еще бы не пахло, – пожал плечами исправник. – Еще раз: как он был одет?

Юлина даже не шевельнулась. Она и была бледной, а сейчас стала еще белее, в бледности ее появился зловещий голубоватый оттенок. Вот-вот потеряет сознание, а там, глядишь…

Прост поднялся с колен.

– Личность мужского пола, от которой пахло коньяком, – резюмировал исправник. – Какой-нибудь работник. Возвращался, сукин сын, с танцев, увидел юбку, вот его и разобрало.

– Похоже на тот случай, с Хильдой, – сказал прост. – Ту тоже заманили в сарай и пытались задушить.

– Юлина ни слова не сказала про задушить, – возразил исправник.

– Но вы же видели следы у нее на шее.

– Но ведь Хильду задрал медведь! – послышался голос от двери. Михельссон не сводил с Браге преданных бледно-голубых водянистых глаз.

– А кто же? Ясное дело, медведь. Думаю, даже господин прост не сомневается в доказательствах.

– Вторая жертва за лето. Где-то среди нас скрывается убийца и насильник.

– Пьяный батрак, – заключил исправник Браге. – Держу пари. Ей не следовало идти домой без провожатого.

– Вы, значит, так считаете… а я боюсь, этот случай не последний.

– Давайте сделаем так, господин прост, – вы будете заниматься своим делом, а мы своим.

Он подозвал Михельссона, и они встали между простом и девушкой, как неприступная стена.

Прост пожал плечами, подал мне знак, и мы вышли во двор. И так было понятно: в присутствии исправника и его оруженосца она не скажет ни слова.

Я покосился на учителя.

– Ничтожество, – пробормотал он.

Любой бы заметил: прост, всегда такой сдержанный, кипит от негодования.

Подошла дворняга, осторожно вильнула хвостом и обнюхала наши колени. Я протянул руку ее погладить, и она ткнулась в ладонь мордочкой. Небольшая, рыженькая, с острыми ушами и ласковыми черными глазами. Прост достал из рюкзака вяленое оленье мясо, отрезал кусок, протянул собачонке, и его гневную мину на секунду сменила улыбка: дворняга не выхватила кусок, а взяла зубами и терпеливо ждала, пока прост отпустит неслыханное лакомство.

Понемногу подходили соседи – видно, слухи о нападении на девушку уже просочились. Но прост был не в настроении обсуждать случившееся. Отвернулся, посмотрел на облака, взял меня за руку и потянул за собой.

В нескольких метрах от дома Элиас построил сауну. Прост открыл дверь. В предбаннике чуть не на пороге лежала куча тряпья. Он показал на нее пальцем. Я присмотрелся: нет, не тряпье. Женская одежда. Наверное, готовятся к стирке.

Прост нагнулся и стал разбирать ворох. Юбка, белье, незамысловатая блузка.

– Видишь, Юсси?

– Что?

– Это же наверняка одежда Юлины. Та, что на ней была вчера.

Он прикрыл за собой дверь сауны, поднял тряпки и стал рассматривать у маленького, как бойница, окошка.

Юбка из грубой шерсти, прилипшие сухие соломинки. Он вывернул, поднес ближе к свету и показал пальцем. Я присмотрелся и увидел темное, еще не просохшее пятно. Он поднес его к своему немалому носу и понюхал.

– Мужское семя. Будем считать, что это сперма насильника… или как?

Вопрос остался без ответа, потому что я не понял, спрашивает он или уже сделал для себя вывод. А учитель продолжал возиться с тряпками. Грязь – наверняка с пола в сарае, где ее нашли. Мышиный помет застрял в шве. Черное пятно. Я решил было – кровь, но он заставил меня понюхать. Пахло чем-то острым, даже копченым.

– Знаком тебе этот запах, Юсси?

– Жир… или, скорее, смола… и еще что-то. Но не деготь, пахнет не так резко…

– И что же это может быть?

– В церкви так пахнет, – вдруг осенило меня. – Скамьи.

Прост понюхал еще раз.

– Правильно, Юсси. Сапожная мазь.

– Ну да… я же сказал…

– Мазь, которой смазывают воскресные сапоги.

– Гуталин?

– Вот именно. Гуталин. Бедняки им не пользуются. Во-первых, дорого, а во-вторых, саамы ни за что не откажутся от своих оленьих унтов. Их обувь пахнет чем угодно – псиной, костным мозгом, но только не гуталином.

Прост достал носовой платок, положил на черное пятно, прижал и подождал, пока впитается.

– Но как сапожная мазь попала на изнанку?

– Он задрал ей юбку и уселся верхом. Запиши все, что мы видели.

