Текст книги "Становясь Лейдой"

Первый узелок

Хельга Тормундсдоттер украдкой пробралась мимо трактира на постоялом дворе. Запустив руку в карман накидки, она притронулась пальцами к черному камню – камню в форме молота, который всегда носила с собой. Далеко впереди деревянный шпиль церкви пронзал небеса. Хельга шла, опустив голову, не обращая внимания на запах эля и смех, доносившиеся из трактира. Ее позвали к Маеве посреди ночи, когда вся деревня спала крепким сном. Это и к лучшему, подумала Хельга. Так у нее больше шансов пройти незамеченной, миновать церковь и добраться до горной тропинки, ведущей к дому. Рождение такого ребенка лучше сохранить в тайне от посторонних глаз.

Трактир и церковь – один полыхает огнями, другая черная, как сама ночь, – стояли по разным концам деревни, как готовые к бою солдаты вражеских армий. Вербовка была ежедневной борьбой: оркенцев тянуло то к пьянству, то к благочестию, иногда одновременно и к тому и к другому, к вящему огорчению здешнего пастора. Жители Оркена – все двести тридцать три человека, плюс еще один после сегодняшней ночи – рождались у моря и только для моря, вся их жизнь подчинялась воле приливов, капризам ветров и погоды; и по воскресеньям вся деревня усердно и рьяно молилась в церкви, дабы Господь не оставил их в своей милости. Но изменчивая погода и неуверенность в завтрашнем дне – будет хороший улов или нет – порождали непреходящую тревогу, и большинство рыбаков топили эту тревогу в спиртном чуть ли не через день и молились богам в еженощном негласном ритуале.

Сегодня трактир был забит до отказа. Вечером накануне прибыло рыболовецкое судно из Бергена, и после долгого пребывания в море матросы изголодались не только по крепкому элю. Хельга чувствовала их голод, слышала его отголоски во взрывах смеха и хриплых криках, разносящихся эхом в ночи. Большинство слишком пьяны, чтобы заметить старуху, бредущую мимо. Слишком молоды, чтобы возжелать старую каргу. И все-таки Хельга благоразумно прикрыла лицо капюшоном; люди непредсказуемы, а пути человечьи неисповедимы.

От запаха жареной курицы у нее потекли слюнки. Она почти ничего не ела со вчерашнего дня. Пинта крепкого эля – чего угодно – была бы заслуженной наградой после таких родов. Но нельзя рисковать. Нельзя, чтобы кто-то увидел ее и задался вопросом, в чьей крови вымазаны ее юбки и руки. Молот Тора, делай свою работу. Храни меня от напастей. Угроза разоблачения и мысль о толпе пьяных мужчин подгоняли ее вперед, маленький родильный стул у нее в руках с каждым шагом становился все тяжелее и тяжелее. Но еще тяжелее был груз размышлений о сегодняшних родах.

Чем провинился ребенок, только-только пришедший в мир, что его наделили таким уродством? Неужели так распорядился христианский Бог? Хельга соврала матери, когда сказала, будто видела что-то подобное в Финнмарке. Она никогда не бывала так далеко на севере. Но она слышала странные слухи об этих лапландках. Huldrefolk. Havfruer[13]13
  Русалки (норв.).


[Закрыть]. Hekser[14]14
  Ведьмы (норв.).


[Закрыть]. Волшебный народец, русалки и ведьмы. Хотя Хельга видела всякие странности даже здесь, в Оркене: один ребенок родился слепым, другой – с четырьмя пальцами на ноге. Божье наказание за грехи, как сказали бы добрые христиане. Но Хельга ни разу не видела, чтобы ребенок рождался в «рубашке», да еще с перепонками между пальцами. С руками и ногами цвета штормового моря. Синее, чем лунный свет. Если он не мертворожденный.

Эта кроха – ненамного крупнее селедки – пила молоко, как полугодовалый младенец. Хельга жевала губу, размышляя о ее «рубашке». Для любого другого ребенка это считалось бы большой удачей, seierslue[15]15
  Удача, подарок судьбы, дословно «шляпа победы» (норв.).


