Текст книги "Тайны Нельской башни"

V. Таинственная встреча

Совсем рядом с Лувром пролегала улица Фромантель, или, как ее еще тогда называли, Фруадмантель, – узкий проход, в котором едва могли разъехаться двое всадников. Не стоит забывать, что улицы в то время были всего лишь улочками, а улочки – узкими проходами.

Париж еще не был тогда красивым городом, каким ему предстояло стать позднее, при Франциске I. Городом, который расцветет вовсю лишь при Генрихе IV.

В ту далекую эпоху, когда правил Людовик Сварливый, Париж представлял собой беспорядочное нагромождение извилистых, причудливых, неровных, заплетающихся дорог, вдоль и поперек которых, зачастую закупоривая проезд, лепились дома, этакий непроходимый лабиринт, в котором ориентирами служили церквушки, принадлежащие тем или иным сеньорам особняки, позорные столбы и виселицы, бесформенное соединение кривых и нескладных домишек, налезающих друг на друга, соприкасающихся островерхими крышами, выписывающими в воздухе шальной хоровод. В те годы основным принципом градостроения являлось всеобщее отрицание правил. Буйство фантазий и независимость царили такие, какие только можно себе представить. Толпа говорила о короле так, как, несомненно, сегодня не выразилась бы и о капрале. Впрочем, общество пребывало в состоянии постоянной войны; людей вешали за такие преступления, которые сегодня у того же капрала вызвали бы всего лишь улыбку. На всех этажах социальной лестницы – как наверху, так и внизу – одни нападали, другие защищались – вот как все было устроено.

Но вернемся к улице Фруадмантель. Итак, то была мрачная улица, или скорее улочка, среди крыш которой с трудом пробивались солнечные лучи, да и то лишь для того, чтобы упасть на грязную мостовую, где протекал ручеек, принимавший в себя бытовые нечистоты, которые ожидали, пока их сметет главный и единственный публичный дворник того времени – гроза.

Посреди улицы находился огороженный участок, в глубине которого возвышалось огромное и солидное строение. Участок этот был обнесен высокими стенами, которые, для большей безопасности, венчала железная, с перекрещивающимися прутьями, решетка в десять футов высотой.

В этом строении, а иногда и в его дворе, раздавалось время от времени пугающее рычание. Особенно летом, в дни, когда в воздухе пахло грозой, эти странные голоса объединялись в хор, наводивший ужас на всю округу…

В этом строении жили львы Его Величества!

Это строение было зверинцем, в котором содержалась дюжина великолепных хищников, коих король с удовольствием навещал вместе с королевой, любившей вблизи наблюдать за играми этих опасных животных.

Как бы то ни было, слева от обиталища львов высился построенный, вероятно, еще при Людовике Святом и с виду заброшенный старинный особняк, с его засыпанным рвом, полуразвалившейся крепостной стеной, всегда, на памяти соседей, закрытыми окнами, особняк, который когда-то, по всей видимости, был очень богатым, – в него-то мы и проведем читателя вечером того самого дня, когда у Монфокона Жан Буридан и его товарищи Филипп и Готье д’Онэ бросили вызов Ангеррану де Мариньи.

Там, в довольно уютной комнате, выходящей окнами на загон со львами, за столом, на котором стояло несколько бутылок и три серебряных кубка, там-то мы и обнаружим троих этих достойных товарищей, коих я, с вашего позволения, и представлю, постаравшись, по возможности, быть кратким.

Буридан был строен, даже худощав, но прекрасно сложен. Карие глаза, скорее лукавые, нежели мечтательные или нежные, отважное, временами задиристое выражение лица, не самая благожелательная и скорее насмешливая улыбка, едкая речь и резкие жесты – все это делало бы его похожим на обычного гуляку (а в то время улицы кишмя кишели задирами и искателями приключений), но тонкость черт и неосознанное достоинство манер несколько поправляли это представление. Он гордо носил шпагу и, возможно, не имел на это права в силу последних королевских указов, которые, под страхом смертной казни, предписывали всем буржуа, студентам и вилланам выходить без оружия, дозволяя ношение оружия лишь вельможам. Но если такого права у него и не было, он его взял, и все тут. Он всегда опрятно выглядел, хотя и было очевидно, что одежды свои он покупал по дешевке в лавках старьевщиков. Таков был Буридан чисто внешне. Что же касается его духовной стороны, то нам еще предстоит с ней познакомиться.