Я поспешно вытащил лист бумаги и карандаш, а прост продолжал осмотр одежды. Теперь настала очередь блузки. Наверняка она когда-то была белой, но за годы стирки стала желтовато-серой. Кое-где заштопано, зашито. И пуговицы разные.

Я поделился с простом своим наблюдением.

– Правильно, – согласился он. – Мало того: верхняя пуговица оторвана. А посмотри сюда, Юсси!

Я нагнулся и увидел несколько маленьких бурых пятнышек.

– Кровь? Вроде бы свежая…

– Обрати внимание на форму. Они имеют вид клякс. Кляксы образуются, когда жидкость падает сверху. Ты же сам делаешь иногда кляксы, когда пишешь. Сорвалась капля – и разбилась в кляксу. Это раз. На изнанке блузки их почти не видно – это два. О чем это говорит?

– Что кровь на нее откуда-то брызнула…

– Продолжай.

Меня осенило:

– Что это не ее кровь! Это кровь кого-то еще!

– И кого же? Как ты думаешь?

– Преступника! Это кровь убийцы и насильника!

Прост кивнул, медленно набрал в легкие воздух и так же медленно выдохнул.

– Значит, этот негодяй ранен…

Белье Юлины сильно пахло потом. Но это был не просто пот – ну, вспотела от жары, и все дела. Я знал запах оленьего пота. Олени потеют, когда приближается волк. Это пот испуга, и пахнет он испугом. Смертельным испугом.

– Киркохерра? Господин пастырь?

Дверь сауны открылась. На пороге стояла Кристина. Вид у нее был до крайности удивленный. Прост поспешил собрать одежду в кучу.

– Это ведь одежда Юлины? – спросил он. – Та, в чем она была вчера на танцах?

Кристина нервно кивнула. Прост соорудил суровую мину.

– Сделайте одолжение, не стирайте, пока не посмотрит исправник.

– А господин исправник с господином секретарем уже ушли.

– Да? Тогда поступайте как хотите. Вообще-то все это неважно. Только… нам хотелось бы еще разок попробовать поговорить с Юлиной.

22

В спальне было очень душно. Воздух застоялся: все окна наглухо закрыты. Девушку укрыли с головой, и если бы простыня чуть заметно не шевелилась от дыхания, можно было бы подумать, что она мертва. Никто не произнес ни слова, но странным образом пережитый ею ужас ощущался в комнате, как смутная тревога, как запах гари еще далекого, но беспощадного пожара. Должно быть, пока нас не было, исправник продолжал задавать свои вопросы и делиться с домашними унизительными выводами. Мать сидела на табуретке рядом с кроватью. Она безвольно уронила руки и время от времени вздрагивала всем своим изможденным телом. Отец и братья молча стояли у дверей, сжимая и разжимая кулаки.

Прост запел псалом «Ты нес Твой крест, Отец наш Иисус» – я всегда поражался, откуда в таком щуплом теле такой теплый, такой бархатный голос. Он достал из дорожного саквояжа потир и шкатулку с облатками. Кристина тоже сложила руки и притворилась, что поет, хотя видно было, что слов псалма она не помнит. По памяти прост спел еще один псалом: «Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих, призри на страдание мое и на изнеможение мое и прости все грехи мои».

Пение, как мне показалось, подействовало на Юлину благотворно. Дыхание стало не таким поверхностным – возможно, сообразила, что рядом с ней уже не исправник, а священнослужитель. Прост зачитал утешительные слова о признании грехов и следующем за признанием непременном прощении, затем неторопливо приступил к ритуалу, который совершал сотни, если не тысячи раз у постели тяжелобольных и немощных старцев. И вот что странно: мне показалось, что даже воздух в комнатушке стал пахнуть по-иному. Грозное присутствие смерти ощущалось уже не так остро, не так неизбежно. Прост знаком велел мне открыть окно. Я откинул тяжелую холщовую штору, и в комнату, как порыв свежего ветра, ворвался живительный свет летнего дня. Девушка вдруг начала извиваться под простыней, как угорь, будто свет причинял ей боль. Прост прочитал слова причастия и тут же, очень медленно и внятно, начал читать «Отче наш». При первых же словах молитвы девушка трясущимися руками откинула с лица простыню, и ее искусанные, израненные губы зашевелились. Совершенно беззвучно, но видно было: она повторяет слова молитвы.

Прост причастил девушку Христовой кровью и плотью – и тут произошло нечто необъяснимое. Тело ее изогнулось в судороге, по крошечной комнате прокатилась горячая волна, а прост вжал голову в плечи и долго стоял на коленях, прежде чем собрался с силами, чтобы прочитать завершающую молитву.

Кристина заметила, что пастырю не по себе, и поспешно протянула ему свое единственное лечебное средство – влажную тряпку. Он благодарно кивнул, вытер лоб и осторожно погладил девушку по щеке.

