Текст книги "Космонавтов 80/81"

6

Человечество изобрело уже столько классных и важных штук, облегчающих нашу жизнь, – почему же процесс покраски волос всё ещё такой сложный и энергозатратный? На улице выпал снег – сама природа помогала ей. Или это Серёжа?

Марина переживала, что её секрет могут узнать после того, как она покрасит волосы в приличный цвет. А теперь – холода, и можно надевать шапку или укутываться в шарф.

Никакого преступления в этом не было, ей не нужно было скрываться, и никто из жителей дома не знал её прошлого. Но зачем-то она продолжала притворяться матерью и даже себе не могла толком объяснить, для чего.

Марина растворила колор в перекиси и стала наносить краску прядку за прядкой – тёмный каштан подчеркнёт её яркие глаза и светлую кожу.

В пятом классе, совсем ещё девочкой, Марина готовилась к первому осеннему балу в школе – было специально куплено платье, и с подружками они целую неделю только о предстоящем празднике говорили. Марина была уверена, что Шорохов пригласит её на медленный танец, и ждала этого с замиранием сердца. Одно печалило – в такой близи он мог рассмотреть её усики! Чёрные волоски предательски вылезли над губой примерно полгода назад, но мама говорила, что Марина всё придумывает и никаких усов у неё нет.

Тогда она взяла дело в свои руки и выкрала пинцет из косметички родительницы, натёрла под носом кубиком льда для обезболивания, но после первых трёх волосков сдалась – ни один Шорохов таких страданий не стоит!

«Придётся всю жизнь теперь усатой и одинокой ходить», – проплакала несколько ночей Марина, пока не обнаружила разведённую перекись на полке.

Мать – пергидрольная блондинка – никогда не ходила в парикмахерскую, а подкрашивала отрастающие чёрные корни самостоятельно дома – в салоне дорого, особенно если каждый месяц надо. Вот и утром, видать, проводила процедуру, а убрать за собой не успела. Обесцветить усики показалось лучшей идеей из возможных – и как она раньше до этого не додумалась? Марина помешала кисточкой сиреневую пасту и густым слоем нанесла её на усы и, зачем-то, на подбородок.

Сколько краску нужно держать на лице, девочка не знала, проходила полчаса где-то, а когда смыла – в зеркало на неё смотрело чудовище с фиолетовыми ожогами в местах нанесения перекиси.

Ух, как она рыдала! Но ничего поделать было уже нельзя.

Спасибо любимой мамочке – та не только не стала ругаться, а, наоборот, пожалела и помогла впервые в жизни накраситься перед баллом. Впрочем, ни одному консилеру было не под силу полностью скрыть ожоги на лице Маринки.

Нельзя сказать, что класс у них был особо дружным или дети как-то поддерживали друг друга. Если замечали что-то не то, никто не гнушался поддразнить. Но, видимо, её «не то» было «слишком» даже для самых грубых и безжалостных мальчишек. В итоге пацаны не смеялись и девчонки не спрашивали, что это такое с ней произошло. И Шорохов всё-таки пригласил на танец – прекрасный, счастливый день.

Через месяц фиолетовые усы покрылись корочкой, которая вскоре отвалилась, оставив два гигантских белых шрама под собой. С годами они становились менее и менее заметными и сейчас проступали, только если Марина сильно нервничала или потела.

Так вот, с того самого пятого класса от любой краски она старалась держаться подальше. И сейчас не хотела, но выбора не было. Такой старухе охмурить никого нельзя.

Пока краска сохла на волосах, Марина открыла шкаф и ещё раз полюбовалась на платье: наверное, фасон слегка устарел – за модой она не следила, но зато как выгодно оно подчеркнёт достоинства фигуры!

А там, где не справится платье, – справятся две стимулирующие таблетки. Она немного боялась переборщить с дозировкой – вдруг его сердце остановится? Но другого выхода не было.

Собака подбежала к двери и тихонько зарычала – кто-то пришёл к соседям? Марина успела погулять с ней сразу после гинеколога, и за краской они вместе ходили. Собака ей нравилась, хоть и храпела ночами. А ещё с ней надо было выходить из дома дважды в день, но зато женщина не чувствовала себя такой одинокой и в заточении.

