Текст книги "Звездное поле = Йолдызлы басу"

Мы росли, дедов не зная

 
Ради священной борьбы и великих свершений
Было необходимо рожденье моё.
 

Х. Такташ

1

 
Сколько поколений внуков
Выросло, дедов не зная,
Детства радостей не зная,
Билось в кровь за урожаи.
 
 
Что за мощь на нас напала,
Что за мстительная сила?
Миллион сирот осталось
И бессчётные могилы.
 
 
Эра подвигов, считалось,
Лихолетьем называлось.
Это было время скорби
И литья невинной крови.
 
 
Непростые были годы,
Шли в штыки аул и город.
От домов – лишь кучи праха,
Души высушены страхом.
 
 
Говорят, борьба священна,
Ну и в чём же святость эта?
Чтоб лишить меня общенья
С умершим до срока дедом?
 
 
«Полюбуйся» Агиделью –
Стоки сельских мест отхожих,
Ив плакучие кудели
Стали на колтун похожи.
 
 
Посмотри, бредёт понуро
В борозде худая кляча.
А ведь это твой каурый –
Победитель многих скачек.
 
 
Оглянись на век минувший –
Почему всё так печально,
Безысходно и фатально?
Будет ли в грядущем лучше?
 

2

 
Мой дед – мужчина средних лет –
Имел хозяйство, два коня.
Красавица – его жена –
Каких не видел белый свет.
 
 
Умельцем редкостным он был,
Кривить душою не любил,
Любил без памяти жену,
И лишь её, её одну.
 
 
Призы на Сабантуях брал
Атлет, батыр бессменный – дед.
Рушник расшитый и баран
Венчали череду побед.
 
 
В работе круглый год он был,
С весны до осени – в полях,
Зимой на срубы лес валил,
С утра до ночи весь в делах.
 
 
Амбары до краёв набьёт
И сыто зиму проведёт;
Трудился праведно народ,
Не ведал голода весь год.
 

3

 
Когда, кто проклял, где?
Кто ниспослал беду?
Резня, война идёт,
Пожары, как в аду.
 
 
И белые прошли,
И красны знамёна;
Итог – разруха на
Одной шестой Земли.
 
 
То засуха, то на-
воднение, потоп…
Кто это всё наслал,
И главное – за что?
 

4

 
Мой дед, как пехлеван55
  Пехлеван – богатырь.


[Закрыть], силён,
Но разорили и его,
Оставили без ничего.
Такому я не удивлён.
 
 
В Сибирь, в тайгу отцов ссылали,
А сироты в полях пахали.
Без объяснений отбирали
Зерно, и люди голодали.
 
 
Свергали с радостью зачем-то
И минареты у мечетей,
И маковки с крестом церквей,
Забыв преемственность кровей.
 
 
Жестокая была борьба,
С верхушкой билась голытьба,
За жизнь боролись что есть силы,
Итог – сироты да могилы.
 
 
Стал белый свет похож на ад,
Забыта вера, Иблис рад,
Растут безбожников ряды…
Как ужаснулись бы деды!
 
 
Какие битвы впереди?
Прости меня, Аллах, прости!
Меня и весь честной народ –
К тебе иду, и он придёт!..
 

Турайгыр

Светлой памяти моего

деда Нурлыгаяна –

жертвы репрессий

1

 
Тридцатый год. Июнь у двора.
Звенит набат над центром села.
Настала сенокоса пора.
А тут собранье, – ну и дела!
 
 
На площадь, где мечеть и Совет,
Народ спешит, как войско на сбор.
На острых косах блещет рассвет,
Из вил и грабель частый забор.
 
 
В колонны встали сотни подвод.
В глазах людей тревожный вопрос:
«Зачем опять собрали народ
На митинг? Эх, пропал сенокос!»
 
 
И так всё время в пору работ
Людей морочит сельский актив,
Как будто нет важнее забот,
Чем языком хлестать коллектив.
 
 
Поддужный звон заполнил майдан,
Всё громче ропот, сердится сход:
«Какой указ сейчас будет дан?
Вновь на врагов объявят поход?»
 