Филиппу д’Онэ могло быть лет двадцать шесть. То был молодой человек с мягким, глубокомысленным взглядом, чистейшей красоты лицом, изысканными манерами. Была в нем та меланхолия, что свойственна людям вспыльчивым, почти болезненным, так как он бывал крайне неистов в проявлениях чувств; среднего роста, очень стройный, он обладал изумительной элегантностью жестов, выправки и речи.

На два года моложе своего брата, более высокий, более крепкий по сравнению с Филиппом, Готье и в целом являл собой разительный контраст: с жизнерадостным лицом и лихо подкрученными усами, всегда готовый вступить в рукопашную, жуткий бабник и завсегдатай пользующихся дурной славой кабаков, он всегда был неряшливо одет, резок в жестах и не дурак приврать; с огромной рапирой на перевязи, поводя плечами, он расталкивал в стороны не слишком расторопных буржуа, шептал на ушко девушкам такие комплименты, от которых те краснели и спешили убежать, после чего врывался в какую-нибудь таверну, где, бранясь, сквернословя и говоря лишь об отрезанных ушах, разрубленных надвое головах и в решето продырявленных туловищах, переворачивал все вверх дном уже после полупинты гипокраса[5]5
  Сладкое вино с добавлением корицы.


[Закрыть]. В сущности же, до того самого часа, когда мы знакомимся с ужасным Готье, он если и отрезал какие-то уши, то лишь свиные, которые затем сам и съедал в трактире «Флёр де Лис», что на Гревской площади. Свиные уши он обожал.

Теперь, имея более или менее сложившееся представление об этом трио, мы можем присоединиться к сему почтенному обществу, которому уготована важная роль в нашем рассказе.

– Гром и молния! – кричал Готье со смехом, от которого у него багровело лицо. – До чего же жалкий вид имел сегодня Мариньи! Да я с радостью рискну эшафотом или виселицей только для того, чтобы вновь увидеть его растерянную рожу!

– Полезай уж тогда лучше в котел с кипятком, коих хватает на свином рынке! – предложил Буридан, который, судя по всему, пребывал в невеселом расположении духа. – Это, конечно, очень прелестно, мои храбрые друзья, – то, что мы там сотворили; перед двором и народом Парижа мы высказали всю правду об этом кровопийце, грабителе, убийце бедных людей, стяжателе, не брезгующем запускать руку в государственную казну, этом… да всех его преступлений и не перечислишь! Да, мы бросили Мариньи вызов, и проделали это весьма лихо, что не может мне не нравиться, но…

– Вы уже сожалеете о том, что утром вели себя столь храбро? – мягко спросил Филипп д’Онэ.

– О, дорогой друг, как вы можете так думать?.. Нет, я ни о чем не жалею. Будь у меня возможность вернуться на несколько часов в прошлое, я бы вновь отправился с вами. И все же жаль будет, если трое красивых, ладно скроенных парней, которым еще наслаждаться и наслаждаться жизнью, потеряют головы на эшафоте!

– Полноте! – промолвил Готье. – Мариньи не посмеет. Весь Париж поднимется на нашу защиту. Буридан, мы не взойдем на эшафот, и головы наши останутся на наших же плечах.

– Если только нас не повесят, или не колесуют, или с нас живьем не сдерут кожу, или не сожгут на Гревской площади, – да вы и сами знаете, что Мариньи располагает тысячами способов отправить человека на тот свет.

– К чему вы ведете, Буридан? – спросил Филипп.