[Закрыть], подарком судьбы. Божьим благословением на счастливую жизнь. Но в отношении ребенка, рожденного Маевой Альдестад, это наверняка будет считаться меткой дьявола. В Оркене издревле не привечали чужаков, если они не приносили деревне богатство или не трудились на общее благо. Маева Альдестад не относилась ни к тем, ни к другим. А малышка? Никакие huldrefolk не позарятся на такого уродца.

Хельга боялась за девочку. Она знала, каково быть изгоем. Она была дочерью уважаемого в городке человека, капитана большой рыболовецкой шхуны, но оказалось, что этого недостаточно. Ее мать умерла в родах, и Тормунд Арнессен растил дочь один. Поначалу ее все любили. Потому что любили ее отца; он был богат, и заботился о благе ближних, и каждый сезон нанимал новых матросов. Но когда Хельга выросла и превратилась из девочки в барышню, всем стало ясно, что она не такая, как ее отец: она была нелюдимой и хмурой упрямицей. Одиночкой. Не проявляющей интереса ни к традиционным женским обязанностям, ни к христианскому долгу. Не стремящейся замуж, хотя к ней не единожды сватались. Она понимала, что женихов привлекали лишь деньги ее отца, и потому отвечала отказом на все предложения руки и сердца. Потом отец заболел. Он умер от воспаления легких, и Хельга осталась одна.

Она горевала. Конечно, она горевала. Но втайне испытывала облегчение. Смерть отца означала, что теперь она, Хельга, стала сама себе хозяйкой. Никто не будет заставлять ее ходить в церковь. Никто не будет ее осуждать за интерес к медицинским учебникам. Никто не будет гнать ее замуж. Хотя защита, которую обеспечивал ей отец – и которую она принимала как должное, – исчезла, как только он испустил свой последний вздох.

Все подозрения, что подспудно питали к ней оркенцы, сразу же вырвались на поверхность. Встречая Хельгу на улице, люди спешили отвести взгляд. До тех пор, пока не случалась какая-то хворь, а до ближайшего врача было ехать верхом целый день. Вот тогда раздавался отчаянный стук в ее дверь, даже в самый глухой ночной час. Она всегда помогала, потому что, несмотря на убежденность соседей в обратном, у нее было доброе, истинно христианское сердце. За отзывчивость и доброту приходилось платить: она не единожды подвергалась арестам за акушерскую практику без официального разрешения. Впрочем, ей всегда удавалось отделаться штрафом и парой ночей, проведенных в темнице. А потом в Оркен прибыл новый пастор: Ларс Кнудсен, невысокий, худющий, как щепка, с неизменной улыбкой до ушей. Он готов был на многое закрыть глаза, лишь бы в церковную казну поступали пожертвования и рука дающих не оскудевала.

Хельга остановилась, огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никто на нее не смотрит, и открыла мешок – проверить, не побились ли яйца, которыми ее так настойчиво одарил Питер Альдестад. Ее черная книга – рукописный сборник рецептов лечебных снадобий, доставшийся ей от бабушки, – лежала поверх инструментов, чтобы яйца не подавились.

Яйца, мысленно фыркнула Хельга. У нее у самой кур не счесть. Уж яиц ей хватает. Надо было отказаться. Но когда дело касалось оплаты ее трудов, Хельга всегда рассуждала мудро: лучше взять плату продуктами или ответными одолжениями, но уж никак не деньгами. Кроличьи тушки, иногда утка или ягненок. Оленина, но только копченая. Мелкие плотницкие работы, вязанка заранее нарубленных дров, особенно если у Хельги болела спина. Полезные вещи, «подарки» от благодарных соседей. Но не деньги, нет. Деньги подразумевают определенное положение, официальную должность и врачебный диплом. Если ей все-таки давали деньги, она сразу жертвовала их церкви с молчаливого согласия и одобрения нового пастора. Будучи женщиной, она знала свое место.

Питер Альдестад пытался расплатиться с ней деньгами. Но как можно было взять деньги, особенно за такие-то роды? От человека, которому предстоит потерять все?

