Текст книги "Любить нельзя убить"

Мила Валейнис
Любить нельзя убить

Иногда жизнь преподносит совпадения, какие не выдумать ни одному писателю.

Стивен Кинг. «11-22-63»

Глава 1

Всю дорогу ехали молча. Напряжение ссоры, повисшее в салоне их Вольво, можно было резать ножом.

Накануне они повздорили. Чепуха какая-то, Марина даже не помнила, почему. Но послевкусие обидных слов, брошенных мужем, отравляло и без того скверное настроение, усугубляемое отвратительной погодой. Конец декабря – ни тебе снега, ни тебе мороза – под ногами лужи и чавкающая слякоть, а над головой… – лучше не смотреть. Солнце, похоже, совсем забыло, что на Земле есть Москва и одноименная область.

Роман был расстроен и подавлен. Несмотря на его настойчивые просьбы улететь на длинные новогодние праздники в тепло, в Италию или Грецию, погулять вдоль моря и подышать йодистым воздухом, жена упорно настояла на своем: «Снимем дом с камином и сауной, заедем на месяц; свежий воздух – он и под Москвой свежий воздух. Новый год нужно встречать в заснеженном доме, с натуральной елкой и шумной компанией!»

– Чертовы стереотипы! – негодовал Роман.

* * *

Хозяйка сдаваемого в аренду дома, назвавшаяся Ланой, назначила встречу на двенадцать. Они подъехали к воротам на десять минут раньше.

И тут Роме позвонили. Это была пациентка, на днях он ее прооперировал: имплантация молочных желёз и ягодиц. Тетка пафосная – глава городской администрации из Мурманской области. На уговоры восстановиться в московской клинике не пошла, подписала, черт побери, добровольное согласие и свалила в компрессионном белье решать неотложные вопросы коммунального хозяйства подведомственных вечномерзлых территорий.

Божилась, что в случае осложнений беспокоить и не подумает. И вот те на: температура под сорок, лейкоцитоз, – похоже, сепсис…

– Надо лететь.

– Что??!!?

– Ну, либо садиться! В случае летального.

На Марину, в ужасе захлопавшую глазами, Роман рявкнул: «К Новому году вернусь!»

– В смысле?

– К 31-му. Декабря. Все, я в Домодедово.

И уехал. Едва сумку успела выхватить из машины.

Судорожно соображая, как теперь быть, Марина медленно шла к воротам. Позвонила. Ворота вздрогнули и медленно поползли в разные стороны, открывая ухоженную территорию. Там, окруженный мохнатыми полукружьями елей, по-русалочьи струящимися ветвями берез и увешанными рубинами рябинами, стоял двухэтажный дом красного кирпича с великолепной кованой лестницей и застекленным крыльцом.

У гаража – огромный черный мерседес, а рядом – невысокая полная блондинка в серой норковой шубке.

Почти прозрачные голубые глаза под вопросительно поднятыми запятыми-бровками. Голова ее была слегка опущена, и оттого выражение лица получалось одновременно виноватым и обвиняющим. «Простите-извините-великодушно-пожалуйста, но я что-то такое про вас знаю, дорогие мои… Никому не скажу, разумеется. Но вы имейте это в виду. Ок?» – читалось в этом взгляде.

Маринина подруга Ольга называла таких барышень «мамзель» или «сука в ботах». Вспомнив про «боты», Марина прыснула, поспешно сделав вид, что чихнула.

Лаконично объяснив, почему мужу пришлось срочно покинуть «поле боя», Марина последовала за голубоглазой хозяйкой, оказавшейся не на шутку велеречивой.

За тридцать метров пути, отделявших их от входа в дом, словоохотливая Лана успела рассказать о себе, своих родителях и таджиках, обеспечивающих содержание дома. Марина узнала, что имеется бизнес (что-то такое конфетно-бараночно-хлебопекарное), сын – обожаемый балбес-старшеклассник и дед этого балбеса, ее отец, сделавший солидную карьеру в советское время, а ныне пост-инсультно угасающий в дорогом подмосковном доме престарелых…

– И, наверное, любящий муж?.. – уверенная в положительном ответе спросила Марина.