Как зовут собаку, Марина не знала. На редких свиданиях мать много рассказывала о шарпее, но почему-то не называла кличку, или просто Марина не слушала. Нужно придумать имя хотя бы для виду – как их там обычно называют? Жучка? Шарик? Нет, этот породистый – нужно что-то поблагороднее.

Собака опять зарычала, и Марика подошла к глазку: жена Асифа выскользнула из квартиры, аккуратно прикрыв дверь. Она была без верхней одежды – наверное, во «Вкус Востока» бежит. А Марина считала, что той религия в питейные места ходить не позволяет… И муж! Хотя в подобных семьях Бог и муж – это одно и то же.

Асиф Марине нравился – приятный мужчина, а вот Лейла напрягала – постоянно дома, носа из квартиры не кажет. Но она почти не говорила на Общем, да и в целом – интересовалась, судя по всему, только своей семьёй. Нормальные они, безобидные. «Можно будет подружиться с ней, как забеременею, – совета там спрашивать, опытом обмениваться». Правда, Марина ещё точно не решила, останется ли в этой квартире, когда плод будет в ней, или разумнее переехать.

Пигмент окрасил всю ванную – насыщенные коричневые разводы стекали по белой глянцевой поверхности под струями тёплой воды. Марина промокнула волосы полотенцем – пока мокрые, не особо понятно, как получилось, но выглядит равномерно и клочками не лезут – уже хорошо. Завтра она сделает укладку, а сегодня пусть сохнут естественным путём – если повезёт, они даже немного завьются красивыми мягкими волнами, как в молодости.

Марина опять налила себе чаю и удобно устроилась в кресле с планшетом: читать советы будущим матерям – её любимое времяпровождение. Безымянный шарпей, слегка похрапывая, разместился у неё в ногах.

7

Она знала: муж никогда не переживёт её измены. Его убийство было милостью, её подарком ему за все те чудесные годы, что они были вместе. Известный ресторатор, он обладал достаточным количеством связей, чтобы оставить её без копейки, а Марина привыкла дорого одеваться и вкусно есть. Часть его имущества для каких-то там хитрых схем записана на неё, но муж ужом извернётся, а сделает так, чтобы бывшая с молодым любовником остались ни с чем. Вариант был только один…

Серёжа тоже уже был женат – совсем недолго, «по залёту», и развёлся незадолго до встречи с Мариной, сразу после рождения ребёнка. Теперь он выплачивал алименты на трёхмесячного сына, но бывшей денег вечно не хватало. Жена запрещала видеть малыша, его фамилия была «её», и отчество она дала не Серёжино, а своего отца. Извращение какое-то.

Сейчас пацану исполнилось двадцать два года, и он был единственным носителем генов её любимого. То есть родить от сына – это почти как от Серёжи, тем более что похожесть обычно передаётся через поколение, а не следом.

Когда Марина была мелкой, каждое лето её отправляли в деревню к бабушке. И вот там бегал мальчик-негритёнок. Никто с ним не играл – не из-за цвета кожи, а просто потому, что он был младше всех остальных ребят лет на семь: то есть когда им было по двенадцать, ему – около пяти. О каких совместных играх могла идти речь?

Став взрослее, Марина заинтересовалась, откуда в глуши такой малыш. Оказалось, что бабка его работала на олимпиаде в восьмидесятом, там закрутила роман и вернулась к мужу беременная. Тот ничего не заподозрил, тем более что девочка родилась беленькая, как и оба её родителя. А вот когда уже у неё от европеоидного мужа родился темнокожий – поднялся огромный скандал, дело шло к разводу. Тут бабка-то и призналась, почему внучок получился таким. Зять поверил только после ДНК-теста, но ребёнка отправили навсегда к бабуле – вроде как душа у родителей не лежала, настолько он им был чужероден и ассоциировался только с той драмой и почти разрушившимися отношениями.

Родились ли у них ещё дети – Марина не знала, но была благодарна мальчишке – ведь он давал ей сейчас надежду и силы жить.

Через поколение! Че-рез!