– К тому, что Мариньи, вне всякого сомнения, уже приговорил нас к смерти, как приговорили его к смерти мы, и что теперь речь идет о том, чтобы обороняться… Мы атаковали – ответ будет ужасным; мы атаковали с открытым лицом, средь бела дня, – нам ответят ночью, вероломно… мы вступили в войну, в которой никому не будет пощады.

– Ха! Да какая разница, Буридан, что там придумает Мариньи! Мы высказали ему все, что было у нас на сердце, честно предупредили о нашем намерении добиваться для него правосудия. Мы предложили ему сражение. Скажу за себя: мне после этого заметно полегчало. А вы в особенности должны быть счастливы… Вы, удаче которого я так завидую… Вы, человек, который ее спас… который говорил с ней, видели ее вблизи…

– О ком это вы все говорите? – спросил Буридан.

– О королеве! – глухо отвечал Филипп д’Онэ, заметно побледнев.

– В сущности, – заметил Готье, наполняя кубок, – королева должна нас защитить, так как мы ее спасли. Я говорю «мы», потому что Буридан – это мы, а мы – это Буридан; не может быть, чтобы госпожа Маргарита проигнорировала сей факт.

Буридан схватил Филиппа д’Онэ за руку.

– Стало быть, – проговорил он, – эта злополучная страсть вас так и не отпустила?

– Что вы, Буридан! Более того – она так глубоко засела в моем сердце, так глубоко, что делает меня несчастнейшим из живущих! – отвечал Филипп, едва сдерживая рыдания.

– Выпей! – предложил Готье примирительным тоном. – Я вот, когда замечаю, что влюблен, всегда пью до тех пор, пока не валюсь под стол; просыпаюсь же ничего не помня, совершенно излечившимся. Сам увидишь, как это просто!

Филипп сперва оттолкнул протянутый братом кубок, затем схватил его с неким неистовством, залпом выпил, чтобы налить себе еще, и снова выпил, словно надеялся утопить в вине свое отчаяние.

– Разрази меня гром! – восторженно возопил Готье.

– Буридан, – продолжал Филипп, конвульсивно сжимая руку молодого человека, – вы назвали мою страсть злополучной – таковой она и является, так как я от нее умираю. Стоит мне лишь подумать о том, что я был так безумен, чтобы полюбить королеву Франции, как мне хочется разбить себе голову о стену или проткнуть себе сердце кинжалом, дабы вырвать из него это величайшее страдание – мою любовь! Знайте же, Буридан, знайте, что я готов умереть за одну лишь ее улыбку! Знайте же, о, знайте! Прикажи она мне простить убийцу моих родителей, я в ту же секунду забуду о них и даже проникнусь к Мариньи любовью! Знайте же, что сегодня утром, чтобы заполучить хоть что-то, принадлежащее ей, я пробрался сквозь кордон охраны, который выставили у ее повозки после ее отъезда, и украл этот забытый на подушках шарфик, этот шарфик, который я теперь ношу на груди и который обжигает мне сердце! Знайте же, что ее обожаемый образ преследует меня всегда и повсюду, сплю ли я, бодрствую ли, я чувствую, что мало-помалу угасаю, так как знаю, что этот образ – это все, что я когда-либо буду от нее иметь!..

Филипп д’Онэ закрыл лицо руками и застонал.

– Клянусь рогами, – прорычал Готье, – я и сам сейчас зареву белугой! Хе! Какого черта! Хочешь, я схожу ее поищу, твою Маргариту? Сбегаю в Лувр, схвачу ее и принесу тебе!.. Впрочем, не вижу, что в этом такого ужасного – быть влюбленным? Я вот, если хотите знать, тоже влюблен!

– И сколько уже минут? – поинтересовался Буридан.

– По правде сказать, уже несколько часов, – с самого утра.

– И в кого же вы влюблены, мой славный Готье?

– В принцесс Жанну и Бланку, – и глазом не моргнув, отвечал Готье.

– Сразу в обеих?..