– Мужа нет, – спокойно ответила Лана. – Он погиб. Бизнес, видите ли… Конкуренция.

– Простите…

– Ничего страшного. Давно это было, я и в паломничество съездила, и в монастыре пожила. Раны затянулись. Давайте я Вам дом покажу.

Дом был хорош. Все ладно, все кстати, что называется «просто и не без изыску». Остекленная прихожая, огромный холл, белая гостиная с камином, кухня-столовая в прованском стиле, из которой прозрачная дверь открывалась в «зимний сад», уставленный горшками с огромными пальмами, фикусами, каллатеями и прочими тропическими прелестями, за капельку удобрений и щедрый полив дарящими все буйство зелени своей исторической родины бледнолицым аборигенам средней России.

В меру массивная дубовая лестница с точёными балясинами а-ля рюс вела на второй этаж. Три спальни, ванная с джакузи, детская комната с двухъярусной кроватью. Окно смотрит на садовую часть, а там аккуратно побелённые деревья с оставшимися на ветках ярко-красными яблоками. Минусовых температур до сих пор не было, и плоды выглядели обманчиво аппетитно.

«Потом соберу на пирог», – машинально подумала Марина, обратив внимание на то, чего из окон первого этажа не заметила: участок был не совершенно квадратным – напротив окна детской забором был выгорожен деревянный, зловещего вида двухэтажный дом со слепыми окошками, закрытыми изнутри то ли обоями, то ли клеенкой… Зеленая краска местами совсем отстала, обнажив белесые проплешины. Металлический гофрированный забор подходил к дому вплотную, как фольга к плитке шоколада.

Было очевидно, что эта развалюха страшно раздражала владельца усадьбы и представлялась неким неизбежным злом, этаким pin in the ass[1]1
  Заноза в заднице


[Закрыть]. Иногда Марине, переводчице со стажем, английские выражения приходили в голову быстрее, чем русские. Муж раздражался и ругался профдеформацией.

А Лана все продолжала. Своим ровным, монотонным голосом она уже поведала о том, что мрачный дом принадлежит каким-то родственникам мужа, без согласия которых с участком сделать ничего нельзя – ни продать, ни подарить… Родственники много лет не появляются, найти их не представляется возможным.

Марина рассеянно слушала. Ее больше занимало то, что повсюду толстым слоем лежала пыль, и она уже вовсю соображала, как и когда она будет решать эту, на ее взгляд, самую насущную задачу.

– Ну, что ж, дорогая Лана. Мне все понравилось, дня через два вернется муж, и мы привезем вещи. Тогда и оплату за первый месяц внесем, договорились?

Голубоглазая Лана резко поменялась в лице. «Надо же! Ни один мускул не дрогнул, а выражение изменилось на противоположное!» – мелькнуло у Марины.

Кроткая и смиренная безмятежность будто мгновенно и без следа впиталась, как дорогой крем, в увядшую кожу щек и век, сделав взгляд жестким, холодным и равнодушным. Голос при этом остался тихим и ровным: «Мы договаривались о начале срока аренды с сегодняшнего дня, если вас все устроит. Вас все устроило. Оплата, желательно, наличными». Затем она невозмутимо достала из кармана редкозубую расческу какого-то нагло-оранжевого цвета и несколько раз с нажимом провела по волосам.

«Вот это да… – подумала незадачливая арендаторша, – прямо скажем, учиться надо так переговоры вести, а то мы все «сю-сю-му-сю»… Вот тебе и «бровки домиком», – приговаривала она про себя, спускаясь по дубовой лестнице на первый этаж, где (о, счастье!) лежал в сумке конверт с купюрами, совершенно случайно не перекочевавшими на карточку из-за неработающего банкомата».