Женщина вспоминала эту историю, стоя под душем. И струи ледяной воды смывали с неё прошлые горести и беды, разгоняя кровь, зажигая внутренний огонь, чтобы она возродилась, как птица феникс, и явилась перед своим избранником в прекрасный день – день её овуляции.

Завтра.

КВ. 21

1

«Как дела?»

Самый ненавистный и дурацкий вопрос, от которого некуда скрыться.

Как могут быть дела, когда тебе семьдесят два и ты обычная пенсионерка в мире, где система пенсионных накоплений давала сбой и обнуляла все твои сбережения одиннадцать раз? Права на получение новых добавок для продления жизни и трудоспособности или родственников, кто мог бы это организовать, у Селивановых не было. Оставалось ждать конца и ни на что не роптать.

«Как дела?»

«День прожил – ближе к смерти», – обычно она отвечала так, и собеседники радостно поддерживали шутку. Только шутки в этом не было нисколько.

Каждое её «сегодня» – копирка с предыдущего «вчера»: встать с рассветом, привести себя в порядок – умыться, расчесать волосы на прямой пробор и уложить их рогаликом на затылке; сварить овсяную кашу – единственная полезная крупа, и сделать чай – она предпочитала травяной, настаивая заварку ещё с вечера; позавтракать самой, покормить деда, привести в порядок деда – каждый день она меняла ему рубашки, отдавая предпочтение опрятности, а не комфорту; посмотреть что-нибудь на стареньком макбуке: толкования Библии – её любимый жанр; пообедать едой от Асифа – разнообразно, вкусно; прогуляться, если есть силы, – и воздухом дышишь, и физическая нагрузка; привести в порядок квартиру – за день пыль скапливается, минусы проживания в центре; поболтать с мужем (всегда её монолог), выпить чаю, посмотреть что-нибудь и лечь спать.

Иногда, воодушевлённая каким-нибудь тиктокером, Тамара Геннадьевна организовывала себе развлечения – то «собери икебану за пять дней», то «сложи вещи в шкафу по новому модному методу». По средам она ходила в поликлинику, по воскресеньям – в Центр религии, в другие дни – по настроению: если самочувствие хорошее – можно навестить подружку или кино посмотреть.

За продуктами пенсионерка почти не выходила, если только чего-то особенного захочется, магазин от дома находился в двух шагах, а онлайн она заказывать не привыкла. Да и обед им приносили из кафе – это их управляющий Асиф так проявлял свою человечность, вроде как помогал старикам. Но Тамара Геннадьевна прекрасно понимала, что это надо больше ему, чем ей, – у них с дедом скромненько, но и без того всё было, а так только этому басурманину легче жилось, что, мол, доброе дело делает.

Неславян она не любила. В их времена всё по-другому было! Правильно было, хорошо. А сейчас что? Никакой искренности, никаких настоящих чувств – всех надо одинаково уважать, всем улыбаться. А за что ей чужих людей любить? Это они с мужем страну поднимали, а эти на всё готовенькое явились. И слова же им не скажи! Раньше они только грузчиками работать могли да на рынке помидоры продавать, а сейчас – хоть депутат, хоть телеведущий! Ерунду придумали, да кто ж её послушает!

А зря! Размышлять Тамаре Геннадьевне нравилось – сядет с чашкой чая у окна, на двор смотрит и сама с собой диалог ведёт, ко всяким интересным выводам приходит. Пару раз даже писала на сайтах анонимно, но там опять кто попало комментирует – не поняли её, заклевали. Вот и батюшка говорит: «Не лезь! Каждый сам себе голова, а свои мысли другому как подселишь?»

Больше всего на свете Тамару Геннадьевну заботило, что о них скажут другие. Не личная прихоть, а воспитание и жизнь сделали её такой мнительной. Людского осуждения она боялась больше, чем смерти, больше, чем болезни, и даже больше геенны огненной, что поджидала её в уже недалёком будущем – в этом пенсионерка не сомневалась.

С чем данный страх связан – Тамара отлично понимала, но побороть укоренившееся мировосприятие не могла. Поэтому в квартире, куда почти никогда никто не заходил, кроме них, была идеальная чистота, и она и дед выглядели с иголочки, всем соседям – помощь и улыбка до ушей.

Как же она устала!

