Текст книги "Багровый лепесток и белый"

Уильям уже полностью оделся и овладел собой: теперь он похож на филантропа либо пастора, пришедшего сюда, чтобы понудить этих девушек на поиски лучшей жизни.

– Если… если это девушка высшего класса, – резонно осведомляется он, – почему же она соглашается… соглашается делать такое?

– Нет вообще ничего такого, чего Конфетка не делает, сэр. Ничего. Всем известно, сэр, если у кого особые вкусы, которых обычная девушка удовлетворить не умеет, пусть идет к Конфетке.

Уильям фыркает, выражая угрюмое недоверие, но, сказать по правде, имя девушки произвело на него впечатление.

– Ну хорошо, – устало улыбается он. – Не сомневаюсь, я буду чрезвычайно благодарен тебе за этот совет.

– О, надеюсь, сэр, так и случится, – отвечает Алиса.

Одиноко стоящий в смрадном проулке за борделем Уильям стискивает кулаки. Он зол не на Клэр с Алисой, нет, они уже прощены и наполовину забыты, отправлены, точно ненужный хлам, на темный чердак, куда Уильям больше никогда не заглянет. А вот разочарование осталось с ним.

«Я не должен мириться с отказами», – произносит он вслух… ну почти вслух. Слова громко звучат в его голове, повисают на кончике языка, удерживаемые лишь опасением: если он громогласно объявит: «Я не должен мириться с отказами» – в проулке, выходящем на Друри-лейн, это может привлечь к нему насмешливое внимание грубиянов-прохожих.

Уильям с ослепительной ясностью сознает: нужно отправиться прямиком на Силвер-стрит и потребовать Конфетку. Он в городе, она в городе, время самое подходящее. Можно даже на кеб не тратиться: доехать омнибусом до Нью-Оксфорд-стрит, пересесть на другой, идущий до Риджент-стрит, – и он почти у цели!

Рэкхэм трогается с места, поспешая на Нью-Оксфорд-стрит, и – как если б вселенную поразила, нет, напугала абсолютная мощь его решимости – почти сразу появляется омнибус, в который он забирается, даже не сбавив шага.

«Миссис Кастауэй. Конфетку. Подать сюда Конфетку – и никаких отговорок».

Однако, пока он сидит в омнибусе, вглядываясь сквозь крапчатые от сажи окна в движущуюся панораму почтенной улицы, решимость его ослабевает. Начать с того, что оплата проезда напомнила Уильяму, какие немалые деньги он уже отдал за новую шляпу (не говоря о расходе помельче – на Алису и… как же ее звали, вторую-то?). И потом, откуда ему знать, сколько может стоить девушка вроде Конфетки? Выбор «домов» на примыкающих к Голден-Сквер улицах богат, одни из них пышны, другие убоги. А вдруг эта девица потребует больше того, что есть у него с собой?

Уильям вглядывается в сидящих напротив него пассажиров – в дремлющих старых ископаемых и расфуфыренных матрон – и отмечает, насколько ярче и реальнее выглядят они в сравнении с размазанным миром, плывущим за оконными стеклами. Есть ли у него, в сущности, какой-либо выбор, или он должен остаться в этом омнибусе, пассажиром среди пассажиров, пока кони не донесут его до самого Ноттинг-Хилла?

И действительно, не пора ли возвращаться домой? Его ожидает там дело решительно неотложное, обязательства, заслуживающие внимания много большего, нежели скрытый уголек похоти, распалившийся в глубине его существа. Эта Конфетка, кем бы и чем она ни была, может лишь усугубить бедность Уильяма, между тем как несколько часов, достойным образом проведенных им в кабинете, способны спасти его от краха.

Погруженный в размышления, он незряче смотрит прямо перед собой и вдруг замечает отвечающую ему взглядом на взгляд вдовицу с красновато-лиловым лицом. «Какой невоспитанный джентльмен!» – похоже, думает она. Пристыженный ее порицанием, Уильям понуро свешивает голову и стоически не поднимается с места, даже когда омнибус, погромыхивая, минует Риджент-Серксу. Довольно на сегодня сумасбродств, достоинство свое он уже утвердил. И Уильям, откинувшись на спинку сиденья, закрывает глаза и до конца пути погружается в дремоту.

