Текст книги "Черные кувшинки"

Мишель Бюсси
Черные кувшинки

© Елена Головина, перевод, 2021

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2021

* * *

Памяти Джеки Лукаса

Моне показывает нам не реальный мир, а его видимость.

Ф. Робер-Кемпф, «Орор», 1908

Нет, нет! Только не черное! Не для Моне! Черный – это не цвет!

Жорж Клемансо. Из прощальной речи на похоронах Клода Моне (Мишель де Декер, «Клод Моне», 2009)

* * *

Описание деревни Живерни на страницах этой книги максимально соответствует действительности. Все упомянутые в ней места существуют на самом деле: отель «Боди», приток реки Эпт, мельница Шеневьер, школа, церковь Святой Радегунды, кладбище, улица Клода Моне, шоссе Руа, Крапивный остров, не говоря уже о розовом доме Моне и пруде с кувшинками. То же относится к расположенным по соседству достопримечательностям и селениям: музею в Верноне, Руанскому музею изобразительных искусств, а также деревушке Кошерель.

Сведения о жизни и творчестве Клода Моне и судьбе его наследия абсолютно достоверны – так же, как сведения о других упоминаемых в книге художниках-импрессионистах, в том числе Теодоре Робинсоне и Эжене Мюрере.

Информация о кражах произведений искусства почерпнута из газет.

Все остальное – выдумка автора.

* * *

В деревне жили три женщины.

Первая была злодейкой, вторая – вруньей, третья – эгоисткой.

Деревня называлась Живерни.

Первая жила на большой мельнице, стоявшей на берегу ручья, что бежит вдоль шоссе Руа; вторая – в мансарде над школой, на улице Бланш-Ошеде-Моне; третья – у матери в домишке с облупленными стенами на улице Шато д’О.

Они не были ровесницами, о нет. Первой перевалило за восемьдесят, и она успела овдоветь. Ну или почти овдоветь. Второй было тридцать шесть лет, и она ни разу не изменила мужу. Пока не изменила. Третьей вот-вот должно было исполниться одиннадцать, и в нее были влюблены все одноклассники. Первая всегда одевалась в черное, вторая красилась, чтобы понравиться любовнику, а третья заплетала непослушные волосы в косички.

Вы уже поняли. Это были очень разные женщины. Но кое-что их объединяло. Все три втайне мечтали уехать из дома. Да-да, они спали и видели, как бы покинуть Живерни – эту знаменитую на весь мир деревню, куда люди со всего света стремятся попасть хоть на денек.

Почему стремятся, вы тоже знаете. Из-за импрессионистов.

У первой из женщин – самой старой – хранилась очень красивая картина, вторая живо интересовалась художниками, а третья, самая юная, хорошо рисовала. Даже очень хорошо.

Странное желание – покинуть Живерни, вы не находите? Но все три считали эту милую деревню тюрьмой. Вернее, большим и красивым садом, окруженным прочной решеткой с крепко запертыми воротами. Чем-то вроде территории сумасшедшего дома. Или картиной-обманкой. То есть такой картиной, на которой изображение сливается с окружающей реальностью. Искусствоведы называют этот прием «тромплей». На самом деле третья, самая младшая, искала отца. За пределами деревни. Вторая искала любовь. А первая, самая старая, кое-что знала и про вторую, и про третью.

Но вот однажды – всего лишь однажды! – ворота сада открылись на целых тринадцать дней. Это случилось с 13 по 25 мая 2010 года. Ворота Живерни ненадолго открылись только для них – или они думали, что для них. Но открылись с непременным условием – скажем прямо, безжалостным. Вырваться на свободу могла лишь одна из трех. Оставшимся пришлось бы умереть. Поделать тут ничего было нельзя.

Эти тринадцать дней стали кратковременным и жестоким исключением из правила. Они начались с убийства – в первый день и закончились еще одним убийством – в последний. Как ни странно, интерес полиции возбудила только вторая, самая красивая женщина. Третьей, самой невинной, пришлось провести собственное расследование, а первая, самая незаметная, спокойно наблюдала за происходящим. Хотя сама оказалась способной на убийство!

Ровно тринадцать дней. Время, достаточное для побега.

В деревне жили три женщины.

Третья была самой талантливой; вторая – самой хитрой; первая – самой решительной.

Угадайте, которой из трех удалось сбежать?