2

Из комнаты донёсся хныкающий звук – муж проснулся. Надо его одеть, покормить и в кресло у ноутбука усадить. Он не плакса совсем, это вчера утрата у них случилась – Петюня помер. Вот дед и страдает – столько лет птичка с ними прожила… Да только что горевать? Скоро все там будем!

Тамара Геннадьевна посмотрела на часы – полтретьего. Так-то они оба с мужем ранние, но вчера дед так плакал, что пришлось снотворного дать. Сон – лечит, а утро вечера мудренее, конечно. Видимо, не рассчитала с дозой немного – шестнадцать часов Павел проспал. Зато она смогла спокойно подготовиться к сегодняшнему вечеру – всё спланировать, листьев жухлых горку присмотреть (подлый первый снег сделал их мокрыми и мерзкими), мешок только надо где-то взять.

Может, ей повезёт, и муж просто так хнычет, а о вчерашнем несчастье позабыл? Тогда стоит сказать, что Петюня просто улетел. Улетел в тёплые края, как снег в окно увидел.

Когда Томке было четыре, она очень хотела домашнюю зверушку. Но жили они небогато – самим бы прокормиться! Однако ребёнок ныл и ныл, и родители пошли на хитрость – купили ей двух индоутят и поселили их в огромном корыте прям на кухне обычной хрущёвки – играй, гуляй, чем тебе не животное?

Индоутята Тамаре пришлись по душе – жёлтые, пушистые, смешные. Гулять с ними надо было дважды в день, как с настоящей собакой, – девочка выносила птенцов на лужайку за домом и, пока они щипали траву, играла в прыгалку или рисовала карандашами. Из минусов питомцев – сильно горластые они были и гадили много. Но это всё ерунда.

Выросли индоутки тоже быстро – скоро в корыто уже не помещались, и тогда им сделали загончик в папином гараже – это было за год до его смерти. Без птиц в доме даже спокойнее стало, но Томка регулярно навещала любимцев, а те при виде хозяйки радостно гоготали и шумели гладкими крыльями.

Наступили холода, и в один из дней индоуток в гараже не оказалось. «Улетели в тёплые края», – так мама сказала. И ещё сказку про гусей и Нильса принесла – всё сходилось.

Той зимой они не раз ели котлеты из птицы и вкусный наваристый суп с потрошками.

Из комнаты опять донеслось нытьё. Пенсионерка налила чай, положила кашу в глубокую тарелку с цветочной росписью по кайме и отрезала кусочек хлеба. Задержалась на секунду у окна – два мужика подозрительного вида тащили в подъезд огромный свёрток. Кажется, ковёр.

Интересно, к кому? Наверняка этот паяц из девятнадцатой заказал – вечно прибедняется, но Тамару так просто не провести! Знала она, что тот хорошо живёт и какими-то тёмными делишками промышляет.

Павел есть не хотел, от ложки с кашей отворачивался и, на удивление, внятно мыслил – такое случалось нечасто. За те полчаса, что она безуспешно пыталась влить в него овсянку, настроение мужа сменилось огромное количество раз: то он плакал о том, как «птичку жалко»; то кричал, что это она виновата и недосмотрела, выплёвывая кашу в Тамару, – «тише-тише! соседи услышат – что подумают?!»; признавался ей в любви и «теперь только мы друг у друга остались» (будто когда-то был кто-то ещё); и проклинал за то, что она принесла в дом птицу, к которой он так привязался.

С годами ничей характер лучше не становится. Надо было ещё в молодости от него убегать, когда поняла, что детей у них быть не может. Ей так хотелось малыша, единственную родную душу, кого-то, кто будет только её – любить, нянчиться с ним… Небо услышало и наказало (было за что!) – теперь Тамара Геннадьевна нянчилась с собственным мужем.

«Боже, дай же мне сил и терпения».

3

Позже забегала соседка – вроде взрослая уже, а такая безмозглая! Оказалось, это ей ковёр привозили, но то ли не донесли, то ли что – пропал он. Немудрено – кто ж ценные вещи в подъезде оставляет? Да и квартира у неё несчастливая – две смерти за год, это проклятье или сглаз, очевидно же!