«Угол Чепстоу-Виллас!» – переливисто извещает кондуктор. Уильям, вздрогнув, возвращается к бдению. Мир позеленел, дома проредились. Перед ним дремлет в сиянии послеполуденного солнца Ноттинг-Хилл. Лондон скрылся из глаз. Помаргивая и пошатываясь, Уильям сходит с омнибуса по пятам за леди, которой не знает. Собственно говоря, он, втянутый в кильватерный след ее юбки в черно-терракотовую полоску, едва в эту леди не врезается. В обстоятельствах более благоприятных он мог бы, пожалуй, найти ее соблазнительной, однако дом слишком близок, а Уильям все еще вожделеет Конфетку.

– Прошу прощения, мадам, – произносит он, обходя подвигающуюся черепашьим шагом леди.

Леди отвечает ему взглядом гневным – таким, точно он дурно с ней обошелся, однако Уильям полагает, что второе извинение будет излишним. Должен же существовать какой-то предел для допускаемой терпеливым мужчиной почти неуследимой скорости, с которой ползают женщины.

Уильям идет вдоль длинной, богато изукрашенной ограды парка, личным ключом от которого он, один из немногих, владеет. Где теперь этот ключ, он не помнит; ныне Уильям больше уж не обращает внимания на бледные цветы, вечнозеленые растения и мраморные фонтаны, которые столь чарующе играют за коваными прутьями ограды. О, разумеется, в самом начале, когда Агнес еще пребывала в добром здравии, он нередко прогуливался с ней по этому парку, дабы показать супруге, до чего же хорош, несмотря ни на что, Ноттинг-Хилл, однако сейчас…

Уильям замедляет шаг, поскольку красивое здание, которое виднеется впереди, это дом Рэкхэма – его собственный, если так можно выразиться, дом, – где Уильяма ждет весьма непростая жена, ждут неблагодарные слуги, ждет груда неудобочитаемых документов, от коих (как это оскорбительно!) зависит все его будущее. И Уильям, тяжело вздохнув, направляется к дому.

Еще не успев вступить в свои владения, он натыкается на препятствие, ибо перед калиткой парадных ворот сидит пес – не очень, надо признать, большой, – напряженно и бдительно выпрямившийся, словно взявшийся по собственной воле исполнять должность привратника. Пока Уильям приближается, пес виляет хвостом и кивает. Дворняга, разумеется. Все порядочные собаки сидят по домам.

– Убирайся! – рявкает Уильям, однако пес не двигается с места.

– Убирайся! – снова рявкает Уильям, но животина эта не то упряма, не то сбилась с толку, не то попросту глупа. Да и кто может знать, что творится в собачьем мозгу? (Ну, вообще-то говоря, Уильям, еще обучаясь в Кембридже, опубликовал монографию «Барбосы и балбесы: описание различий». Впрочем, часть этой книги написал Бодли.) Уильям приоткрывает калитку и торопливо проскальзывает в нее, успев попутно отшвырнуть пса в сторону ударом этой большой, висящей на петлях металлической решетки.

Получив такой отпор, не допущенный внутрь пес оскорбляется. Он бросается на калитку, скребет когтями ее кованые кольца и громко лает в спину Уильяму, поднимающемуся по дорожке к своей парадной двери.

Эти последние несколько шагов возращения домой изнуряют его пуще, чем весь остальной путь. Лужайка по обе стороны от дорожки не подстригалась уже несколько месяцев. Проезжая дорога поместья, ведущая к каретному сараю, в котором нет кареты, и к конюшне, в которой нет лошадей, лишь напоминает Уильяму о сизифовых трудах, ожидающих его впереди.

И все это время без устали гавкает пес.

Входной двери надлежит открываться после первого же звонка дверного колокольчика – особенно если это дверь твоего дома. Заветы подобного рода следовало бы, черт возьми, татуировать на больших пальцах прислуги, дабы она крепче их помнила. И тем не менее, лишь когда Уильям в третий раз поднимает руку, чтобы дернуть за шнурок колокольчика, в проеме двери появляется наконец личико Летти.

– Добрый день, мистер Рэкхэм, – лучезарно улыбается она.