Пересчитав деньги и вернув своему лицу прежнее кроткое выражение, Лана предложила подписать договор и передать ключи-пульты-инструкции, на что Марина в ужасе замахала руками. Ни за что она не будет в это вникать! Приедет муж – разберется. Решили, что пока с нее хватит пульта от ворот, гаража и ключей от входной двери. А интернет, охрана, сигнализация, пароли-явки – это все к нему, к «высшему разуму». Договорились, что встретятся в городе, все подпишут и со всем разберутся.

Такси, вызванное Мариной, уже пыхтело у ворот, и в полном восторге друг от друга девушки разъехались.

* * *

Ночью слегка подморозило, небо прояснилось, а снега все еще не было. «Ну, хотя бы так», – думала Марина. Она ехала на дачу и нужно было еще по пути заскочить к домовладелице.

Всезнающий навигатор вел на Третье кольцо, но она сдуру решила двинуть по Садовому и, естественно, глухо встала еще на подъезде к Маяковке. Быстро и неотвратимо темнело. Конечно, можно было собрать сумки и все загрузить в машину с вечера, но таскаться с вещами по лужам в потемках одной ужасно не хотелось – и вот результат: она уже на час опаздывает к Лане (ч-черт!), и дом убирать придется до глубокой ночи… (ч-черт!). Сплошная нервотрепка.

Подумав про нервотрепку, Марина расхохоталась в голос, вспомнив диалог своей подруги Ольги с ее престарелой теткой:

ТётьШура: «Вот доживешь до моих лет, я на тебя погляжу!»

Ольга: «Да я до твоих не доживу!»

ТетьШура: «Конечно, не доживешь! После таких-то стрясов и пережитков».

Из соседних машин на ее непонятное веселье с любопытством поглядывали товарищи по пробочному несчастью.

Блямкнул смс-кой мобильный. Лана сообщала, что заболела и выйти из дома не сможет. Просила подняться в квартиру. Значит, можно расслабиться. Одно дело, когда тебя ждут на промозглой улице, другое – когда в тепле с телевизором.

* * *

Дом, в котором жила Лана, представлял собой смешение всех возможных архитектурных стилей и направлений. Создатели, очевидно, решили разом воплотить все идеи, рождавшиеся в их воспаленных мозгах в течение десятилетий советского режима, и, казалось бы, не имевшие ни малейшего шанса реализоваться… Но тут – бац! – наступил капитализм – строй что хошь, были бы деньги. И они… построили. По принципу «впихнуть невпихуемое». Тут были и кирпич, и стекло, и бетон, и ковка, и мозаика, и плитка, и башенки, и черепица, и флюгеры, и атланты с кариатидами, и ар-деко в обнимку с минимализмом.

Среди всего этого великолепия с выпученными (видимо, от восторга) глазами, сильно увеличенными линзами очков, сидела за стеклянной дверью подозрительная консъержка, похожая на чихуахуа.

– К кому? – неожиданно громко тявкнула она.

– К Лане – вздрогнула Марина, – в 102-ю я, – и пошла через огромный холл, выполненный в готическом стиле, украшенный витражными окнами и черно-белым напольным кафелем. Ей даже почудилось, что где-то в глубине, за лифтом, звучал орган… «Не хватает только свечей и распятия», – подумала Марина и нажала кнопку нужного этажа.

Квартира Ланы разительно отличалась от продуманного и лаконичного интерьера ее загородного дома. Беспорядок, хлам, неуют… Пришлось перешагивать через брошенную одежду, собачьи миски с засохшим кормом, грязные цветочные горшки, гладильную доску… Марина шла осторожно, буквально как Сталкер в одноименном фильме шел по Зоне.