Третью, самую маленькую, звали Фанетта Морель. Вторую – Стефани Дюпен. Первая, самая старая, – это я.

Картина первая
Впечатление

День первый
13 мая 2010 года
(Живерни)
Сборище

1

Прозрачная речная вода окрашивается розовым. Медленно расплываются тонкие струйки, как в стакане, если окунуть кисточку в акварельной краске.

– Нептун, назад!

В потоке воды розовый цвет бледнеет и теряется на фоне свисающих с берега буйных зеленых трав, тополиных корней цвета охры и ивовых зарослей. Его уже почти не видно.

Это могло бы быть красиво.

Если, конечно, не знать, что вода в ручье покраснела не потому, что художник помыл в нем палитру. Она покраснела от крови из разбитой головы Жерома Морваля. Не просто разбитой, а раскроенной надвое. Кровь течет из глубокой, с ровными краями раны на макушке, и ее уносит течение Эпта – Жером лежит головой в воде.

Моя немецкая овчарка подбежала поближе и стала нюхать.

– Назад, Нептун! Нельзя! – На этот раз я закричала уже громче.

Труп, наверное, обнаружат очень скоро. На часах всего шесть утра, но тут обязательно кто-нибудь появится. Запоздалый гуляка, или художник, или любитель побегать трусцой, или собиратель улиток… Любой, кто пройдет мимо, наткнется на тело.

Я остановилась чуть поодаль и стою, опираясь на палку. Земля раскисла – в последние дни без конца шли дожди, и вода в ручье поднялась до берегов. В свои восемьдесят четыре года я не собираюсь изображать наяду, даже если весь ручей не больше метра в ширину, да еще половину воды из него отвели, чтобы наполнить пруд в саду Моне. Правда, говорят, сейчас пруд с кувшинками снабжается из подземной скважины.

– Нептун, ко мне! Пошли.

Я погрозила ему палкой, чтобы не смел совать нос в зияющую дыру в серой куртке Жерома Морваля. Там вторая рана. Прямо в сердце.

– Давай пошевеливайся. Не век же нам тут торчать.

Я в последний раз окинула взглядом мостки напротив и ступила на тропу. Ничего не скажешь, за дорогой хорошо ухаживают. Самые большие деревья вдоль обочин спилили, кустарник расчистили. Еще бы, ведь здесь каждый день бывают тысячи туристов. Сегодня легко пройдет и детская коляска, и инвалидное кресло. И старуха с палкой. Например, я.

– Нептун! Все, пошли!

Я свернула с тропы чуть дальше, там, где русло Эпта разделяется на два рукава, на одном – запруда, на другом – каскад. На той стороне расположен сад Моне с его кувшинками, японским мостиком и оранжереей… Странно. Я родилась здесь в 1926 году, в год смерти Клода Моне. Следующие почти пятьдесять лет сад пребывал в полном запустении. Но потом колесо провернулось, и ныне десятки тысяч японцев, американцев, русских и даже австралийцев ежегодно пересекают едва ли не весь земной шар, чтобы пройтись по Живерни. Сад Моне превращен в священный храм, в Мекку, в кафедральный собор… Кстати, скоро паломники будут здесь.

Я посмотрела на часы. 6:02. Еще пара часов покоя.

Я пошла дальше.

Между тополями и гигантскими лопухами белокопытника стоит памятник Клоду Моне. Скульптура косится на меня злобным взглядом потревоженного соседа. Подбородок спрятан под бородой, на голове нечто, смутно напоминающее соломенную шляпу. Надпись на постаменте цвета слоновой кости указывает, что бюст установлен в 2007 году. Рядом – деревянная табличка, на которой написано, что хозяин присматривает за «лугом». За своим лугом! За полями, за узким притоком Эпта и за самим Эптом, бегущим к Сене, за рядами тополей, за поросшими лесом берегами… За всем тем, что его волшебная кисть переносила на полотно и увековечила этим. Покрытые лаком, эти ландшафты не поддаются разрушению.

Конечно, в шесть утра деревня еще способна кого-то ввести в заблуждение. Передо мной чистый горизонт, пшеничные, кукурузные и маковые поля. Но я не собираюсь никого обманывать. На самом деле луг Моне почти весь день служит парковкой. Если точнее, четырьмя парковками, раскинувшимися вокруг гудронового стебля, как лепестки асфальтовой кувшинки. В моем возрасте я уже имею право так говорить. Я ведь год за годом наблюдала, как меняется окружающий пейзаж. Сегодня деревня Моне – это витрина супермаркета!