Тамара Геннадьевна предлагала непутёвой помощь, да только нынешняя молодежь больно умная – всё-то они знают, религия им не нужна, советы старших не слушают. Чего тогда удивляться? Семья полицейского ей и то больше нравилась – те, что перед девчонкой тут жили. Он, конечно, Журавлёва в гроб загнал, но зато славянин был, не то, что другие жильцы – тьфу! Когда дед проблемный помер, Тамара даже рада была, но об этом никому знать не нужно. Раньше он нормальный был, одно время даже с Павлом Константиновичем приятельствовали, выпивали вместе, на природу ездили, пока Журавлёва не посадили, ну а с зоны – будто чудовище явилось, тюрьма всех калечит. И в полицейского бесы поделом вселились, всё же спаивать стариков до смерти нехорошо!

Как-то встретила она его в подъезде, за день до его смерти то было, а участковый с глазами мутными, как вода с извёсткой (у Журавлёва такие же под старость лет были), за локоть её схватил и бубнит себе под нос: «Денег! Денег дай! Плохо мне, бабка, денег дай! Вот спасибо! Я тебе за это расскажу… Расскажу тебе… Мне двадцать один год был… я ехал, и машина… она загорелась. Ну, подожгли её. Я тогда и сгорел! Сгорел до последней косточки! Не успели они потушить… Сгорел и вот, хожу неприкаянный. Не упокоюсь никак. И сюда ночами прихожу, а тут эти солдаты… Солдатики-то… Ну с войны. Что похоронены… они ночами встают, встают и все ко мне. Я тут в подъезде сплю, а они – ко мне. И за собой зовут, а я им: “Не-е‐ет! Не-е‐ет!”, и по ногам их пинаю! А у них они переломаны же… в боях переломаны… и они отступают. Солдатики отступают… В подъезде не было военных? Ерунду ты говоришь, бабка! Ерунду! Тут они все, все тут… Но я им скажу – ты старая уже, они тебя не тронут. Но ночью всё равно больше в подъезд не выходи! Другие тоже не тронут, не только солдатики! Я им скажу, скажу, бабка! Они мне вчера ночью бедро перебили – пойдём со мной в аптеку сходим, бинты купишь. Мне чтоб замотать (штанина вся в крови, на перила опирается). Ногу замотать! Не, я сам не пойду – денег нету. Те, что ты дала, – я пропью. Если ещё дашь – тоже пропью, а мне бинты нужны. Купи бинт, а? Не пойдёшь в аптеку? Ну ладно, буду неперебинтованный ходить. Журавлёв тоже перед смертью страдал, и сейчас жалуется постоянно, так и мне, значит, положено!»

Вот такой бред полицейский тот нёс. Тамара еле вырвалась, хотела скорую ему вызвать, да только передумала, отвлеклась, не хотелось, чтоб потом люди её с этим алкашом ассоциировали. Был – и не стало. Жаль, наверное. Если девчонка её не послушает – и с ней такое же приключиться может, да только Тамаре без разницы – все там будем, раньше или позже. Чего ей за посторонних волноваться?

Она рассматривала свои пальто – надо бы подлатать, а вот на это брошку приделать: ветхое уже, но и новое покупать ни к чему. На тот свет с собой не унесёшь. Но выглядеть ей надо хорошо, а на починку времени сегодня нет. Как этот снег некстати! Можно тогда вот так платок набросить – и кокетливо будет, и красиво.

Уже много дней она безуспешно ходила на встречу. Но надежда – это то, что питает. Похоже, её молчаливый друг до сих пор в больнице. Или к детям уехал – наверняка у него есть дети. Но рано или поздно он вернётся – должен вернуться.

После того как Тамара осознала его пропажу – она дала себе слово: ждать ровно три месяца. И вот срок подходил к концу. Женщина была уверена – их встреча состоится сегодня: интуиция ей подсказывала или ангел божий в ухо шептал.

Да, она много грешила, но много и страдала – Бог не должен отказать ей в последнем утешении. А если и так – то всё у неё готово.

Муж привык к её ежедневным отлучкам, но сегодня был встревожен – без Пети он не оставался дома много лет.

– Куда ты? – он сидел в кресле, закутанный в три одеяла, хотя дома было тепло.