Войдя в «кабинет» (как отрекомендовала комнату Лана), они сели в кресла и голубоглазая хозяйка предложила чаю – из тут же стоящего электрочайника. Марина отказалась и, вспомнив известную встречу Чичикова и Плюшкина, прикусила язык, чтоб не рассмеяться.

– А я выпью. Коньяку, – налила себе Лана. Горло страшно болит. – Ваше здоровье.

Через пять минут перед Мариной сидела уже совершенно другая женщина. Она пьяно бормотала что-то несвязное о покойном муже, называя его то гадом, то богом, плакала, размазывая по щекам тушь, от чего становилась неопрятной и жалкой. Марина не-слушала, не-сочувствовала, не-вникала, но нетерпеливо ждала удобного момента, чтобы попрощаться.

Пару рюмок спустя хозяйку окончательно развезло, она нетвердой походкой дошла до секретера, повернула ключ – и оттуда посыпались, повергнув гостью в ужас, десятки фотографий. «Только не этова!» – прошептала Марина фразочку из детского лексикона своей дочки, но было поздно. Лана плюхнулась на пол и стала размашисто один за другим протягивать ей снимки. Почти на всех – один и тот же человек. Ничего особенного. Среднестатистическое русское лицо. Глаза – умные, добрые. Очень добрые…

Путешествия, охота, пляж, застолье… Вдруг взгляд Марины упал на фотографию совсем иного свойства.

«Боже, зачем снимать похороны?» – мелькнула мысль. Мертвая женщина в гробу странным образом выглядела очень живой, будто спящей. Лицо бескровное, со следами былой красоты. Гример, конечно, постарался с цветом, но благородство черт невозможно подделать. Высокий лоб, тонкий чуть с горбинкой нос, изящные дуги бровей и густые ресницы, окаймляющие плотно закрытые веки. Замечательно красивый рот и узкий подбородок, подвязанный простым белым платком.

Рядом лежал снимок, на котором молодой до неузнаваемости Ланин муж обнимал явно эту же, но еще совсем живую девушку.

«А это кто?» – зачем-то спросила Марина и тут же пожалела об этом. Повернув к ней зареванное лицо, неожиданно трезвым и ледяным голосом Лана ответила: «Это бывшая жена Виктора. Скончалась. Давно. Рак». И почему-то добавила: «На всякого мудреца довольно простоты. Все там будем», – и быстро спрятала несколько фотографий под льняную салфетку на тумбочке.

Желая разрядить обстановку, Марина резко встала и неожиданно для себя высоким голосом бодро сказала: «Все ясно! Спасибо, отдыхайте, поправляйтесь», – и почти бегом направилась в прихожую.

Машин на шоссе к тому времени поубавилось, через полчаса она уже въезжала в гостеприимно и практически беззвучно разъехавшиеся в ответ на сигнал от пульта ворота. Фонари на участке включались из домика охраны, куда в кромешной темноте нужно было, набравшись изрядно смелости, войти и повернуть тумблер, нащупав его на стене слева.

Когда мягкий свет в круглых стеклянных шарах уличных светильников зажегся, настроение поднялось, и Марина, почувствовав прилив сил и щенячьего восторга от, пусть временного, но все же обладания этим полугектаром рая, решила сегодня же закончить с обустройством и уборкой. С неба уже не капало, а слегка сыпалось, земля подмерзла и почти празднично искрилась при электрическом свете.

К полуночи оба этажа, обихоженные тряпками, пылесосом и Мариной, задышали уютом и жизнью.

Вызывающе-яркая расческа, забытая Ланой на подоконнике, была убрана в пакет, пакет в шкаф – и это явилось финальной точкой трудоемкого мероприятия! Й-о-хо!

Едва передвигая ноги, полуживая от усталости, новоявленная хозяйка с удовольствием заварила себе чай, сунула в рот печеньку и поднялась на второй этаж, в детскую.