 
Ребятки перед входом в Совет
Стоят, как перед схваткой в куреш66
  Куреш – национальная борьба.


[Закрыть],
Кричат: «Спокойно!» людям в ответ,
И тут открылись двери, как брешь.
 
 
«Товарищи! – хлестнуло майдан, –
Приехал к нам товарищ Малов!» –
Срывает голос свой Газиззян,
Вожак у комсомольцев-орлов.
 
 
Малов у нас уже побывал
(Разливом Шабезсу занесло),
Недаром помнят все: стар и мал,
Как разорил он наше село.
 
 
Забрали всё: коров, лошадей,
Телеги, сани, землю, зерно.
В один колхоз согнали людей,
Крестьян-трудяг пустили на дно.
 
 
Всех, кто покрепче, – на Соловки…
В избе Мингаза сел комсомол,
Ячейка здесь теперь, мужики…
«Сельпролетарцы» – новый помол.
 
 
В активе – Абузар, Марфуга,
А секретарь у них – Газиззян.
Шумит ячейка, словно пурга, –
Побольше б раскулачить селян!
 
 
У коновязи ржёт жеребец,
Малов на нём в деревню примчал,
Намотан недоуздка конец
На почерневший конский причал.
 
 
«Смотрите! Это сам Турайгыр!
Конь Мингаз-бая дом узнаёт!»
И ржаньем лошадиный батыр
Хозяина тоскливо зовёт.
 
 
Но дом не свой: он умер давно,
И флаг, как красный саван, на нём.
Знать, Турайгыру вновь суждено
Служить чужому ночью и днём.
 
 
И тут заголосил Газиззян:
«То-ва-ри-щи-и-и!!!» Застыло село…
Но был у недоуздка изъян,
Он лопнул, и коня понесло!
 
 
Скакал он по деревне отцов,
По милой, по родной стороне,
А следом – ржанье ста жеребцов
Неслось, как в родовом табуне.
 
 
Взлетел он птицей под облака,
Перескочил подводы легко,
Помчал любимый конь кулака,
Но улететь не смог далеко.
 
 
Взрезая воздух, пули свистят,
Двойной удар несут удальцу,
В момент полжизни конской скостят
За то, что не привязан к крыльцу.
 
 
Толчок, – и содрогнулась земля,
Ещё толчок, – и мир помертвел,
Взметнулись, завертелись поля,
И конь, споткнувшись, тихо осел.
 
 
А на крыльце судили муллу
И муэдзина всем напоказ,
На них безбожно лили хулу
(Таков «отца народов» наказ).
 

2

 
Тут первой говорит Марфуга,
Наган свой поправляя рывком:
«Десятка – малый срок для врага,
Об этом мы доложим в райком,
 
 
Давно пора свалить минарет,
Позорит он наш красный Курмаш,
Всем видом унижая Совет,
И полумесяц – символ не наш!
 
 
Мы все хотим по-новому жить!
Но, чтоб гордилась нами страна,
Религию пора подрубить:
Она, как пережиток, вредна!»
 
 
Взял слово активист Абузар:
«Согласен!» – рявкнул, как отрубил.
А Газиззян продолжил базар, –
Митинговать он очень любил.
 
 
Доволен всем товарищ Малов,
Его в пример поставит райцентр:
Муллу забрали без лишних слов,
Подняв по атеизму процент.
 
 
К мечети мчит лихой комсомол.
Топор, аркан – и пал минарет,
И вот на крыше голой, как стол,
Дыры печать, – исполнен декрет.
 
 
Не прячет слёзы старый мулла,
В крестьянских глотках каменный ком,
Важнее всех покосов дела,
Которые спускает райком.
 
 
В траве застыл лихой Турайгыр,
Клюют вороны очи коня.
Вступает перевёрнутый мир
На новый путь, безбожьем звеня.
 
 
А Шабезсу опять разлилась…
 

Сабантуй 1945 года

1

 
У нас Сабантуй был всегда,
Но звался он раньше «джиен».
Не тянется вечно страда,
Ей праздник приходит взамен.
 