Нептун трусил в паре метров позади меня, но вдруг ринулся вперед. Пробежал через парковку, помочился на деревянную ограду и рванул в поле, к слиянию Эпта и Сены. Эту небольшую полоску суши между двумя речками почему-то называют Крапивным островом.

Я вздохнула и пошла по тропе дальше. Не бежать же мне за ним – в мои-то годы! Пес исчез из виду, но вскоре вернулся. Дразнит он меня, что ли? Я не стала его окликать в такую рань. Он снова нырнул в пшеничные заросли. Теперь Нептун так развлекается. Отрывается от меня метров на сто. Всем жителям Живерни известна эта псина, но мало кто знает, что она моя.

Миновав парковку, я направилась к мельнице Шеневьер. Там теперь мой дом. Лучше вернуться, пока не нахлынула толпа. Мельница Шеневьер – самая красивая постройка вблизи сада Моне и единственная, возведенная на берегу ручья, но с тех пор, как они превратили луг в заповедник железяк и шин, я чувствую себя неким исчезающим видом. Сижу в клетке на потеху зевакам с фотоаппаратами. Чтобы перебраться с парковки в саму деревню, через узкий приток Эпта перекинуто четыре мостика, один из них – прямо перед моим домом. До шести вечера я живу словно в окружении. Потом деревня затихает, луг возвращается под надзор ивняка, и Клод Моне может снова открыть свои бронзовые глаза, не боясь, что бензиновая вонь вызовет у него приступ кашля.

Ветер колыхал лес зеленых колосьев, кое-где расцвеченный красными пятнами маков. Уверена: если смотреть на эту картину издалека, со стороны Эпта, она напомнит полотно импрессиониста. Какая гармония теплых рассветных красок! И единственная черная точка в самой глубине.

Старуха в черных одеждах. То есть я!

Чистая нота меланхолии.

– Нептун! – крикнула я еще раз.

Не знаю, как долго я простояла, наслаждаясь хрупким покоем. Не меньше нескольких минут, пока не появился какой-то бегун. Он пронесся мимо меня. В ушах наушники. Майка. Кроссовки. На лугу он смотрелся чужеродным телом. Первый, но не последний – того и гляди явятся другие нарушители спокойствия. Я слегка кивнула ему, он дернул головой в ответ и удалился под электронный стрекот из наушников, вскоре свернув к бюсту Моне, водопадику и запруде. Наверное, назад побежит вдоль ручья, стараясь, как и я, не вляпаться в грязную жижу на обочине тропы.

Я села на скамейку и стала ждать. Я знала, что продолжение последует.

На парковке еще не было ни одной машины, когда на шоссе Руа, между мостками и моим домом, резко затормозил полицейский фургон. В двадцати шагах от утопленника. От Жерома Морваля.

Я поднялась.

Позвать еще раз Нептуна? Я вздохнула. Ладно, дорогу он знает. Мельница Шеневьер в двух шагах. Бросив последний взгляд на выбирающихся из фургона полицейских, я пошла к своему дому. С мельничной башни, с пятого этажа, окрестности видны не в пример лучше. Никто не догадается, что за ним наблюдают.

2

Первым делом инспектор Лоренс Серенак огородил место преступления широкой оранжевой лентой, закрепив ее на ветках ближайших деревьев.

Ему сразу стало ясно, что дело будет трудным. Хорошо, что после звонка из Вернона он сообразил прихватить с собой еще трех сотрудников. Первому, агенту Лувелю, он поручил не пускать к трупу зевак, которых на берег ручья набежало уже немало. Поразительная вещь! Только что полицейская машина ехала по безлюдной, словно вымершей деревне, и вот не прошло и нескольких минут, как уже собралась целая толпа. Можно подумать, жителям больше делать нечего, как только глазеть на место убийства. В том, что это именно убийство, он не сомневался – не зря проучился три года в Тулузской школе полиции. Серенак еще раз осмотрел рану на груди, расколотый череп и опущенную в воду голову мертвеца. Агент Мори – самый подкованный в комиссариате Вернона по научно-технической части – внимательно исследовал оставленные на земле рядом с трупом следы и готовился делать слепки из быстро застывающего гипса. Задание зафиксировать следы, прежде чем кто-либо приблизится к трупу, ему дал Серенак. Бедолага мертвее мертвого, так что немножко подождет. Главное – не затоптать место преступления, пока тело не будет сфотографировано, а улики не собраны в пластиковые контейнеры.