– Ну да. Почему нет, когда они обе одинаково прекрасны? И потом, раз уж мой брат влюблен в королеву, самое меньшее, что я могу сделать для восстановления баланса, – полюбить двух принцесс.

Буридан утвердительно кивнул, соглашаясь с этой любовной арифметикой.

В этот момент на дворе раздался громогласный рык, и мужской голос прокричал:

– Брут, Нерон, успокойтесь! Или по вилам соскучились?

– Это еще что такое? – спросил Буридан.

– Да это львы королевы балуются, – пояснил Готье, – а сторож, досточтимый Страгильдо, их отчитывает. И да падет на меня кара Господня, если голоса этих зверюг не нравятся мне больше, чем голос этого человека!..

– Буридан, – промолвил Филипп, – вы слышали, как рычит лев? Так вот, представьте, что это голос любви в моем сердце. Эти хищные звери, Буридан, – я им завидую, я нахожу их более счастливыми, чем я, так как она приходит посмотреть на них, ласкает их взглядом, говорит с ними нежно… А я, стоя у этого окна, плачу оттого, что я всего лишь человек…

– Да, человек! – произнес Буридан. – И постарайтесь таковым и оставаться, Филипп! Я знаю, что такое любить. И, полагаю, если бы та, которую я люблю, не могла быть моею, я тоже был бы несчастлив. Но также мне кажется, что при этом я не забыл бы об опасности, которой подвергаются мои друзья.

– Вы правы! – возбужденно воскликнул Филипп. – Я забываю, что с сегодняшнего утра мы связаны единой судьбой, и что я вам обязан… Простите меня, друг… Мы вступили в ужасную борьбу, и прежде даже чем думать о смерти, нужно сражаться!

– Вот такой вы мне нравитесь больше – отважный, готовый противостоять опасности, способный померяться силами с Мариньи! Нет сомнений, что Мариньи не явится в Пре-о-Клер, но так же несомненно и то, что он пошлет туда внушительное количество сбиров и лучников, чтобы нас арестовать, так как он отлично знает, что мы-то туда непременно придем. Так вот: будьте начеку, так как у меня нет ни малейшего желания сгнить в Шатле или Тампле, и я, в качестве защиты, готовлю нечто такое, о чем, уверяю вас, будет говорить весь Париж!

– Разрази меня гром! – восторженно проревел Готье.

– Сегодня же вечером я встречаюсь с несколькими бравыми парнями. В Пре-о-Клер мы отправимся в сопровождении людей, способных повергнуть в страх и самого короля в Лувре!

– Ха-ха! – воскликнул Готье, ударив кулаком по столу. – Похоже, нас ждет небольшая стычка! И мы немного поощиплем перышки этим господам из стражи! Дьявол и преисподняя! Я не я, если мне одному не удастся отправить на тот свет с два десятка этих мерзавцев и скормить их уши их же уцелевшим товарищам!..

– Прощайте же! – сказал Буридан, вставая из-за стола. – Если мы удивили Париж, бросив Мариньи вызов, мы удивим его еще больше, когда явимся в Пре-о-Клер. Ну а пока – не позволяйте себе никаких опрометчивых поступков; ни ради того, чтобы увидеть королеву, Филипп, ни ради того, чтобы полюбоваться на принцесс, Готье! Если куда выходите – выходите вооруженными до зубов! Если идете в кабак – пусть хозяин первым пригубит вино, которое разливает! Если кто-то заговорит с вами на улице – обнажите шпагу и лишь потом отвечайте. Ни для кого ведь не секрет, что яд и кинжал – любимые оружия Ангеррана де Мариньи, и будь этот человек способен убивать на расстоянии посредством мысли, мы бы уже давно были мертвы!

Стоило Буридану ступить за порог, как Готье бросился к двери, дабы натянуть цепь и опустить засов.

Но именно в нее, в эту дверь, вскоре и постучали!