 
В село собиралась родня
Из ближних и дальних округ,
И радостней этого дня,
Наверно, не вспомнится, друг!
 
 
Везде: в Ямалы, в Суыксу
Майдан расцветал каждый год,
Не прятал нарядов красу
В тот день деревенский народ.
 
 
За тысячи вёрст земляки
Съезжались в родное село.
Пусть были пути нелегки,
Домой, как на крыльях, несло.
 
 
Краюха с парным молоком
Им грезилась в дальней ночи.
Что пять километров пешком,
Коль радостно сердце стучит?
 

2

 
Не скроешь в деревне никак:
Кто был на джиене, кто нет,
Быть может, всё это пустяк,
Но будет судить целый свет.
 
 
«Что, денежек сын пожалел,
Иль ты пригласить позабыл?
Боишься, чтоб он не объел,
Иль дом ему отчий не мил?
 
 
К тебе не приехала дочь?
Забыла своих стариков?», –
Село посудачить не прочь:
Язык без костей и оков.
 
 
Всё верно. Недаром народ
Придумал когда-то джиен,
Чтоб люди, хотя бы раз в год,
Касались отеческих стен.
 
 
С младенчества мы узнаём,
Что скромность лишь красит людей,
И что доброту отдаём
Затем, чтобы встретиться с ней.
 
 
Приезжий ходил по гостям,
О славных делах говорил,
Все рады хорошим вестям,
Рассказам о том, где он был.
 
 
Гость сам больше слушал у нас
О горьких сиротских годах,
О супе пустом в трудный час, –
Учтивость ценилась всегда.
 

3

 
Джиен – после страшной войны,
Джиен – для недавних бойцов,
Джиен – на руинах страны
Для наших увечных отцов!
 
 
С гармошкой ослепший Ханиф,
И пляшет безногий Мирза;
Гаяз, доску в стремя забив,
Летит на коне, как гроза.
 
 
Пусть рук нет и ног, но у них
За спинами крылья взвились,
Забилась в сердцах молодых
Их бурная гордая жизнь.
 
 
Пусть праздник как праздник, но он –
Не просто полёты с конём,
Есть вечный и твёрдый закон –
Джигиты рождаются в нём.
 
 
Пред сверстниками и роднёй
Не должен солдат сплоховать,
Пусть тело в увечьях, душой –
Ребята героям под стать.
 
 
Забавой джиен не зовут.
В единственный день за весь год
Узришь ты народную суть,
Узнаешь, чем дышит народ.
 

4

 
Калитка из дома на луг,
На ней, как бескрылый птенец,
Одна коротает досуг
Девчушка, курносый малец.
 
 
Гусята-пушки за плетнём,
Над ними хлопочет гусак, –
Невесело праздничным днём
Глядит сирота на большак.
 
 
Глядит неотрывно она
За шаткий мосток над рекой:
Там куст или кочка видна?
Нет, движется… Кто ж там такой?
 
 
Кого горизонт проявил,
Кого раскачал вдалеке,
Кто пыль над дорогою взвил,
Кто катит домой налегке?
 
 
Качается он оттого,
Что раненый иль занемог?
«Эх, если б в отца моего
Сейчас обернуться он смог!
 
 
Ну где же ты, папочка мой?
Вернись хоть без ног, хоть без рук.
Я буду гордиться тобой, –
Ну сколько же можно разлук?
 
 
Калитка открыта всегда,
Мне нечего прятать за ней,
В избе только я и беда,
И ветер сквозит из сеней».
 
 
Истлела калитка давно,
В асфальте большак и мосток,
Но помнить мне век суждено
Войной опалённый росток.
 
 
Хоть на день, но в Чалманарат
Лечу на джиен каждый год,
И счастье моё во сто крат
Растёт, уходя от невзгод.
 
 
Здесь нет неродных – все свои,
Здесь каждый пригорочек свой,
Здесь жаворонки, соловьи,
Ручьи здесь с водою живой!
 