Там на полке стояли книги – ей не терпелось порыться. Шикарные издания: альбомы живописи, энциклопедии, словари… Листала, пока носом клевать не начала. С трудом оторвавшись от фолиантов, шагнула с дивана, выключила свет, оглянулась и… оцепенела от ужаса. В мрачном необитаемом доме напротив светилось окно!!! В ту же секунду оно погасло. Сон как рукой сняло. Она застыла, боясь пошевелиться.

Господиужаскакой, и Ромка, как на грех, слился, черт побери… А, может, показалось? Елка веткой качнула, фонарь отразился в стекле… «Стоп! Конечно. Окна-то там наглухо заклеены изнутри… Значит, не могла я видеть никакого света в том доме, НЕ МОГЛА! Значит – воображение разыгралось на фоне вполне объяснимых законами физики явлений светопреломления. Люди вон НЛО чуть не каждый день наблюдают, а тут… фонарь качнулся. End of story», – успокаивала себя Марина.

Через полчаса, уже лежа в кровати, поняла, что не уснет. По привычке на ночь она широко открыла окна и у себя, и в детской. Холодно было, практически как на улице. «Клиническая идиотка!» – ругала она себя. – «Морж доморощенный!»

Вдруг пискнул телефон. Дочь.

– Нет, не сплю. Уснешь тут. Холод собачий.

– Опять, поди, окна пооткрывала?

– Все!

– Молодец. Все закаляешься? Мамочка, ты завернись в одеяло, как банан, допрыгай до окна, закрой – и обратно!

Похихикали, представив прыгающий банан. Попрощались. Выбора не было. Закрутила на себе одеяло и, закрыв свое окно, поскакала в детскую. Не включая свет, потянулась к ручке фрамуги и… – и задохнулась от собственного крика. В окне напротив в отблеске свечи дрожал силуэт безобразной худой всклокоченной старухи!!!

И вновь свет мгновенно погас. Гробовую тишину поселка нарушал лишь далекий сонный лай собак да крики последних электричек.

Она не помнила, сколько простояла у окна, дрожа и ничего не соображая. Наконец, короткими перебежками добралась до кровати и, едва коснувшись головой подушки, забылась глубоким как смерть сном.

Проснулась поздно, за окном был серый и туманный, но все же день, в свете которого потонули ночные страхи.

Она раздвинула шторы решительным движением руки. Выглянула в окно. Вчерашняя картинка не поменялась. Почти. За исключением того, что на половине яблони, примыкающей к «нехорошему дому», не было ни одного яблока.

Глава 2

С первого сентября первого класса и до окончания школы Роман и Соня сидели за одной партой.

До семи лет он рос у бабушки в Подмосковье, а в школу пошел уже в Москве, переехав к матери, не молодой уже, часто болеющей женщине.

Она работала машинисткой в Моссовете, поэтому лечилась в хорошей ведомственной клинике, где Рома навещал ее каждый день, даже обедал там, деля с мамой больничное «первое – второе – компот».

Строгие доктора в белоснежных халатах казались ему сверхчеловеками, посвященными в некую великую тайну жрецами, хранителям сакральных знаний, от которых зависели как сиюминутные состояния, так и жизни в целом.

Видя подобострастное отношение к ним пациентов, безоговорочную подчиненность медсестер и санитарок, слыша их замысловатый, особенный, понятный только им, язык, он уже тогда решил стать врачом.

Отца он вообще не знал (объяснения матери про «авиакатастрофу, в которой никто не выжил» закрыли эту тему с самого начала). А мама была слабой и в силу болезненности по-детски незащищенной. Он рано понял, что надеяться может лишь на самого себя.

Его вечно кто-нибудь подкармливал: дома – соседка по коммуналке, в школе – Соня.