– Юлина… – тихо сказал он. – Юлина… дорогая моя девочка, Юлина… – Услышав свое имя, произнесенное трижды, Юлина открыла глаза. – Зло побеждено. Темные силы отступили.

Она по-прежнему избегала его взгляда, но было совершенно очевидно: девушка слушает.

– Мы должны остановить насильника. Мы не можем допустить, чтобы такое повторилось.

Прост дал знак всем покинуть комнату. Никто не спешил выполнить его просьбу – всем было любопытно знать, что же скажет бедняжка. Учитель не стал настаивать. Он склонил голову в молитве и молчал, пока спальня не опустела. Я тоже хотел уйти, но он меня остановил. Быстро извлек из торбы бумагу и карандаш и сунул мне.

– Что у тебя с головой? – спросил он, на всякий случай, очень тихо.

Я тоже был почти уверен: у дверей подслушивают.

Она молчала. Слышала ли?

– Я вижу на правом виске… Можно чуть-чуть откинуть волосы?

Не дожидаясь ответа, прост осторожно отвел в сторону прядь волос. На опухшем виске красовался безобразный синяк.

– Запиши, – кивнул он мне, что я и поспешил сделать. – А шею можешь показать? – Прост постарался попросить как можно мягче, без нажима.

И тут она посмотрела ему в глаза. Блеснули огромные черные зрачки.

– Я только посмотрю… ничего страшного.

Прост понимал – после всего пережитого ее пугало любое прикосновение. Но так и непонятно, разрешает она осмотреть шею или нет? Ни согласия, ни отказа. Только задышала быстрее – хрипло, с перерывами.

– Если бы ты позволила мне чуть-чуть откинуть простыню… вот так, теперь я вижу. На шее синяки. Тебе больно?

На этот раз – впервые за все время! – она почти незаметно утвердительно наклонила голову и судорожно, со всхлипом вздохнула.

– А откуда они, эти синяки? Ты помнишь?

Юлина хотела что-то сказать, но голос ей не повиновался. Подняла руки и растопырила пальцы наподобие когтей.

– Он? Он начал тебя душить?

Она, по-прежнему молча, но выразительно показала, как насильник схватил ее за шею, начал трясти и как она почти потеряла сознание.

– А дальше? Он тебя отпустил?

– Нет… – с трудом прошептала она единственное слово.

– Значит, ты что-то сделала?

– Там… у тропы…

– Это важно. Значит, он напал на тебя в лесу, а не в сарае. Схватил за шею и начал душить. Но тут что-то случилось?

Юлина слабо кивнула.

– Кто-то помешал? Кто-то проходил мимо?

– Нет… это я… я…

Ей было трудно говорить, при каждом слове она морщилась от боли. Замолчала, подняла руку и махнула, будто отрубила что-то.

– Ты его ударила? Сильно ударила?

Она, не опуская руки, показала на голову, а потом сделала такое же рубящее движение.

– Не понимаю… Юлина?

Она повернула голову и показала на волосы.

– Он схватил тебя за волосы?

– Заколка… – сипло, еле слышно прошептала девушка.

И прост тут же понял.

– Ты ткнула его заколкой для волос?

Кивок.

– В какое место ты его ткнула?

Юлина подняла руку и дрожащими пальцами прикоснулась к левому плечу проста.

– В плечо? – Он возбужденно кивнул мне: – Запиши. Спасибо, дорогая девочка, это очень важно. То, что ты рассказала, – очень важно. А могу я взглянуть на эту заколку?

Отрицательное движение головы – нет, не можете.

– А ты знаешь этого мужчину? Кем бы он мог быть?

Юлина попыталась что-то сказать, издала какой-то странный, похожий на воронье карканье звук и натянула простыню на лицо.

– Лица ты не видела? Он закрыл лицо тряпкой?

Слабый кивок.

– Может, что-то еще привлекло твое внимание? Как он был одет? Бродяга? Наемный работник? Слуга?

– Х-х-х… – прошипела она, словно пытаясь отхаркаться, – h-hh-h-herrasmies…

Прост глянул на меня. Я молча кивнул. Понятно. Herrasmies. Из господ.

– Спасибо, Юлина. Храни тебя Бог.

Губы девушки искривились, лицо сморщилось. Она внезапно перестала дышать, тело судорожно изогнулось. Прост молча склонился и пальцем начертил на ее лбу крест. Потом еще раз. И еще. При этом он что-то нашептывал, но так тихо, что я слышал только отдельные слова.

– Греха на тебе нет… ты спасла свою… защищалась… – И чуть громче: – Иисус с тобой, дитя. Протяни руку – и Он придет на помощь.