Она мысленно отругала себя. Может быть, все еще обойдется. Может быть, оркенцы и не узнают, кто живет на окраине их деревни, прямо у них под носом. Хельга уж точно никому не расскажет. Интересно, подумалось ей, знает ли сама Маева Альдестад, кого она родила.

– Фру Тормундсдоттер! – раздался мужской голос откуда-то сбоку. Хельга внутренне напряглась. Она продолжала шагать по дороге, притворившись, будто не слышала оклика. Ветер поднял облако пыли, заставив ее замедлить шаг.

– Stopp, vent![16]16
  Стой, подожди! (Норв.)


[Закрыть] Хельга… vær så snill…[17]17
  Пожалуйста (норв.).


[Закрыть] речь о моей жене!

Хельга остановилась, сжала камень в кармане. Обернувшись, увидела, что со стороны гавани к ней бежит запыхавшийся Нильс Иннесборг – мчится со всех ног, что при его габаритах выходило не так уж и быстро. Она поспешно закинула за спину родильный стул, спрятала под накидкой. Иннесборг догнал ее, весь взмыленный, красный, его толстое брюхо ходило ходуном. Он наклонился, упершись руками в колени.

– Что за срочность в такой поздний час, герр Иннесборг?

В этом месяце Хельга дважды бывала в его доме – приходила тайком, и служанка впускала ее через заднюю дверь, – приходила лишь для того, чтобы уверить хозяйку дома, что кишечные колики не являются признаком преждевременных родов. Иннесборг был оркенским sorenskriveren[18]18
  Магистрат, мировой судья (норв.).


[Закрыть], городским магистратом. Два года назад именно он арестовал Хельгу за незаконную медицинскую практику.

– Я уверен, что у жены начались роды, – выпалил он на одном дыхании.

Хельга вздохнула:

– Еще рановато для родов. К тому же это не моя забота. Вашей жене нужен доктор Якобсен, а не дремучая невежественная старуха.

– Якобсен сейчас в двух деревнях отсюда, там чья-то лошадь сломала ногу. А звать кого-то из Бергена уже поздно. – Он сделал судорожный вдох. – У нее отошли воды.

Хельга кивнула, пытаясь скрыть охватившее ее беспокойство. Еще одни ранние роды в одну и ту же ночь? Какова вероятность таких совпадений? Хотя полнолуние уже совсем скоро.

– Вы просите, чтобы я приняла роды у вашей жены?

Нильс Иннесборг потер шею, явно встревоженный этим вопросом, как и собственным затруднительным положением, когда он, впавший в отчаяние, оказался на милости kvaksalver[19]19
  Шарлатан, шарлатанка (норв.).


[Закрыть]. Шарлатанки-знахарки.

– Нет, я прошу о другом. Чтобы вы просто зашли по-соседски, побыли с ней… чтобы ее успокоить, пока не приедет врач. – Он прочистил горло. – Vær så snill.

Хельга все же сумела сдержать улыбку при слове «пожалуйста». Она и не чаяла, что когда-нибудь ей доведется услышать такую мольбу – да еще дважды – из уст человека, который засадил ее в тюрьму.

Хельга задумалась о возможных последствиях. Если она возьмется помочь и ребенок родится так рано, он может не выжить. И мать тоже может не выжить. И тогда Иннесборг непременно ее арестует, и признает виновной, и скорее всего приговорит к смертной казни – за то, что решает лишь Бог. С другой стороны, если она не возьмется помочь, он никогда ей не простит, что она отказала ему в час нужды. Но если роды пройдут успешно, Иннесборг будет в долгу перед ней, что может оказаться весьма полезным, если в будущем вдруг возникнут какие-то сложности.

Ей не нужны дорогие дары и богатство. У ее отца не было сыновей, которые унаследовали бы его земли. Вся его собственность отошла государству, но власти не знали – и не могли знать – о золоте, которое он спрятал под лодочным сараем. Достать его было непросто, но клад стоил недели полуночных заплывов. Хельга выучилась притворяться и мастерски играла роль нищей старой девы, поселившейся в маленькой хижине на окраине городка, хоть и владела сокровищем, спрятанным под половицами. Зачем ей нарядные платья, красивая мебель и все в таком роде? Чтобы государство захапало все себе, как это случилось с имуществом ее отца? Притворная бедность – небольшая цена за свободу.