Но вот выглядел он всегда безупречно! В Моссовете часто устраивали закрытые распродажи, и мама всегда доставала ему то джинсы, то импортные ботинки, то какие-то особенные тонкой шерсти свитера… А, поскольку без вести пропавший красавец-отец наградил его ростом, фигурой и улыбкой кинематографического героя-любовника, все до одной девочки в школе влюблялись в него с первого взгляда. Увы, безответно. Сердце и мысли Романа были заняты одной Соней Бариновой и прихотливыми завитками ее перламутровых волос на розовой шейке.

С первого класса он носил ее портфель и таскался за ней всюду, как привязанный.

Они вместе записались в шахматный кружок, потом в астрономический, потом были лыжи, стрельба (Сонин папа чрезвычайно гордился их успехами в биатлоне), фехтование… Дошло даже до бальных танцев!

Отец Сонечки, Николай Васильевич, занимал пост замминистра здравоохранения.

Жили они в огромной квартире на Кутузовском, пользуясь всеми привилегиями, предоставляемыми советскому чиновнику высокого ранга. Была персональная «Волга» с веселым водителем Лешей, госдача в Жуковке (пять рублей тридцать копеек в месяц), закрытый продуктовый распределитель (брауншвейгская сырокопченая, чай цейлонский, икра осетровая, шоколад швейцарский), талоны в ГУМ – а там… афганские дубленки, австрийские сапоги, французские духи, итальянские костюмы… то, чего среднестатистический советский гражданин не видел на прилавках никогда или, разве что, единожды в жизни, и этот факт, обрастая подробностями, становился легендой и передавался следующим поколениям из уст в уста.

В доме Сонечки Романа привечали. Николай Васильевич нашел в его лице неплохого партнера по шахматам, а Сонина мама, особым женским чутьем уловив в симпатичном мальчике неплохую матримониальную перспективу для дочери, усердно и не без расчета кормила деликатесами – «приучала к месту».

Всякий раз, входя в прохладный и просторный холл подъезда с зеркалами на стенах, Роман испытывал головокружительное удовольствие. Он вальяжно кивал лифтерше и, поднявшись на пятый этаж, уверенно шагал к двери, за которой его непременно ждали радушие и снедь.

А еще… это были запахи! В девятиэтажной панельке, куда их с мамой переселили из барака с Поклонки, всегда пахло мусоропроводом, кошками и подгоревшим молоком. Это был запах тоски. Он запомнил его на всю жизнь, поклявшись себе сделать все, чтобы никогда («слышишь, никогда!») во взрослой жизни не оказаться жильцом такого вот д-о-м-а.

В доме Бариновых пахло особенно. Лавандой, ванилью, свежестью. Это был аромат успеха. Здесь он мгновенно забывал о собственном неказистом быте, соседях-алкашах и вечно уставшей маме.

Он даже не понимал, к кому он привязан больше – к Соне или к ее родителям. Он обожал их интегрально. В комплекте.

В десятом классе Роман окончательно определился с дальнейшей учебой – только Первый мед, лечебный факультет, ординатура по кардиохирургии. Николай Васильевич обеспечит место в 4-м Главке, в ЦКБ. А там и диссертация, потом докторская. «Профессор Ненашев» – звучит неплохо! Будущее рисовалось карьерно-взлетным и материально-обеспеченным.

Он легко поступил, вдохновенно и с интересом учился; специализация по хирургии, ординатура в Кремлевке. Соня к тому времени закончила Плехановский. О свадьбе еще не говорили, но она как-то всеми подразумевалась.

Все рухнуло в одночасье. В 91-м Николая Васильевича сняли с должности. Стресс. Инфаркт. Инсульт. Инвалидность.

В прекрасном уютном доме будто вывернули лампочки. На все легла печать неустроенности и неуверенности в завтрашнем дне. Все Бариновы стали как-будто ниже ростом. И хотя оставались многочисленные связи, огромная квартира, госдача, машина с веселым Лешей, было ясно, что это крах. Отсутствовало главное – власть. Как говорится, сик транcит глория мунди.