– В магазин, и к коммунальщикам заскочу, узнаю, когда отопление посильнее дадут.

– Это всё онлайн можно сделать. Не уходи!

– Не капризничай! Ей-богу, как маленький! Я включу тебе интересный канал!

– Когда ты вернёшься?

– Через час, как обычно.

– А Петя?

– Что?

– Петя когда вернётся? Ты же сказала, что он улетел…

– А… да… Вернётся, когда потеплеет!

Муж замолчал, и было непонятно – задумался или уснул. Тамара Геннадьевна обулась в высокие зимние сапоги, накрасила губы морковной помадой, чтобы подчеркнуть свои синие глаза, накинула пальто, платок и вышла из дома, пока муж не очнулся из своего оцепенения.

4

Впервые осознанно она увидела его прошлой осенью. Кажется, то был октябрь – одеты уже оба были тепло. Сейчас пенсионерка сомневалась – не уверена, но вроде как он шёл без шапки, и именно поэтому Тамара обратила на него внимание, выделила из тысяч прохожих и запомнила навсегда: такой беленький он был, как детёныш тюленя.

Тамара сразу побежала к Нине Андреевне и долго рассказывала подруге, пока та лепила своих кузнечиков, как видела пожилого красавчика и что читала, будто альбиносы – благословлённые Всевышним и потому такого цвета, что порока на них нет и чтоб Господь их отовсюду видеть мог. Нина Андреевна не удивилась, сказав, что знает одного альбиноса, потому что он у них в магазинчике часто водку берёт.

– Нет, что ты! Мой альбинос не такой – он очень ухоженный и интеллигентный. На нём красивый шарф и на брюках стрелка такая ровная, такая прямая, что по ней чертежи чертить можно. Никакую водку он никогда в жизни пить не будет! Может быть, коньячка чуть-чуть, как ты любишь, да и то в редкие праздники. – Тамара Геннадьевна захлебнулась от такой клеветы.

– Ну, не знаю, – сказала Нина Андреевна. – Только сколько, по-твоему, у нас в квартале пожилых альбиносов жить может?

На следующий день Тамара снова встретила этого немолодого мужчину. И через день – уже специально. И через день ещё. Гулял красавец по режиму, и Томке (а чувствовала она себя именно так – снова юной, или даже ребёнком, поскольку, что такое юность, она так и не узнала – была дитём, а стала женой) не составило труда подстроить свои прогулки под его. Теперь они виделись регулярно в пять часов двадцать семь минут после полудня.

Никогда прежде Тамара с мужчинами сама не знакомилась, не знала, как это сделать и теперь. Так какое-то время и ходила молча. Потом ещё страннее всё стало – чёрт дёрнул обернуться разок и посмотреть, куда предмет её интереса идёт дальше: после того, как их траектории пересекались в пространстве, мужчина исчезал! А свернуть там решительно некуда – длинная стена кафе и потом оградка железная вокруг дома. Ну не мог же он в свои «под восемьдесят» перемахнуть через всё это? Или и вправду объект её сердечных томлений лишь плод фантазии?

Наблюдения показали ещё одну странность: встречались они с визави исключительно на отрезке длиной метров шестьдесят – ни раньше, ни позже. Даже когда Тамара выходила гулять не вовремя – в девяноста процентах случаев они всё равно встречались, и всегда на этом отрезке.

Собрав информацию в кучу, пенсионерка уверилась, что альбиноса вообще не существует, раз обстоятельства их встреч такие странные и Нина Андреевна его не знает (а уж она-то знает всё и всех!). Рассказала, краснея, отцу Владимиру – тот перекрестил её, рабу божью, и сказал больше о вечном размышлять, чем о бренном.

Тамара Геннадьевна наставника слушалась и хотела уже эти встречи прекратить, но в конце декабря они впервые поздоровались.

Вернее, «здравствуйте» совершенно неожиданно даже для себя произнесла она. Альбинос в ответ промолчал, и ещё семь раз поступал так же – притворялся, что не слышит, или она сама так мямлила от смущения.

Но вдруг, прямо перед Новым годом, её привычное одинокое «Здравствуйте» столкнулось в воздухе с его тихим «Доброго вечера вам, прекрасная незнакомка!».