5

 
Ты праздник народа, джиен!
В истории нет пустяков,
Пусть сотня пройдёт перемен –
Ты суть наша в толще веков.
 
 
А жаворонки всё поют,
И в мареве вновь силуэт
Идёт то ли в память мою,
То ль жаркому солнцу вослед…
 

Заячий подарок

1

 
Всю жизнь храню я в памяти своей
Одну частичку детства моего,
Пусть пролетело много тысяч дней,
Она лишь стала ближе оттого.
 
 
Как будто мама как-то в летний зной,
Переступая борозды с трудом,
Несёт косу стальную за спиной,
Везёт коляску с младшим братом в дом.
 
 
Ох, как коса метровая тяжка,
Цепляется она за облака,
Ох, как дорога к дому далека,
И как устала мамина рука.
 
 
Надёжно ухватившись за подол,
Спешу, не отставая ни на пядь,
А за спиной звенит зелёный дол,
Куда вернёмся завтра мы опять.
 
 
Не зря пропела острая коса,
В работе этой мама знает толк,
Звенела сталь, пока была роса,
И вот блестит в буртах зелёный шёлк.
 
 
В горошек синий платье у неё,
И фартук развевается слегка,
Идём и тихо песенку поём,
А отчий дом зовёт издалека.
 
 
В коляске детской – сладкие стручки –
Гостинец для безногого отца,
Всего в две детских пригоршни пучки
Таятся под пелёнками мальца.
 
 
Щавель для папы рвал я по весне,
А летом мчал за ягодой лесной.
«Гостинец сын принёс от зайца мне!» –
Лучился счастьем папа мой родной.
 

2

 
И тут, откуда ни возьмись, – Марва!
Из активисток сельских – сущий зверь,
От страха мама стала чуть жива:
«Нет ничего! Пустые мы, поверь!»
 
 
– А где котомка? Ну-ка, покажи!
Вчера вы с поля тоже унесли чего-то.
Быстро правду мне скажи! –
С коляски сполз полог и лёг в пыли.
 
 
И тут я бросил матушкин подол,
Схватил коляску, задал стрекача,
Промчал над пашней, дальше через дол
Рванул, как будто пятки жжёт свеча.
 
 
Что мне чертополох, осот, стерня!
Пускай крапива хлещет по щекам!
Откуда взялись силы у меня?
Коляску мчал, как щепку по волнам.
 
 
Калитку нашу ветер отворил,
Я, обогнав его, во двор вбежал.
И тут Рашит в коляске завопил,
А до того смирнёхонько лежал.
 
 
Отец надеть протезы не успел,
К нам на коленях устремился он,
«Орлы мои!» – и в небо я взлетел,
А следом брат… Ужель всё это сон?
 

3

 
Мы были рождены вслед за войной.
Мы – дети искалеченных бойцов,
Нас встретила разруха над страной,
И заменили мы в строю отцов.
 
 
Любой из нас своим путём идёт,
Но в памяти одно мы бережём:
Как мама тихо в уголке прядёт,
Как пахнет свежим хлебом отчий дом.
 
 
И оттого невольно рвётся вздох,
Как вспомню свист косы над полосой
И как спасал я сахарный горох –
Отцу гостинец, что послал косой.
 

Мама

Светлой памяти

дорогой Матери – Мусавары

Нурлыгаяновны Ибрагимовой

 
Прости мне, Мама: ни единой песни
Не написал я в жизни о тебе,
Хоть ты была всех лучше и чудесней,
Святей всего была в моей судьбе.
Когда из слов я лестницу воздвигну,
К тебе по ней, родная, восходя,
Твоё величье, может, и постигну,
Но, грешный, не унижу ль его я?
 

Не предавайся печали

 
Не предавайся грусти и печали,
Внимая скрипам старых тёмных лип.
Ах, волосы твои седыми стали,
И скорбным стал твой светлый, чистый лик!
 
 
Одиннадцать детей, любя, вскормила,
Поставила на сильные крыла,
Но одного уже взяла могила –
О, сколько горьких слёз ты пролила!
 