«Siс transit Gloria mundi»[2]2
  Так проходит слава мирская


[Закрыть], – повторял про себя Роман, оставшись без поддержки теперь уже бывшего замминистра. Но, в общем-то, он не сильно горевал. Его вполне устраивало то, что имелось. Особенно на фоне стремительного обнищания народонаселения в те лихие годы. К тому же рядом была любимая девушка, без которой он себя даже не мыслил.

А вот для Сони случившееся стало катастрофой.

К тому времени она расцвела. Из угловатой белобрысой пухлой девчонки превратилась в пышную блондинку без комплексов, с точеным носиком и высокой грудью, знающую себе цену, уверенную, что сможет добиться, чего захочет, и никто ей в этом не помешает! Никто и ничто!

И как же не хватало ей именно теперь прежней статусности отца! Ребенком она не думала, не замечала, насколько легко и просто решались все проблемы – одним звонком, а иногда – одним взглядом облеченного полномочиями папочки. И именно теперь, когда эти номенклатурные возможности могли сработать для неё сверхзвуковым социальным лифтом, они испарились! Папа стал абсолютно беспомощным. Бес-полезным.

Избалованная былым всемогуществом родителя, Соня запаниковала. Отношения с Ромкой сулили беспросветно-ординарную, среднестатистическую семью с трендом на элементарное выживание. С этим смириться она не могла, о чем и сообщила Роману жестко и решительно.

* * *

Известно, что смена эпох и режимов в России была веселым и раздольным временем для предприимчивых людей. Ах, ваучеры! Сколько баснословных состояний было сделано на них оборотистыми ребятами с воображением!

Ваучеризация всей страны, то есть раздача фабрик рабочим через обретение ими прав собственности на квадратный сантиметр родного завода, зафиксированных на бумажке, привела к оседанию этих бумажек (то есть прав собственности) в чьих-то одних, вовремя подставленных руках.

Выпускник операторского факультета ВГИКа, Виктор Шульгин, снимая за гроши рекламные ролики для завода спецоборудования в одном из подмосковных городков, шутками-прибаутками подружился с руководством этого предприятия.

Как и когда пришла ему в голову блестящая идея скупить у работников завода все ваучеры-акции – неизвестно, да и неважно. Но через три года после «роликов» он становится крупным бизнесменом, скупая все, что «плохо лежит». Плохо тогда лежали заводы, хлебокомбинаты, шагающие экскаваторы и телевизионные каналы.

Соня оказалась в нужное время в нужном месте. Виктору срочно требовался референт, личный помощник. Тут и статус, и авторитет, и харизма, и деньги – то, к чему она привыкла, и чего так неожиданно лишилась.

Все сошлось.

Она влюбилась.

Разве в такой ситуации амбициозная девушка думает о том, что он намного старше, уже давно не спортивен, близорук, лысоват и глубоко женат? Он – средоточие всех желаний и грёз!

Соня была готова буквально на все, чтобы заполучить этого мужчину. И он сдался. Тривиально, как в кино.

Апрель. Капель. Отель. Мартель. Постель… Белокурая бестия знала, что делает.

Уставший, озверевший от партнеров и контрагентов, замученный кредитами и наступающими на пятки конкурентами, бизнесмен забыл, что он женат, зато вспомнил, что он мужчина в расцвете лет и что ему давно уже пора иметь детей, которых у него до сих пор нет и, судя по состоянию здоровья супруги, никогда не будет.

Жену, Ларису, было очень жаль. Красивая, образованная, утонченная, … Яркий брюлловский типаж.

Поначалу Соня ревновала, но потом успокоилась. Злорадное торжество охватывало ее, когда она видела несчастную, молчаливую, уже все про своего неверного мужа знающую Ларису. Виктор страдал, избегал взглядов обманутой жены.