На мосту появился запыхавшийся инспектор Сильвио Бенавидиш. Жители деревни чуть расступились, пропуская его вперед. Серенак велел ему бегом бежать в Живерни с фотографией покойника и постараться разузнать о нем все, что можно, а еще лучше – установить личность убитого. Инспектор Серенак не так давно служил в полиции Вернона, но успел понять, что Сильвио Бенавидиш – идеальный подчиненный, он точно и четко выполняет приказы и прекрасно справляется с писаниной. Заместитель, о каком можно только мечтать! Правда, ему малость не хватает инициативности, но… Серенак чуял, что дело тут не в отсутствии знаний и опыта, а в простой робости. В общем, преданный парень! Ну, в смысле – преданный работе, разумеется. Инспектор Лоренс Серенак подозревал, что на самом деле Бенавидиш относится к нему, недавнему выпускнику Тулузской школы и своему непосредственному начальнику, как к неопознанному полицейскому объекту. Серенака назначили руководить комиссариатом Вернона четыре месяца назад, даже не присвоив звания комиссара. Как еще должны здесь, в Верхней Нормандии, воспринимать парня, которому не исполнилось еще и тридцати лет, который говорит с южным акцентом, к преступникам обращается как к школьным приятелям, а на место преступления смотрит с нескрываемым цинизмом?

Впрочем, как знать, подумал Серенак. Просто людям тут живется нелегко. Не только полицейским, конечно. Всем. Особенно в Верноне, который только на карте является частью Нормандии, а по сути – просто пригород Парижа. Граница с департаментом Иль-де-Франс проходит как раз по Живерни, буквально в паре сотен метров отсюда, по другому берегу основного рукава реки. Но местные жители не считают себя парижанами. Они нормандцы, и точка! Те еще снобы. Один тип тут как-то втирал ему, что на Эпте – речушке, в прошлом отделявшей Францию от англонормандской монархии, – людей полегло больше, чем на Мёзе или Рейне…

Вот дурачье.

– Инспектор!

– Слушай, да зови меня просто Лоренс. Сколько раз говорить.

Сильвио Бенавидиш растерялся. Инспектор Серенак выпалил это перед агентами Лувелем и Мори, не считая полутора десятков зевак и плавающего в крови трупа. Нашел время выяснять, на «ты» они или на «вы».

– Э-э… Да. Э-э, патрон… Мне кажется, нам надо действовать с предельной осторожностью. С установлением личности жертвы проблем нет. Его здесь все знают. Вроде как крупная шишка. Зовут Жером Морваль. Известный хирург-офтальмолог. У него свой кабинет в Париже, на улице Прудона, в XVI округе. Здесь живет чуть ли не в самом лучшем доме, номер семьдесят один по улице Клода Моне.

– Жил, – поправил его Серенак.

Сильвио молча проглотил упрек. Видок у него при этом был как у рекрута, только что узнавшего, что его отправляют на русский фронт. Или как у жителя юга, командированного на Северный полюс. Или как у полицейского, получившего назначение в Нормандию. Серенак улыбнулся. Если кому и надо морщиться, так это ему.

– Ладно, Сильвио, – сказал Серенак. – Отличная работа. Не бери в голову. А биографию трупа расскажешь чуть позже.

Серенак подлез под оранжевую ленту.

– Людо, как там у тебя? Подойти-то уже можно?

Людовик Мори кивнул. Собрав гипсовые слепки, он ступил в сторону, пропуская Серенака в прибрежную грязь. Одной рукой тот уцепился за ветку ближайшего ясеня, а вторую вытянул в направлении трупа.

– Сильвио, подойди-ка. Взгляни. Довольно странный способ убийства, не находишь?

Бенавидиш приблизился. Лувель с Мори повернулись и с интересом уставились на товарища, словно понимая, что сейчас шеф устроит мастер-класс.