 
И неустанно ты молила небо,
Чтоб милым, славным детям всем твоим
Счастливый выпал в этой жизни жребий,
Чтоб каждый был своей звездой храним.
 
 
Но, Боже, Боже, сколько волновалась
И сколько тайных пролила ты слёз
Из-за проказ детей…
      Какая жалость,
Что я тебе всех больше бед принёс!
 
 
Ах, почему теперь печальней стали
Твои глаза?
      И взгляд твой грусть таит?
Не предавайся, милая, печали –
Так не к лицу тебе печальный вид!
 
 
…Ты молча, тихо мне в глаза смотрела.
И я увидел –
      на твоих губах
Как бы улыбка так несмело
Струится…
      И опять печаль в глазах.
 
 
Вот облака осенние поплыли
По сумрачному небу тяжело.
И за ночь ещё больше избраздили
Морщины твоё чистое чело.
 
 
Ко мне ты тихо руки протянула,
Коснулась моего лица слегка.
Ах, как от рук волнующе пахнуло
Вновь запахом парного молока!
 
 
Хочу прижать к лицу я руки эти
И плакать, Мама милая моя.
Но нет, родная, ни за что на свете
Не предадимся грусти – ты и я:
 
 
Нам нынче светлый праздник уготован –
День, день рожденья дочери твоей.
Ах, Мама, дай свои мне руки снова:
Сочтём твоих – по пальцам – сыновей.
 
 
Большой твой палец – старший сын…
Лаская,
И пестуя, и нежа так его,
Была сама ты юная такая,
Вертясь в жилище, как веретено.
 
 
А палец указательный твой – мальчик,
Хоть дочку ждали домочадцы все.
Ты нежно называла его «зайчик».
Как он взрастал, цветя, во всей красе!
 
 
И средний палец – сын. А вы с надеждой
Так ожидали девочку опять!
Росли в семье три сына. Но, как прежде,
Вы девочку не уставали ждать.
 
 
И палец безымянный –
      упованье
Твоё на дочь. В мечтах цвела она.
Но вновь родился мальчик – весь сиянье,
Как в небе полноликая луна.
 
 
Да, с четырёх сторон четыре сына.
Нужны четыре языка, о Мать! –
Четыре песни, ярких и красивых,
Чтоб свет души твоей им передать.
 
 
Мизинец малый…
      Середина лета.
В ночи луны горящей торжество.
И в час томительный перед рассветом
Родилась дочь – святое существо.
 
 
И слёзы на глаза твои наплыли –
Ведь этот миг ты тридцать лет ждала.
Лучи рассвета землю освятили,
И ты младенцу грудь свою дала.
 
 
Тебе Господь воздал всё ж –
      за уменье
Без ропота, покорно, кротко ждать.
Хотя и рок твоё долготерпенье
Не раз, не раз пытался испытать.
 
 
А в жизни сей тебя, о Мать, встречали
Война, сиротство, боль глухих обид.
Не предавайся, милая, печали! –
Так не к лицу тебе печальный вид.
 

Вспоминая войну

 
Была война. Мела метель широко,
Трещал мороз – аж стыла в жилах кровь.
Село осталось без мужчин до срока,
И что ни дом в селе – то вдовий кров.
 
 
И детвора голодная ходила
Из дома в дом, прося углей…
      Взгляни
На этих бесенят.
      Ты разве в силах
Сказать, что безотцовщина они?!
 
 
Всю зиму окна холодели, стыли,
И сельский люд теснился по печам,
Выделывая шкуры, шили, шили
Одежду – всё для фронта – по ночам.
 
 
Во мгле селенье волки окружали
И рвали живность. Разве передать,
Как волки «свадьбу красную» играли?!
О том потомкам надо рассказать!
 

Луна души собирает…

 
Луна, мерцая, души собирает.
Её глаза теперь мутны слегка.
Она – мала. Она напоминает
Так узелок, свалившийся с воза.
 
 
Её лучи, дрожащие, как нити,
Переплелись между собой во мгле.
Ах, Мама, после роковых событий
Вновь узнаёшь ли сына на земле?
 