Она усмехнулась себе под нос, представив дорогие фарфоровые сервизы на своей крошечной кухоньке. Нет, то, что ей нужно, ценнее любого богатства. Ей нужна неприкосновенность.

– Вы нам поможете, фру Тормундсдоттер? – Иннесборг неловко переминался с ноги на ногу. Холодный ветер дул с моря, опавшие листья шуршали на мерзлой земле, как обещание скорой зимы.

Хельга сняла с плеча родильный стул. Уже нет нужды его прятать.

– Будем считать, что я делаю вам одолжение.

Он нахмурился, но все же кивнул:

– Я смотрю, у вас все с собой. У кого-то еще были роды?

Хельга, не раздумывая, покачала головой:

– У меня было предчувствие.

Он открыл рот, но не стал ничего говорить.

– Ступайте вперед, магистрат. Я – за вами.

Что было

Питер вылил последний котелок кипящей воды в дождевую бочку. Она занимала слишком много места, и в комнате сразу сделалось тесно, но это была небольшая беда. Питеру стоило немалых усилий затащить тяжеленную бочку в дом, но, если она поможет ему исполнить задуманное, оно того стоило. Поначалу он думал, дело в кораблекрушении – не его, а Маевы, – и пережитое потрясение заставляет ее дрожать, как в ознобе, всякий раз, когда он к ней прикасался. Он пытался быть нежным, надеясь, что ангел, которого он повстречал на том судьбоносном скалистом острове, все же вернется со временем, отзовется на ласки и доброту. Но с каждым днем бедная девочка становилась все более грустной и замкнутой. Тихие слезы и дрожь во всем теле при каждой его попытке сближения. Она бродила по дому, словно заблудившись в четырех стенах, иногда брала в руки чашки и ложки – так опасливо и осторожно, будто они могли укусить, будто она никогда раньше не видела такой простой утвари. Ее особенно заворожили часы с кукушкой, висевшие на стене под лестницей. Она наблюдала, как грузики на цепях медленно опускаются к полу, и пугалась до дрожи каждый час, когда деревянная кукушка выдавала свои предсказуемые сигналы. Пугалась так сильно, что Питеру пришлось отключить бой на часах, чтобы ее успокоить.

Он пытался учить ее простым словам – дом, стол, стул, – надеясь, что она повторит их за ним. Но единственным словом, которого он от нее добился за столько дней, было ее имя. Понимала ли его Маева? Этого он не знал. Он гадал, что с нею произошло, что осталось в ее прежней жизни, кого она потеряла. По ночам скорбь спала между ними и зияла, как пропасть.

Он наблюдал за ней краем глаза. Огонь в камине мерцал и потрескивал; на стене тикали часы. Питер наклонился над бочкой, и пар от горячей воды – талого снега, собранного еще днем, – ударил ему в лицо. Он вздохнул, закрыл глаза, взмахнул руками, подгоняя к себе тепло. Так приятно согреться, когда снаружи лютует зима. Когда женщина, поселившаяся в твоем доме, холодна, как лед.

Маева неподвижно сидела в кресле-качалке. Ее пальцы, вцепившиеся в подлокотники, побелели от напряжения.

Он опустил руку в бочку, потрогал воду.

– For varmt[20]20
  Очень горячо (норв.).


[Закрыть], – сказал он и потряс рукой, иллюстрируя сказанное. – Горячо.

Быстро взглянув на него, она снова уставилась в пол.

Две недели молчания, подумал он. С досадой стряхнул с руки воду.

Он указал пальцем на бочку, изобразил пантомимой, как будто намыливает себя.

– Det er et bad… [21]21
  Это ванна… (Норв.)


[Закрыть] Будем мыться.

Она неловко заерзала в кресле.

Он попытался еще раз:

– Мыться. К воскресенью. – Он крутанулся на месте, придерживая пальцами воображаемую длинную юбку, и указал пальцем на платье своей матери, висевшее на стропилах под потолком. – К нашей свадьбе. Ты и я. Мы поженимся. – Он изобразил невесту, захлопал ресницами, прижал к груди невидимый букет цветов. Неуклюже присел в реверансе, затем склонился в поклоне.