– Посмотрите все на рану – на теле, а не на голове. Очевидно, Морваль был убит холодным оружием – ножом или чем-то вроде того. Удар нанесен прямо в сердце. Думаю, нам необязательно дожидаться протокола вскрытия, чтобы предположить, что этот удар был смертельным. А теперь взгляните на следы, оставленные на земле. Что мы видим? Тело волокли несколько метров, до самой воды. Спрашивается – зачем? Зачем преступник перетащил труп? Затем он взял булыжник – или другой тяжелый предмет – и проломил жертве череп от макушки до виска. И опять встает вопрос: за каким фигом?

Лувель робко – ни дать ни взять ученик за партой – поднял руку:

– Может быть, Морваль умер не сразу?

– Да ну? – насмешливо произнес Серенак. – С такой дырой в сердце? Слабо верится. Но даже если допустить, что он еще был жив, почему не добить его тем же ножом? Я спрашиваю, зачем он тащил его к воде и зачем расколотил ему черепушку?

Сильвио Бенавидиш молчал. Людовик Мори озирал окрестности. На берегу ручья лежал большой, чуть ли не с футбольный мяч, камень, испачканный кровью. Агент уже взял с него все возможные образцы.

– Может, просто заметил этот камень? – рискнул высказаться Людовик. – Воспользовался тем, что попалось под руку…

У Серенака блеснули глаза.

– Нет, Людо, я с тобой не согласен. Давайте, парни, смотрите внимательно. Здесь есть еще кое-что странное. Что вы можете сказать об этой береговой полосе длиной примерно двадцать метров?

Инспектор Бенавидиш и оба агента послушно окинули взглядом берег, но понять, что имеет в виду Серенак, так и не смогли.

– Больше никаких камней здесь нет! – торжествующе провозгласил Серенак. – Вы хоть весь ручей обшарьте, ни одного не найдете! Значит, камень принесли сюда специально. А если его приподнять? Смотрите, под ним травка – примятая, но свежая. И на самом камне никаких следов сухой земли. Так что же делает здесь этот камешек? Преступник принес его с собой, вот что я вам скажу!

Агент Лувель согнал с моста зевак на правый берег ручья, ближе к деревне. Но Серенака присутствие зрителей беспокоило меньше всего.

– Мальчики! – продолжил инспектор. – Если коротко, дело было так: Жерома Морваля закололи ножом на тропе. От удара в сердце он скончался на месте. Затем убийца отволок его тело на берег, а это примерно шесть метров. После чего пошарил в окрестностях в поисках камня покрупнее – думаю, этот потянет килограммов на двадцать, – вернулся и разбил Морвалю голову. Но и это еще не все. Обратите внимание, в какой позе лежит убитый. Головой в воде! Не слишком естественное положение, не так ли?

– Так вы же сами только что сказали, патрон, – сердито пробурчал Мори, – что убийца стукнул Морваля камнем по башке. Тот упал и плюхнулся головой в воду.

– Чисто случайно, ага! – иронически заметил Серенак. – Его бьют по голове, и он оказывается этой самой головой в ручье. Нет, ребятки, готов держать пари на что угодно, все было не так. Попробуйте взять камень и долбануть Морваля по башке. Прямо тут! Хоть тысячу раз ударьте, труп ни за что не упадет так, как лежит сейчас – чтобы голова ушла под воду на десять сантиметров. Дело, друзья мои, гораздо проще. Здесь произошло тройное убийство, хотя жертвой стал один человек. Я пыряю его ножом – раз! Я проламываю ему череп – два! И я топлю его в ручье – три! – Его губы тронула кривоватая усмешка. – У нашего преступника был очень серьезный мотив. Он буквально до смерти ненавидел Жерома Морваля.

Лоренс Серенак повернулся к Сильвио Бенавидишу:

– Нашему окулисту не повезло. Кто-то решил убить его, да не один раз, а целых три. Но это все же лучше, чем если бы преступник убил трех человек по одному разу.

Серенак подмигнул инспектору Бенавидишу, который выглядел все более потерянным.

– Я не собираюсь сеять в деревне панику, – продолжил он, – но картина преступления ясно свидетельствует о преднамеренном характере. Вы только посмотрите на… ну не знаю, на композицию, что ли. Он как будто картину писал! Продумал каждую деталь. И место выбрано со смыслом – деревня Живерни. И орудия убийства – нож, камень, вода…

– Неужели месть? – предположил Бенавидиш. – Или что-то типа ритуального убийства?