 
Нить, что твоею скручена рукою,
Как путь до самых дальних звёзд, длинна,
Мы все туда уйдём, ища покоя,
И души наши соберёт Луна.
 

Вновь задумалась Мама

 
Ты, Мама, вновь задумалась глубоко
О времени ль, когда чиста, юна,
Цвела ты, длиннокоса, синеока,
В накосниках сидела у окна?
 
 
Касим-бабай сказал тебе, вручая
Для сына люльку: «Да растёт твой сын!»…
Срок обрезанья… Деточка родная,
Из сыновей не плакал ты один.
 
 
– Пух тополей завеял палисадник…
А в день, как первый день кружил в окне,
Приехал к нам отец твой – светлый всадник…
И он теперь далече – на Луне.
– Мама?!
 

Соколом удалым был твой отец

 
– Отец твой, сын, был соколом удалым.
В свой срок война закончилась –
      и вот
В село вернулся, где коней не стало,
Но стало много так калек, сирот.
 
 
Отец твой, сын, – тебе об этом знать бы! –
Других сельчан задорней, веселей,
Плясал, безногий, удивляя свадьбы,
Протезами стуча, без костылей.
 
 
Ах, в нём жила, жила душа солдата!
И если становилось вдруг невмочь –
Душа была вольна, была крылата –
И с ней, живой, всё смог он превозмочь.
 
 
Сейчас всё это стало сном далёким.
Жизнь пролетела, пронеслась стрелой.
Я удержусь ли на пути нелёгком?..
А он всё снится, снится мне, родной.
– Мама!..
 
 
Одиннадцать детей – в чужих краях.
И если кто-то очень занедужит,
Моя душа томится, так и тужит,
И ваше горе – у меня в глазах.
 
 
Пусть далеко-далёко вы уже,
Пускай один из вас теперь в могиле –
Нет, никого я позабыть не в силе:
Вы живы, живы все в моей душе.
 

Благословение моей Мамы сыну брата своего отца Такыю-абый

 
Не испугавшись, что мороз – трескучий,
Из той деревни дорогой – Курмаш –
Пришёл меня проведать ты, соскучась, –
Такый, братишка милый наш.
 
 
Тебе навстречу рук не протянула
И чай на стол сама не подала.
Ресницами я только лишь взмахнула –
Мол, вот такие у меня дела.
 
 
Такый, родной! О, как меня ты понял!
В свои взяв руки тонкие мои:
– Бог милостив, – сказал и очи поднял
Ты к небу. – Свой удел мы не кляли.
 
 
– Брат, девочкой утратила отца я.
Остался он за тридевять земель,
Нас в путь житейский не благословляя,
В краю далёком, где шумит метель.
 
 
Мы были беззащитны и гонимы,
Узнали, что такое неуют.
Но твой отец – и дядя мой любимый –
Сиротам дал в дому своём приют.
 
 
Совсем подросток хрупкий – твоя мама
Была к нам милосердна и добра.
Ах, душ сиротских выжило так мало:
Как ночь, стояла чёрная пора.
 
 
Глухие разговоры, пересуды,
Что дядя приютил детей врагов.
В нём столько милосердия откуда?
Ведь на такое лишь святой готов.
 
 
Ты так похож на дядю, брат мой милый:
Ты терпелив, с неправдой не знаком.
И у тебя, о брат, хватило силы
Из Курмаша прийти ко мне пешком.
 
 
Ресница каждая заиндевела,
И медь волос до срока побелела.
 
 
К моим губам ты хладно прикоснулся
Из мест родимых влагой ключевой –
В душе моей как бы родник проснулся…
Как ты похож на дядю, братец мой!
 
 
…У нас в округе родники иссякли,
Здесь воду из бетонной пьют трубы.
Но жив родник наш, братец мой, не так ли? –
Струя в большой реке моей судьбы.
Как там Курмаш?
Как сверстники все? Живы?
Ты говоришь, скончалась Марфуга?
Ну, где её наган? Где все порывы,
Когда шла на народ, как на врага?
 