Уильям проскальзывает мимо, подавляя желание выбранить ее, пока она не успела пожаловаться, оправдывая промедление, на тягостность ее новых обязанностей. (Впрочем, от Летти подобных жалоб никто покамест не слышал, и Уильяму следовало бы питать к ней признательность за ее овечью покладистость, а не путать таковую с брюзгливой снисходительностью Клары.)

Пока Рэкхэм устало тащится к лестнице, улыбка Летти гаснет: она в который раз не угодила хозяину. Он так хвалил ее, когда Тилли отказали от места, однако с того времени… Летти прикусывает губу и, стараясь произвести по возможности меньший шум, закрывает дверь.

В сущности говоря, как бы она ни усердствовала, порадовать Уильяма ей все равно не удастся. Новое положение Летти обратило ее из человеческого существа, пусть и принадлежащего к низшему разряду, в ходячее, дышащее больное место. От того обстоятельства, что до изгнания Тилли в доме имелась и верхняя горничная, и прислуга внизу, а теперь на все про все осталась одна только Летти, деться попросту некуда. И это, как хорошо сознает Рэкхэм, социальная арифметика, понять которую способен даже ребенок, – и какой же в таком случае вывод следует сделать ему из веселых улыбочек этой служанки? А вот какой: либо она глупее ребенка, либо попросту притворяется.

Разговаривая с Летти, Уильям всякий раз вспоминает слова ободрения, с которыми он обратился к ней, когда объяснял, на какую ногу будет отныне поставлен дом, – вспоминает, как настаивал на том, что ей привалило редкостное счастье, «повышение» с добавкой целого фунта к жалованью, тем паче что «эта греховодница Тилли» не делала ничего такого, с чем Летти не могла бы управиться лучше ее. И в конце концов, разве не легче стало теперь вести дом Рэкхэмов – теперь, когда хозяина в нем застаешь редко, а хозяйка покидает постель еще реже? (Экая дичь! Однако Летти, похоже, все сказанное им приняла за чистую монету – и до чего же Уильям, хоть он и испытал облегчение, презирает ее за это!)

Итак: вот по какой причине Уильям не требует объяснений нерасторопности, с которой Летти откликнулась на звон дверного колокольчика.

(А вам все-таки хочется их получить, верно? Нет, она не дремала, не сплетничала, не крала из буфетной еду. Дело попросту в том, что, когда звон колокольчика доносится до служанки, занятой чисткой камина, ей приходится вымыть руки, расправить закатанные рукава и только потом сбежать по двум лестничным маршам, а с таким количеством дел меньше чем за две минуты не управишься.)

Впрочем, если вдуматься, наш Рэкхэм человек не такой уж и нерассудительный. В глубине своей сокрушенной души он отличнейшим образом сознает, что требовать от слуг проворства можно лишь в доме, который забит ими по самые стропила, отчего и заняться каждому из них особенно нечем. Летти, если учесть все обстоятельства, с работой справляется хорошо и, по крайней мере, всегда улыбается хозяину.

Пожалуй, когда дела пойдут на лад, он оставит ее в доме.

А тем временем он почти уж привык к тому, что расторопности ожидать от прислуги не приходится. В последнее время Уильям даже взял на себя выполнение разного рода лакейских обязанностей – он сам раздергивает шторы, открывает окно, добавляет в камин дрова. В трудную пору жизни каждому надлежит вносить свою посильную лепту.

Вот и сейчас Уильям подкармливает огонь в камине курительной. Он, собственно, вызвал для этого Клару, однако и та являться на зов не спешит, а Уильяму необходимо побыстрее согреться. И он бросает в пламя вязанку хвороста. Дело, в сущности, вовсе не хитрое. Настолько, собственно говоря, нехитрое, что остается только дивиться – почему треклятые слуги не исполняют его, черт их совсем побери, почаще?

Появившаяся наконец-то Клара застает его сидящим в излюбленном покойном кресле, утомленно откинув голову на покрывающую подголовье кресла салфеточку и успокаивая расходившиеся нервы сигарой. Руки Клары с наигранной скромностью сложены на новой, двадцати дюймов в обхвате талии, а вид у нее такой, точно ей очень и очень есть что скрывать.

– Да, сэр? – Тон Клары холоден и несколько надменен. Она уже отрепетировала находчивый ответ на строгое: «Откуда у вас эта талия?» – несколько ненатуральную историю о никогда не существовавшей на свете племяннице.