– Не знаю, – признался Серенак. – Посмотрим. Пока ничего не понятно. Мы не видим во всем этом никакого смысла. Мы – но не преступник.

Лувель вяло оттеснял с моста зрителей. Сильвио Бенавидиш стоял молча, но лицо выдавало напряженную работу мысли. Он явно пытался обдумать сказанное Серенаком и отделить в его словах здравые зерна от плевел провокации.

Внезапно из-за тополей к ним метнулась темная тень, проскочила под лентой ограждения и подбежала к берегу. Агент Мори попытался ее удержать, но она оказалась быстрее.

Немецкая овчарка!

Пес остановился рядом с Серенаком и принялся тереться о его ноги, весело помахивая хвостом.

– Эге-ге! – сказал инспектор. – А вот и наш первый свидетель.

Он повернулся к толпящимся на мосту жителям деревни Живерни:

– Кто-нибудь в курсе, чья это собака?

– Конечно! – тут же отозвался пожилой мужчина в вельветовых брюках и твидовом пиджаке – наверное, художник. – Это же Нептун. Наш, деревенский. Он ничей, в смысле – общий. С мальчишками бегает. Туристов встречает. Его тут каждый знает.

– Ну, здравствуй, мой хороший, – сказал Серенак, присаживаясь перед псом на корточки. – Значит, ты наш первый свидетель? Тогда скажи-ка мне: ты видел убийцу? Запомнил его? Ладно, я тебя вызову попозже, сниму показания. А пока у меня тут еще работенка…

Инспектор отломил ветку ясеня и швырнул на несколько метров. Нептун с готовностью включился в игру – побежал за палкой, схватил в зубы и вернулся. Сильвио Бенавидиш изумленно наблюдал за дурачествами шефа.

Серенак, успев подняться на ноги, внимательно озирал окрестности: сложенные из кирпича и глины мостки, мост над ручьем, а сразу за ним – странное двурогое сооружение с фахверковыми стенами, над которым возвышалась пятиэтажная башня. На одной из стен было выбито: «Мельница Шеневьер». «Надо будет обойти близлежащие дома, – подумал он, – опросить возможных очевидцев». Хотя и понимал, что шансов найти свидетеля мало: преступление было совершено около шести часов утра.

– Мишель, попроси публику отойти назад. Людо, дай мне перчатки. Поглядим, что у нашего окулиста в карманах. Тело пока двигать не будем, так что придется замочить ноги.

Серенак скинул кроссовки, снял носки и закатал джинсы. Натянул прозрачные перчатки, что передал ему агент Мори, и ступил голыми ногами в воду. Левой рукой опираясь для равновесия о тело убитого, запустил правую в карман куртки, извлек на свет кожаный бумажник и протянул Бенавидишу. Помощник открыл бумажник – внутри лежало удостоверение личности.

Исчезли последние сомнения. Убитого звали Жером Морваль.

Серенак продолжал шарить в карманах трупа. Носовые платки. Ключи от машины. Каждая новая находка переходила из одной затянутой в перчатку руки в другую затянутую в перчатку руку и завершала свой путь в пластиковом контейнере.

– Черт, а это что еще за…

Пальцы Серенака извлекли из кармана куртки покойника смятый клочок картона. Инспектор присмотрелся. Почтовая открытка. На лицевой стороне – репродукция картины Моне «Водяные лилии», они же «Нимфеи», они же «Кувшинки». Этюд в голубых тонах. Таких открыток в мире продаются миллионы. Серенак перевернул ее.

Текст, написанный печатными буквами, отличался лаконичностью: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!»

Сразу под этими пятью словами была приклеена узкая полоска бумаги, явно вырезанная из какой-то книги. Преступно мечтать, ждет виновного кара.

Что за чертовщина?

От ледяной воды у Серенака свело щиколотки, словно на них защелкнулись стальные наручники. Подняв голову к зевакам, толпившимся вокруг старых мостков, как на остановке в ожидании автобуса, он крикнул:

– У Морваля были дети? Лет десяти-одиннадцати?

Проворнее всех снова оказался художник в вельвете и твиде:

– Нет, господин комиссар. Точно нет.

Вот зараза.