И тут она вдруг вспомнила, что это такое – счастье.

Первого января Тамара Геннадьевна планировала захватить на прогулку мандарины из дома и ещё много всего вкусного, чтобы подарить красавцу и сказать, что так здорово, что они наконец заговорили и вообще – что он есть. Но в последний момент продукты она взять постеснялась, да в тот день они и не встретились (так иногда всё же бывало).

Примерно до марта ничего не менялось, но приятная стабильность тоже радовала.

«Здравствуйте!»

«Доброго вечера вам, прекрасная незнакомка!»

«Здравствуйте!»

«Доброго вечера вам, прекрасная незнакомка!»

«Здравствуйте»…

А как потеплело – так и поболтать уже не грех, тем более что вроде не чужие люди.

Опять она первой поинтересовалась: «Как у вас дела?» – и мужчина с удовольствием поддержал беседу. Только он в основном задавал вопросы – чем она занимается, где живёт, сколько ей лет, кем работала, какую литературу любит, на какие каналы подписана.

Тамара Геннадьевна тоже спрашивала, но более неловко, и так почти ничего и не узнала, потому что боялась показаться наглой или невоспитанной.

Такая балда!

Был июль, и они уже обязательно целенаправленно встречались всё в том же месте и болтали, болтали. Она получала большое удовольствие от этого общения и от того, что у неё вдруг появился друг, о котором никто, кроме Нины Андреевны, не знает. Красавчик тоже рассказал, куда исчезает – у него есть ключ от незаметной калитки в железной ограде, потому что полный круг ему тяжело обходить, а вот такой маленький – самое оно.

Поэтому Тамара встречала его исключительно на этих шестидесяти метрах – альбинос смотрел в окно, видел её издалека и выходил на свой маленький кружок (вроде как по ней время сверял: идёт – значит, и ему пора).

Селиванова попросила показать калитку, и мужчина с видом заговорщика провёл её по всему своему «тайному» маршруту.

Через пару дней альбинос спросил, когда у неё день рождения, а она – про его гланды (он даже в жару ходил в своём великолепном тонкой шерсти шарфе из-за болезни, поэтому она почти сразу, как они стали говорить, узнала, что у него со здоровьем, и каждый день про это спрашивала).

И он сказал, что ложится завтра на операцию, но операция несложная совсем. Конечно, навещать его не надо (это действительно казалось смешным – они ведь всего лишь несколько минут в день гуляют по-соседски, не более).

И тут до Тамары Геннадьевны дошло, что она так ни разу и не спросила, как его зовут.

– Марк, – просто ответил он.

Не как-нибудь там «Марк Иванович» или «Иванов Марк Петрович».

– Так и говорить прям, без отчества?

– Да, Тома, просто Марк! Ну, через пару дней увидимся!

И вот прошло уже несколько месяцев. Калитка совсем заросла, но пенсионерка тешила себя надеждой, что Марк теперь гуляет каким-то другим маршрутом и в другое время, раз они не совпадают.

И очень жалела, что так много говорила о себе и совсем мало спрашивала о нём.

Будет ли ещё такая возможность? Пожалуйста, пусть будет!

Чтобы её успокоить, как-то Нина Андреевна показала ей фото своего «альбиноса» – он стоял в магазине с бутылкой водки и был с тёмными бровями и карими глазами, да ещё и моложе лет на двадцать, чем Марк.

– Альбиносы – это те, у кого вообще пигмента в волосах нет! А твой – просто седовласый упырь!

– Ну что уж «упырь»-то сразу! Раз не твой, так я, может, с ним ещё и на свидание пойду!

В моменты влюблённости восприимчивость сильно повышается, и ты переживаешь любую мелочь в разы драматичнее. И всё, что осталось недосказанным-недоплаканным, разрывает изнутри, но осколки никуда не выходят – остаются в теле и болят.

Болит рука, болит нога, мочка уха – всё болит, куда рикошетом попало. И это то, что невозможно выразить словами, но ты готов на многое, чтобы пережить и забыть скорее.

Пусть, пожалуйста, Марк будет живой. Летом ведь все уезжают на дачи.