Однако Уильям просто спрашивает: «Как нынче миссис Рэкхэм?» – и отводит взгляд в сторону.

Клара сцепляет руки за спиной, точно школьница, вознамерившаяся продекламировать стишок.

– Ничего необычного, сэр. Читала книгу. Потом журнал. Немного вышивала. Один раз попросила принести ей чашку какао. В остальном же она пребывает в совершенном здравии.

– В совершенном здравии… – Уильям приподнимает брови, глядя в общем направлении книжных полок, с которых кто-то без особого усердия стер пыль. Чего уж тут удивляться словам Агнес о том, что она доверяет Кларе свою жизнь. Эта парочка, вступившая во враждебный всем прочим женский сговор, соорудила теорию, согласно которой вина за упадок дома Рэкхэмов лежит не на его хозяйке – ибо разве она не аристократка, пребывающая в совершенном здравии? – но единственно на ее безвольном, страшащемся предназначенной ему участи муже. О нет, в маленькой, идеальной женщине с верхнего этажа никогда и ничего неподобающего не отмечалось, а между тем жестокий, никчемный муж настоятельно требует каждодневных отчетов о ее поведении. Уильям словно видит сейчас Агнес, вносящую свою малую лепту в поддержание этой лжи, видит ее сидящей в постели – миниатюрное личико изображает невинность, она читает «Великие мысли в простом изложении для юных леди» или иную какую-то книгу того же рода, пока он, корень всех зол, просиживает здесь свое засаленное кресло.

– Что-нибудь еще? – кисло спрашивает Уильям.

– Она говорит, сэр, что доктора нынче видеть не желает.

Уильям отстригает кончик новой сигары, щелчком пальца отправляет его в камин:

– Доктор Керлью придет сегодня с обычным его визитом.

– Очень хорошо, сэр. А вы, сэр, бесхребетный дурак, и это единственная причина болезни вашей жены.

Впрочем, нет. На самом деле последней фразы Клара не произнесла. Во всяком случае, вслух.

Время, оставшееся до обеда, Уильям коротает за чтением книги. Почему бы и нет? Не может же он приступать к разбору документов компании Рэкхэма, когда его того и гляди позовут в столовую, не так ли?

Книга, им выбранная, называется «Подвиги закаленного путешественника, или Вокруг света за восемьдесят соитий». Когда Летти входит в курительную, чтобы зажечь в ней огонь, Уильям не делает попытки спрятать или даже прикрыть книгу. Летти и собственное-то имя едва способна написать, а уж сложные слова наподобие «мясистые ядра» или «вздыбленный член» для нее и вовсе тайна за семью печатями.

Вы видите их, Уильяма и Летти, оказавшихся вместе в курительной, и гадаете, не ожидает ли вас сцена из моралистической драмы, повести Сэмюэля Ричардсона о растлении и погибели, ибо Летти – служанка, лишенная возможности и защищаться, и обратиться за помощью к закону, – в комнате она со своим господином одна, а тот читает книгу, способную распалить хоть кого. Тем не менее, покончив со своим делом, она покидает курительную нимало не пострадавшей, ибо для погруженного в чтение Уильяма она в этот миг – лишь приспособление, посредством которого зажигаются лампы, не более живое, чем провода и выключатели ваших светильников.

Уильям же продолжает чтение с безразличием, которое часто подделывают вникающие в порнографические картинки мужчины. Мысленным взором он усматривает в себе истинный портрет восседающей в кресле шаловливой искушенности, и все-таки в нем бьется пламя маленького костра, обращающее слова, по которым скользит бесстрастный взгляд Уильяма, в дымящийся трут, слепленный из кусков человеческих тел.

– Кушать подано, сэр, – извещает его служанка, и Уильям, закрыв книгу, прижимает ее к лону, отчасти для того, чтобы приласкать себя, отчасти, чтобы пригасить разгулявшуюся похоть.

– Сейчас.

Сидя в конце длинного, изготовленного из красного дерева обеденного стола, Уильям смакует первый кусочек одного из тех превосходных блюд, на которые столь горазда его Стряпуха (ах, надолго ли их еще хватит?). Она подлинное сокровище, единственная в доме женщина, в чьей великой ценности сомнений с самого первого дня, в который Уильям нанял ее, не возникало ни разу. Уведомить ее о том, что в дальнейшем филей придется готовить пореже, ему будет трудно. В особенности оттого, что, по чести говоря, сообщать такие новости обязана хозяйка дома.