Поздравительная открытка перекочевала в руки инспектора Бенавидиша. Серенак еще раз оглядел окрестности. Мостки. Мельница. Мост. Деревня Живерни – она как раз только-только начала просыпаться. Вдали едва виднеется сад Моне. Луг. Шеренги тополей.

Низкие облака, плывущие над кронами деревьев.

И странные слова, мгновенно впечатавшиеся в память.

Преступно мечтать, ждет виновного кара.

Его внезапно охватило чувство, что в этом импрессионистском пейзаже с открытки явно что-то не так.

3

Я стояла у окна мельницы Шеневьер и сверху наблюдала за полицейскими. Тот, что был в джинсах, – по всей видимости, старший – все еще стоял босыми ногами в воде. Трое других остались на берегу. Вокруг толкались деревенские жители – человек тридцать дураков, которых хлебом не корми, дай поглазеть хоть на что-нибудь. Театр им тут, что ли?

Я невольно улыбнулась. Чем я от них отличаюсь? Тоже глазею, только запаслась билетом на лучшие места. Я их вижу, они меня – нет.

У меня вырвался короткий нервный смешок.

Что делать дальше?

Полицейские вытащили из белого фургона большой пластиковый мешок – судя по всему, собираются упаковать труп. В голове по-прежнему упрямо вертелся вопрос: что я должна делать? Пойти сдаться полиции? Или рассказать комиссару из Вернона все, что мне известно?

Но разве полицейские поверят бредням полоумной старухи? Может, лучше затаиться и выждать? Хотя бы несколько дней. Всего несколько дней. Понаблюдать за происходящим. Незаметной серой мышкой пошмыгать тут и там, посмотреть, как будут развиваться события. Ну и конечно, надо поговорить с вдовой Жерома Морваля, с Патрисией. Это я просто обязана сделать.

А вот беседовать с полицией…

Внизу, на берегу ручья, трое полицейских потащили из воды труп Жерома Морваля. Ни дать ни взять здоровенный кус размороженного мяса, сочащийся кровью. Нелегко им, бедняжкам. Они напомнили мне рыбаков, поймавших слишком крупную рыбину. Четвертый, тот, что все так же стоял в воде, смотрел, как они волокут тело. Мне показалось или он улыбался? Насколько я могла судить, глядя издалека, вся эта история его веселила.

А может, я напрасно терзаю себя сомнениями? Если я поговорю с Патрисией Морваль, то велик риск, что остальные догадаются. В первую очередь, – полиция. Вдова – известная болтушка. В отличие от меня. В том смысле, что я еще не вдова. Вернее говоря, не совсем вдова.

Я ненадолго прикрыла глаза. Всего на минуточку.

Решено.

Я не стану разговаривать с полицейскими. Превращусь в серую мышку. Пусть даже на несколько дней. В конце концов, если они захотят меня найти, сами найдут. Я уже не могу быстро бегать – в мои-то годы. Догадаются они пойти за Нептуном? Я открыла глаза и посмотрела на свою собаку. Пес залег в зарослях папоротника, в паре десятков метров от полицейских. Я знаю, что он не менее внимательно, чем я, изучает место преступления.

Да, я все решила правильно. Выжду некоторое время – хотя бы до тех пор, пока не овдовею. Надо же соблюсти минимум приличий, да? Потом буду действовать по обстоятельствам. Когда-то давно я читала один чрезвычайно оригинальный детектив. Действие в нем происходило в каком-то английском поместье, но описывалось с точки зрения кота. Да-да, именно кота! Он был свидетелем всех событий, и на него, естественно, никто не обращал внимания. Можно сказать, что этот кот по-своему вел расследование – слушал, смотрел, вынюхивал… Автор так здорово закрутил сюжет, что я не удивилась бы, если бы убийцей оказался тот самый кот. Но не буду выдавать вам тайну, вдруг когда-нибудь сами прочтете эту книжку. Я просто хочу сказать, что намерена стать кем-то вроде этого кота – существом, которое все видит и слышит, оставаясь вне подозрений.

Я снова выглянула в окно.

Труп Морваля уже почти засунули в пластиковый мешок, напоминавший сытую анаконду. Из-за не до конца застегнутой молнии из анаконды выглядывала только макушка жертвы. Трое полицейских стояли, тяжело дыша. Мне показалось, что они ждут разрешения начальника, чтобы достать сигареты и закурить.