Она прищурилась, глядя на его ужимки. Но он заметил почти неуловимый намек на улыбку в уголке ее рта. Окрыленный успехом, Питер вновь крутанулся на месте в своем воображаемом платье, но запутался в собственных ногах. Схватился за край бочки, чуть не опрокинул ее на пол, но все-таки устоял на ногах и не свалил бочку. Маева хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Питер улыбнулся и снова раскланялся.

– Tusen takk[22]22
  Большое спасибо (норв.).


[Закрыть], барышня. Это только один из моих многочисленных талантов.

Она застенчиво сложила руки под подбородком.

Он хлопнул в ладоши. Указал рукой на бочку:

– Er du klar?[23]23
  Ты готова? (Норв.)


[Закрыть]

Она покачала головой и указала на него пальцем.

Он широко распахнул глаза, изобразив изумление:

– Я первый? Что, от меня так плохо пахнет?

Она громко фыркнула, и он рассмеялся от всей души. Что-то произошло между ними, что-то новое и небывалое. Их взгляды встретились. Ее глаза блестели, но теперь не от слез. Он решил закрепить свой успех, сообразив, что она, видимо, понимает гораздо больше, чем ему представлялось.

– Ладно, я вымоюсь первым. Но только если ты мне поможешь намылиться, чтобы уж точно убрать весь запашок. – Он протянул ей кусок мыла, наклонил голову набок и зажал пальцами нос.

Ее улыбка погасла, глаза снова уставились в пол. Она обняла себя за плечи, вновь сделавшись замкнутой. Хмурой. Упрямой. Черт возьми. Он подбросил мыло на ладони и беспечно взмахнул рукой:

– Не волнуйся, я вымоюсь сам. Ни одна женщина не должна терпеть такое благоухание.

Он разделся, сбросив одежду на пол. Почувствовал на себе ее взгляд. Вскарабкался на табуретку, забрался в бочку и невольно застонал от приятного жара. Уровень воды поднялся, Питер откинул голову на край бочки и закрыл глаза. Теперь медленно и осторожно. Не дави на нее.

Он слизнул с губы пот; вода оказалась слишком горячей, но он был полон решимости. Сделать вид, что ему все равно, и так заманить ее в бочку. Здесь как раз хватит места для них двоих.

Через пару минут он почувствовал, как вода всколыхнулась. Чуть приоткрыв глаза, он ждал, что будет дальше. Как и всякий рыбак, он умел запасаться терпением. Ее ступня задела его ногу. Он не осмелился пошевелиться. Она тоже застыла.

Погрузившись в воду до самого носа, она смотрела на него своими зелеными глазами, словно пила его взглядом.

Ее медные волосы – красные водоросли, приманившие его в тот, первый раз, – раскинулись по воде, точно сеть. Да, точно сеть. Кто здесь рыба, а кто рыбак? Ему пришлось прикусить губу, чтобы сдержать довольную улыбку.

Она целиком погрузилась под воду, свернулась калачиком на дне бочки. Волосы, всплывшие на поверхность, полностью скрыли ее обнаженное тело. Питер чуть сдвинулся, освобождая ей больше места, но места было не так уж и много, и она лежала почти у него на ногах. Он осторожно протянул руку, раздвинул пряди волос на воде. Пузырьки воздуха, поднимавшиеся к поверхности, щекотали его бедра. Прошла минута, потом другая. Ему стало тревожно.

Она пытается утопиться? Ей до такой степени ненавистна мысль о замужестве?

Он протянул руки вниз. Она отшатнулась и с плеском вынырнула из воды, хватая ртом воздух и пытаясь убрать с лица мокрые волосы. Ее кожа сияла, как будто искрилась. Питер провел рукой по своим гладким черным волосам.

– Боже, Маева. Ты меня напугала.

Она посмотрела на него совершенно пустыми глазами. И вновь опустила лицо в воду.

Струйка воды, выпущенная изо рта, застала его врасплох, ударила прямиком между глаз.