Уильям бросает взгляд вдоль стола, вдоль мерцающего, устланного белой тканью пути, который ведет к другому его концу, пустующему. Как обычно, на том конце разложены для миссис Рэкхэм – на случай, если она сможет сойти к столу, – столовые приборы, расставлены бокалы и поблескивающие тарелки. На кухне еще сохраняется для нее немалая часть теплой и сочной куриной тушки. Уильям удовольствовался одним лишь бедрышком и ножкой.

Вскоре после обеда в доме Рэкхэма появляется доктор Керлью. Уильям, снова устроившийся в курительной, смотрит на свои карманные часы, желая измерить время, которое пройдет между звоном колокольчика и звуками, указывающими, что доктора впустили в дом.

«Лучше, – думает он. – Лучше».

Далее слышится скрип лестничных перил – доктор Керлью поднимается в комнату Агнес. А затем из вечера словно вырезается скальпелем безмолвная четверть часа.

Следом доктор заведенным еженедельным порядком навещает в курительной Уильяма. Он направляется прямиком к определенному креслу, зная, что оно здесь самое твердое и упругое. Вялость в любом ее обличье доктору ненавистна.

Необычайно высокий, но без костлявости, доктор производит впечатление внушительное, – кажется, что тело его увеличилось с ходом времени в размерах, дабы вместить накопившийся опыт. Длинное, крепколобое лицо доктора, темные глаза, аккуратно подстриженные голова, борода и усы, строгая и притом броская манера одеваться сообщают его облику аристократичность большую, нежели та, какой может похвастаться Рэкхэм.

К тому же он весьма знающ – на визитной карточке доктора за именем его следует множество аббревиатур. Вот вам только один пример: он может за десять минут вскрыть на предмет анатомического исследования беременную крольчиху и может, если потребуется, с неменьшим успехом зашить ее. Среди терапевтов, по крайней мере, он пользуется славой знатока женских болезней.

Задумчиво попыхивая одной из сигар Уильяма, доктор несколько минут высказывается как раз на эту тему – применительно к жене хозяина дома. Воздух курительной наполнен табачным дымом и спиртными парами, и потому вас вполне можно простить за то, что вы утрачиваете нить рассуждений достойного доктора. Советую, однако ж, не пропустить мимо ушей вывод, к которому он приходит:

– Я готов признать, что сейчас она пребывает в ясном сознании и большими неприятностями вам не грозит. Подозреваю, что улучшение это есть следствие времени месяца. Но я совершенно уверен: нам ни в коем случае не следует убаюкивать себя надеждой на то, что нового рецидива не будет. Напротив, я ожидаю его в самом скором будущем. С каждым моим визитом я все более отчетливо вижу, какие усилия приходится ей прилагать, чтобы держать себя в строгих рамках. Тут как со рвотой, в конце концов она накапливается в таких количествах, что удержать ее в себе становится уже невозможно. Положение опасное. Для всех. – Керлью выдерживает паузу, желая, чтобы Уильям проникся серьезностью дальнейших его слов. – И должен подчеркнуть, мой дорогой Рэкхэм, что вы по-прежнему выказываете безошибочно узнаваемые признаки душевного перенапряжения.

Уильям усмехается:

– Возможно, доктор, я просто пытаюсь выдерживать общий дух нашей семьи.

Керлью нетерпеливо хмурится, снимает одну ногу с другой. Он знает хозяина дома так хорошо, что может позволить себе не чиниться с ним.

– Это не шутки, друг мой, – говорит он, наклоняясь к Уильяму. – Уж вы-то должны понимать, что душевные расстройства мужчины никакого отношения к натуре его не имеют. Каждому человеку положены свои пределы. И когда страдания становятся непереносимыми, безумие наносит удар – и заметьте, я сказал «удар», поскольку нередко все происходит вдруг и необратимо. У вас нет матки, которую можно удалить, если положение станет нешуточным, – ради бога, не забывайте об этом.

Уильям возводит глаза к потолку, изыскивая способ прервать неприятный ему разговор.