 
Скот отнимала. Минарет мечети
Разрушить приказала на селе.
И были мужики за всё в ответе,
Дожив свой век на неродной земле.
 
 
И горьких, бедных семеро сирот –
Мы оказались у чужих ворот.
 
 
Семь месяцев просила горше, глуше,
День, ночь ли, Марфуга: «Исхода нет,
Молитесь, внуки, чтоб спасти мне душу,
Прощенье получив на склоне лет».
 
 
Ах, Марфуга! Ты знаешь, что от века
Плох, глух удел такого человека.
О, сколько их, безвременно погибших,
Тебя в чужбине так и не простивших!
 
 
Учёный муж Кашби Мингазетдинов,
Когда места родные посетил, –
Лишь он, обиды общие отринув,
Её от полноты души простил.
 
 
Но если смерть глаза твои потушит,
То как тебе держать на свете том
Ответ?.. Бог, видно, создал наши души,
Чтоб помнили мы вечно о былом.
 
 
…Не испугавшись, что мороз – трескучий,
Из той деревни дорогой – Курмаш –
Пришёл меня проведать ты, соскучась, –
Такый, братишка милый наш.
 
 
Светло твоё святое посещенье.
И ключевой воды сладка струя.
 
 
Ах, дети, лишь о вас моё моленье!
…Я материнское благословенье
Вам посылаю, дочь и сыновья…
 

Не повторится никогда

1

 
Война – игра, искусство?! Может, в ней
Разрешено всё, – только победи?
Игрушек страшных много у людей,
А управляют толпами вожди.
 
 
Всё время славим злобных палачей,
Они бессмертны много тысяч лет,
Курганы из голов от их мечей
Своею тенью затмевают свет.
 
 
Искусник в этом был хромой Тимур,
Ему под стать и русский Грозный царь,
За спинами подобных им фигур
И смена веры, и селений гарь.
 
 
Вампирам Азраиль ведёт учёт:
В нём Бонапарт, Адольф, ну а потом –
Сам Джугашвили, дальше долгий счёт
Тех, кто рождён с рогами и хвостом.
 
 
Порой ничтожен повод для войны
Для главных мастеров заплечных дел:
Из-за наложниц из чужой страны,
Из-за желанья взять чужой удел.
 
 
Свой дом родной они сжигают в прах,
В своём народе видят лишь рабов,
Кнутом и саблей пробуждают страх,
Сидят на постаментах из гробов.
 

2

 
И вновь в людской истории резня,
Стрельба и взрывы, возгласы «ур-ра-а-а»,
Без сатаны мы не живём и дня,
Царит вокруг безбожная пора.
 
 
Кто души неотпетые спасёт,
Когда в могилах братских целый мир?
Вот ворон чью-то кисть в гнездо несёт,
Готовя воронятам страшный пир.
 
 
Война – спектакль из кровавых сцен,
В её искусстве жертв людских не счесть,
Её театры не имеют стен,
А режиссёрам лишь мешает честь.
 

3

 
Нам обещали то, что никогда
Не будет больше войн в стране моей,
Но, видно, вечно будет жить беда,
Коль мы сто лет не знаем мирных дней.
 
 
Зовут вожди: «За Родину! Вперёд!
Прославим мы себя на целый век!»
Отец и сын воюют в свой черёд,
А дом встречает лишь одних калек.
 
 
И можно ль домом звать ряды руин,
Что погребли невинных матерей,
Когда бесчестье до таких глубин
Дошло, людей оборотя в зверей?
 
 
Знать, долго будет ворон пировать,
Коль «красной свадьбе» не видать конца,
И долго будут вдовы вековать
И ждать невесты брачного венца.
 
 
Без покаянья Родина отцов
Живёт, боясь в гордыне преломить
Колени пред могилами бойцов,
И тянется смертей бесславных нить…
О Родина! Из женских слёз глоток
Испей! И, может быть, уйдёт беда.
Даст Бог, кровавый кончится поток,
Война не повторится никогда!