Что есть

Маева сидит у окна и, невидимая снаружи, наблюдает за дочерью. Ее забавляет происходящее во дворе. Она не может сдержать улыбки, глядя на девочку, чьи белые волосы торчат в разные стороны из двух растрепавшихся длинных косичек – я же их заплетала буквально час назад, – а передник испачкан соком ягод, землей и травой. Из карманов неиссякаемым градом сыплются полевые цветы, зерна и мелкие камушки. Да и как им не сыпаться, если дитя висит вниз головой на ветке дерева. Потрепанная тряпичная игрушка – dukke, которую Маева сшила для Лейды давным-давно, – забыта в траве, еще мокрой после грозы.

Под свисающей с дерева девочкой весело скачут котята, толкаются, возятся на земле, нюхают выпавшее из карманов. Две курицы ходят по кругу, клюют упавшие зерна. Лейда внезапно вытягивает руки вниз, как бы пытаясь коснуться земли. К изумлению Маевы, все животные вмиг замирают на месте. Лейда раскачивается на ветке, делает кувырок и приземляется на ноги. Запрокинув голову к небу, кричит петухом. Да так убедительно, что из курятника ей отвечает петух.

Где ты этому научилась, дитя? Я тебя не учила. Маева удивленно качает головой. Она завидует дочери: ее ребяческой непосредственности, ее чистой радости от игры, когда мчишься по жизни, как вольный ветер, и тебя не тяготит груз забот. Когда-то я тоже была такой. В груди разливается крошечное озерцо сожалений. Буйство стихий – в нашей крови. Несмотря на эти стены. Несмотря на все мои усилия. Она глядит на свои руки – грубые и сухие, – на пальцы, сжимающие иголку. Что сделалось с моей жизнью? Когда она стала такой? Разволновавшись, Маева втыкает иголку в ткань и откладывает шитье. Она сама толком не понимает, что именно чувствует – непокорство? решимость? – но ей вдруг отчаянно хочется выйти из дома.

Дела подождут, размышляет она. Иногда можно позволить себе отдохнуть. Но тут она видит, как из амбара выходит муж и окликает их дочь. Смирившись, Маева садится обратно на стул.

Дела будут копиться. Проще сделать все сразу, не откладывая на потом.

Она берет в руки отложенное шитье, смутно прислушиваясь к тиканью часов на стене под лестницей. Раньше ее раздражал этот звук, а теперь успокаивает. В последние годы время идет незаметно, потихоньку крадется на цыпочках, все мимо и мимо. Кажется, еще мгновение назад Маева сама была как дитя; и вдруг стала матерью. Она даже не представляла, как сильно ребенок – или время – изменят ее, перекроят по-своему. Ее жизнь словно переломилась надвое. Все, что было до Лейды, теперь представляется таким далеким. Все, что стало потом, – так настойчиво и неотложно. Вот и несешь на себе тихий груз повседневных насущных забот. Учишь дочь наводить чистоту в доме, готовить еду, шить одежду. Быть такой же, как все. Стать обычной – вот лучшая защита для Лейды, даже если она никогда не выходит за пределы двора.

Маева научилась находить утешение в каждодневной рутине. Когда ускользающие минуты измеряются так предсказуемо: вот стежок, вот пятно, вот ложка на столе. Но с недавних пор в ней поселилось тревожное чувство, будто все ее тело распадается на кусочки и замедляется, не поспевая за ходом времени. В ней пробуждалась тоска по ее прежней жизни. По прежней себе.

Плыть под луной. Петь вместе с сестрами. Нырять в глубину вдвоем с ним.

Внизу живота разливается трепетный жар. Знакомое, давнее томление, которого она не испытывала уже много лет. Какой неистовой, неукротимой была тогда ее любовь! Как страстно она стремилась к нему – как безоглядно она рисковала, – лишь бы побыть с ним подольше.

Непрошеный и незваный, в голове у Маевы звучит голос матери, повторяя предостережение, сказанное незадолго до смерти: По-твоему, это любовь? Это ничто, моя девочка. Она тебя выжмет до капли, заберет, что ей нужно, а потом выбросит прочь. Вот когда ты сама станешь матерью, тогда и поймешь, что такое любовь. Истинное буйство чувств, до которого не дотянуться никакому мужчине, никакой буре и даже морю. Маева помнит, как закатила глаза, отмахнувшись от маминых слов.