– Не думаю, что дальнейшее присутствие жены в доме способно прямо сейчас довести меня до безумия, доктор. Возможно, замеченное вами перенапряжение – это всего лишь… усталость.

– Мой дорогой Рэкхэм, – говорит доктор, словно различив за отважной ложью Уильяма пугающую правду. – Я понимаю – разумеется, понимаю, – что отправка Агнес в приют душевнобольных чревата для вас страданиями и муками совести. Но поверьте мне: я видел немало мужей, которым приходилось решаться на этот мучительный шаг. И решившись, они испытывали облегчение, которого никакими словами не опишешь.

– Ну, надо полагать, слова у них все-таки находились, – сардонически замечает Уильям. – Как-то же они вам о нем рассказали.

Доктор Керлью неодобрительно щурится. Эти господа с литературными претензиями слишком умны себе же во вред – падки до казуистики, но неспособны разглядеть то, что происходит под самым их носом.

– Обдумайте то, что я вам сказал, – говорит он, поднимаясь из кресла.

– О, разумеется, разумеется, – заверяет его Уильям и тоже встает. Так и не придя ни к какому соглашению, они пожимают друг другу руки, при этом Уильям стискивает пальцы Керлью как только может крепко, желая показать, что человек он вовсе не слабый.

Но довольно об этом. Сколько же может Уильям разочаровывать тех, кто за ним наблюдает? Не такой уж он и бесхарактерный, как полагают все они! И Уильям, верный принятому им прежде решению, наконец поднимается по лестнице в свой кабинет, где лежат, ожидая его, документы компании «Парфюмерное дело Рэкхэма». Пришло время взять быка за рога.

Усевшись за письменный стол, Уильям один за другим берет желтой бумаги конверты за украшенные печатями уголки и вытряхивает из них содержимое. И пока он вглядывается в образовавшиеся перед ним кучки бумаг, у него вызревает план: он будет брать документы один за другим, не соблюдая никакого порядка, и просматривать их так быстро, как только получится. Все, что ему требуется, это туманное понимание того, на чем держится дело. Неопределенное представление все же лучше, чем никакого. Вязнуть в подробностях – занятие пагубное; самое правильное – прочесть все, пусть даже половины и не поняв, ухватить самую суть. В школе он справлялся с задачами и посложнее, не так ли?

Уильям берет из ближайшей к нему кипы верхний документ и приступает к чтению. Настроение у него самое скверное, он ждет и не может дождаться, когда эта бумажка начнет изъясняться удовлетворительно. Какое, однако, пугающее обилие слов… Кто бы мог подумать, что старик знает их столько? И многие к тому же написаны с ошибками – как это неприятно! Однако хуже всего другое: возможно ли, чтобы такое обилие имен существительных вызывало в воображении так мало картин? Возможно ли, чтобы такое обилие глаголов наводило на мысль о столь немногих заслуживающих совершения действиях? Это превосходит всякое разумение. Однако Уильям не сдается.

Миновав десяток строк, дойдя до середины одиннадцатой, глаза Уильяма натыкаются на интересное слово «сочность», вновь обращающее его мысли к женщине с Силвер-стрит, к Конфетке, к тому, как она, быть может, ахнет, услышав, что ему требуется. Да пусть ее ахает, лишь бы сделала! В конце концов, что она…

Однако он отвлекся. Глубоко вздохнув, Уильям вновь обращается к началу документа, на сей раз мысленно прочитывая каждое слово вслух.

Обароты упали с прошлого года на 15 %. Многие не руш. в основе своей, но осып. Заказано у Копли 4 гросса. Наил. хватило на 60 из 80 акров.

?Купить у Копли еще наил.? Доброе имя Рэкхэма. Ясно будет по первым галлонам. Сушильне нужна новая крыша —? В субботу после полудня если рабочие соглосятся. Слух о праныре из тред-юниона.

Цена навоза выросла на 2 %.

Дойдя до этого места, Уильям выронил лист, и тот упал между его колен на пол. Этот свод нечистых стратагем, эта интимная близость к навозу – ему их не вынести, он должен освободиться от них.

И все-таки выхода у него нет. Отец сказал, что если он не хочет возглавить империю, то волен искать себе другую работу – или же поразить всех и всякого нежданным успехом в одном из тех «джентльменских» занятий, о которых он так много рассуждает.