Виктор страдал, избегал ее взглядов. К тому же в последнее время в ней обозначилось что-то необычное, некая отстраненность, нездешность. Тайна. Но Виктору было не до того. Он все оттягивал объяснение с женой. Она была родной человек – шутка ли, двадцать лет вместе! Мучился, когда приходилось врать, изворачиваться.

Но Соня положила конец неопределенности. Она умела действовать решительно, твердо, без сантиментов. Ведь речь шла о «счастье ее любимого мужчины»!

Потребовался лишь один телефонный звонок:

– Мы с Виктором любим друг друга. А вы нам мешаете. Если вы желаете ему добра – уйдите из его жизни.

И все. На следующий день, вернувшись из командировки, Виктор увидел в холле своей квартиры три чемодана, два портпледа и коробку с документами, перетянутую скотчем. Дверь ему не открыли.

Через два года Лариса умерла. Рак. Поздняя диагностика. Сообщили бывшие друзья семьи. Виктор оплатил похороны и поминки в грузинском ресторане. Было неожиданно много людей, общих знакомых…

Но Шульгин сидел один, на дальнем конце стола и все никак не мог додумать одну мысль, она ускользала, и ее приходилось начинать думать снова.

Как мог он так категорически вычесть-вычеркнуть из своей жизни все, что связано с этой женщиной? Свою нищую, но бесшабашно-веселую студенческую молодость; нежность, страх и страсть первой любви; гордость обладания самой очаровательной девушкой на курсе… Их бурные ссоры и не менее бурные примирения; первые шальные деньги, пришедшие с началом бизнеса, первая машина, первые поездки за границу… Все было так ново, необыкновенно и … радостно!

Он быстро напился, с удивлением посмотрел на зачем-то фотографирующего его юношу в черном, тот замялся: «На память», – и исчез.

Соня подъехала за ним вовремя, люди начали расходиться. Ее сверкающий Гелендваген мог вполне сойти за катафалк.

Виктор сел на пассажирское рядом с женой, хотел закрыть дверь, но чья-то сильная рука распахнула ее опять. Это была мать Ларисы.

Бледная, с выбившимися из под черного крепа платка седыми прядями, она не могла кричать. Кричали ее глаза. Но он услышал шепот: «Будьте вы прокляты, ты и твоя б…дь. И дочь свою ты никогда не увидишь!»

Как набат, все громче и громче звучал в ушах его этот страшный шепот.

Старуху давно уже оттащили от машины, Соня гнала, как сумасшедшая, по пустому субботнему городу, и оба они понимали, что последние слова обезумевшей от горя женщины не оставляют им никакой надежды на спокойную совесть и счастливую жизнь. У него есть дочь???

– У меня есть дочь!!!

Дома Виктор, не раздеваясь, налил себе коньяку и тяжело опустился в кресло. Взял телефон. Соня застыла в прихожей, прислушалась.

– Привет, Вован.

Володька Петин, его одноклассник; виделись редко, созванивались еще реже, исключительно по делу. Тот служил в «органах внутренней секреции», как шутили друзья.

– Дело есть. Говорить можешь?

Соня напряглась, в ушах запульсировало.

– Лариса умерла, сегодня похоронили… – Виктор судорожно сглотнул. – Говорят… Говорят, у меня дочь есть, нужно найти, ты заряди своих бойцов. Пусть землю роют. Плачу зелеными. Не обижу. Жду.

Он медленно допил свой коньяк и, закрыв глаза, откинулся на замшевую спинку кресла. Соня так и стояла, не проронив ни слова, сжатые кулаки побелели и не хотели разжиматься. В голове уже проносились, будто кадры немого кино, сцены, где она, покинутая, больная, одинокая, доживает старость в убогой хрущобе, а Ларисина дочь со своим вновь обретенным отцом, веселится на белоснежной яхте где-то на Лазурке в окружении загорелых бонвиванов.

«Ни за что», – прошипела она сквозь зубы и, придав лицу скорбное выражение, вышла из своего укрытия.