Но оказалось, что мама была права. С рождением ребенка рождается мать. Как только Лейда пришла в этот мир, Маева стала кем-то другим: безымянной, преданной служанкой, чье сердце рвалось в клочья при каждом младенческом крике. Те частички любви, что она знала прежде – как сестра, дочь, возлюбленная, – побледнели в сравнении с этой любовью. Ее воспоминания о нем словно подернулись дымкой. Растворились туманом.

И все же… я думаю о тебе.

Она гадает, думает ли он о ней. Где бы он сейчас ни был, после стольких лет. Что она будет делать, если он вдруг вернется? У нее горят щеки, шею обдает жаром.

Во дворе Лейда хлопает в ладоши, заставляя котят и куриц ходить по кругу. Они подчиняются ее командам, как по волшебству, а потом всей гурьбой бегут к ней. Она срывается с места, мчится к отцу, по пути опрокинув ведро с водой, которое ей было велено принести в дом, а за ней по пятам бегут курицы и котята: сплошное кудахтанье и мяуканье, хлопанье крыльев и хвосты трубой. Питер улыбается и, без труда подхватив Лейду одной рукой, уносит ее в сарай. Маева вздрагивает, когда Питер дергает рукой, чтобы подсадить дочь повыше, и та едва не задевает головой о притолоку двери. Лейда визжит от восторга. Вся процессия скрывается в сарае.

Наступившая тишина давит на уши. Не слышно ни звука, и только часы тикают непрестанно, заставляя Маеву вновь взяться за дело. Она берет в руки лоскутное одеяло, отходит прочь от окна. Вспышка жаркого воспоминания сменяется иными тоскливыми мыслями. Ты растешь, моя девочка. Маева рассматривает одеяло, держа на вытянутых руках. Столько заплаток. Столько прожитых лет. С болью в сердце она отмечает, что к ней Лейда уже не бежит с такой искренней радостью, как сейчас побежала к отцу. Слишком много домашней работы, слишком много упреков и наставлений. Наверное, я слишком с тобой строга. Но кто-то должен стоять на страже, кто-то должен их всех защитить, уберечь от беды. Даже если для этого ей придется прятать Лейду от других детей. Прятать от всей деревни. Тщательно скрывать правду. Даже от Питера.

Маева роняет руки, одеяло сминается в складки. Питер приходит и уходит, как волны прилива, и никогда не бывает дома достаточно долго, чтобы принять во внимание или хотя бы заметить перемены, происходящие с его женой. Или, может быть, ему все равно. Маева вздыхает, кладет одеяло на кухонный стол. Впрочем, не важно. Она чувствует: что-то сдвигается, мечется в самых глубинах ее естества, как голодная рыба. Будит в ней жажду, порождает тревожность. Ее ноги все время в движении: то притоптывают по полу, то ерзают, то дергаются во сне. Руки тоже не угомонить – сухие, увядшие, ноющие непрестанно, они шьют и шьют до глубокой ночи. Маева не раз просыпалась за швейным столом с пальцами, обмотанными пряжей.

Она чешет пятнышко сухой кожи у себя на запястье и садится за стол, чтобы получше ее рассмотреть. Это не первое белое пятнышко у нее на руках. Стоит только притронуться к такой болячке, и с нее сыплются чешуйки кожи, словно крошечные хлопья сухого снега. Может быть, надо смазать их сливочным маслом, размышляет Маева. Но она откуда-то знает, что эти болячки не излечишь ничем. Она собирает ссыпавшиеся чешуйки в маленький холмик на краю стола, смахивает на ладонь, убирает в карман. На потом. Разложив на столе одеяло, она тщательно проверяет все швы, чтобы отвлечься от зуда.

Но мысли тикают в голове, как часы. Мелькания иголки и нитки недостаточно, чтобы забыться. Скоро ей предстоит сделать выбор, который единственной нитью проходит через все, к чему прикасаются ее руки.

К кому ты побежишь, дитя, когда время выйдет?