Уязвленный этим воспоминанием, Уильям внутренне препоясывается для новой попытки взять документы Рэкхэма штурмом. Быть может, дело не в содержании их, а в загадочных отцовских сокращениях. И если уж бумаги твои должны заполняться бессвязными каракулями, так нельзя ли хотя бы писать чернилами черными, а не бледно-синими и блекло-коричневыми? Или порядочные чернила обошлись бы старому скопидому на девять пенсов за галлон дороже?

Уильям роется в бумагах и, добравшись до самого низа, обнаруживает нечто, представляющееся ему документом более основательным: солидно переплетенную брошюру. К его изумлению, документ этот оказывается «Новым лондонским жуиром. Путеводителем для мужчин с полезными советами начинающим». Так вот где он скрывался!

Уложив его на колени, Уильям переворачивает «Путеводитель», раскрывает его. В конвертике на задней обложке еще сохранилась полудюжина презервативов из коровьих кишок. Они уже пересохли, бедняжки, и походят ныне на плоские засушенные листья или цветки. А ведь в лучшую его пору, во Франции, они составляли предмет каждодневной необходимости. Проститутки настаивали на их использовании – дружески, но непреклонно. «Mieux pour nous, mieux pour vous»[19]19
  «И нам спокойней, и вам спокойней» (фр.).


[Закрыть]. Ах эти женщины, эти времена! Как далеко, как давно.

Уильям листает страницы. Он пропускает раздел «Свиные ножки» (уличные девушки), перепархивает через «Окорочка» (самые дешевые бордели). Последний раздел, «Филейчики», трактует о заведениях, кои ему не по карману, – от гостя в них ожидают, что он, помимо прочего, будет заказывать наилучшего качества вина. По счастью, «Дом миссис Кастауэй» значится в разделе «Вырезка (для умеренных транжир)».

Заведение сей Достойной Леди отличается порядочным Выбором Прелестниц – мы говорим о мисс Лестер, мисс Хаулетт и мисс Конфетке. Всех этих Дам можно застать в их доме сразу после полудня; а начиная с шести часов вечера они имеют обыкновение навещать «Камелек» – скромное, но веселое пристанище Ночных Гуляк – и всегда готовы покинуть его по взаимному соглашению с любым достойным Кавалером.

Мисс Лестер рост имеет средний и обладает…

Махнув рукой на мисс Лестер, Уильям переходит сразу к:

Мы можем предполагать, что «Конфетка» – это не то имя, какое наша третья Леди получила при крещении, однако ныне она с гордостью носит его, если, конечно, не отыскивается мужчина, желающий перекрестить ее заново. Она – истовая Поборница любых известных наслаждений. Единственная ее цель состоит в том, чтобы избавить взыскательного Знатока от стеснения и сколь возможно Превзойти все его ожидания. Ее украшают огненно-рыжие волосы, спадающие, когда она распускает их, почти до талии; карие, редкостной проникновенности очи и пусть не лишенное угловатости, но достаточно грациозное тело. Особенно совершенна она в Искусстве ведения Беседы, что вне всяких сомнений способно сделать ее достойной спутницей любого Истинного Джентльмена. Единственным же изъяном этой Леди, который, впрочем, представляется Некоторым пикантным достоинством, является то, что Перси ее величиною едва превосходят детские. Она запросит с вас 15 шиллингов, а за гинею сотворит с вами истинные Чудеса.

Уильям нащупывает в кармане жилета часы, достает их, укладывает на ладонь. Долгое время он вглядывается в них, затем смыкает теплые пальцы, укрывая тикающий золотой хронометр в кулаке.

– Пора все же начать, – говорит он себе.

И тем не менее часом позже Летти, встревоженная громким, непонятно кем издаваемым, нарушающим спокойствие ночи храпом, входит на цыпочках в кабинет и обнаруживает Уильяма заснувшим в кресле.

– Мистер Рэкхэм? – тихо-тихо шепчет она. – Мистер Рэкхэм?

Он храпит, свесив по сторонам кресла большие бледные кисти рук, золотистые волосы его взлохмачены и спутаны, как у уличного сорванца. Летти, не понимая, как ей поступить, на цыпочках удаляется. Видать, хозяин нынче перетрудился.