Готье д’Онэ отличался не меньшей храбростью, чем его брат или Буридан, но тут он почувствовал, как по спине пробежали мурашки. После слов Буридана этот неожиданный визит в сей заброшенный особняк – и откуда, черт возьми, кому-то известно об их присутствии здесь? – поверг Готье в суеверный ужас.

– Кто там еще? – спросил он.

– Тот, кто желает поговорить с мессирами Филиппом и Готье д’Онэ по одному важному делу.

– Идите к черту! – пробурчал Готье.

– Открой! – холодно произнес Филипп.

Вытащив кинжал, Готье отпер дверь. Незваный гость – в маске и капюшоне – глубоко поклонился с ироничным почтением.

– Как вы узнали, где мы будем этим вечером? – спросил Филипп, тщетно стараясь разглядеть черты лица незнакомца.

– Неважно! Главное – я нашел вас!

– Входите…

– Это лишнее. Я здесь лишь для того, чтобы передавать вам несколько слов…

– Говори же, будь ты сам дьявол, явившийся утащить нас в преисподнюю! – проворчал Готье.

Человек вздрогнул.

– Говорите, друг мой, – молвил Филипп.

Наклонившись к ним, незнакомец прошептал:

– Вам угрожает ужасная опасность, смертельный враг отслеживает каждый ваш шаг. Хотите избежать сей опасности? Хотите сразить этого врага?

– Догадываюсь, о чем и о ком вы говорите. Но от чьего имени вы пришли?

– От имени одной могущественной персоны, которая видела вас сегодня утром у Монфокона и которая всей душой ненавидит того, кого ненавидите вы. Если хотите отомстить за ваших убиенных родителей, приходите к десяти часам вечера на берега Сены и ступайте за тем, кто скажет: «Мариньи», и кому вы ответите: «Монфокон».

– И на каком берегу Сены мы его найдем?

– У Нельской башни!

С этими словами незнакомец отвесил второй, еще более глубокий поклон и исчез в глубине шаткой лестницы старинного особняка д’Онэ, оставив братьев в изумлении.

* * *

Покинув друзей, Буридан по улице Фруадмантель направился к Центральному рынку.

Но не прошел он и десяти шагов, как некая женщина, появившаяся невесть откуда, подошла к нему, коснулась его руки и прошептала:

– Добрый вечер, Жан Буридан!

Рука Буридана метнулась к кинжалу; он поспешно огляделся, но, увидев, что улица совершенно пустынна, вновь обратил свой взгляд на заговорившую с ним незнакомку.

Та приняла все меры предосторожности для того, чтобы не явить ему своего лица – на голове капюшон, лицо скрыто маской.

– Вот так дела! – промолвил Буридан. – Уж не колдунья ли ты, раз знаешь мое имя?

– Возможно, – глухо отвечала женщина.

– Ба! И что же тебе от меня нужно? Если хочешь позвать меня на какой-нибудь шабаш, против коих я ничего не имею, то я просил бы тебя немного обождать с этим предложением, так как сейчас я очень спешу…

– Буридан, – сказала женщина, – ты ведь хочешь восторжествовать над Мариньи? Хочешь держать в своей власти этого врага, который никогда тебя не простит, который отслеживает каждый твой шаг, который уже приказал бы схватить тебя, не заступись за тебя сегодня одна могущественная персона?

– Восторжествовать над Мариньи! Конечно, я этого хочу!

– Ты беден, Буридан, и будущее твое туманно. Хочешь в один миг заполучить и состояние, и почести?

– Еще бы не хотеть! Я весь внимание, милейшая. Говори.

– Так вот: эта могущественная персона, о которой я упомянула, ждет тебя сегодня вечером, в половине одиннадцатого; приходи в это время на то место, которое я тебе укажу, и ты увидишь там человека, который произнесет: «Мариньи». Отвечай ему: «Монфокон».

– И куда же мне следует явиться?

– К Нельской башне.

И незнакомка, присев в реверансе, удалилась – быстрая, бесшумная, словно призрак.

Проследуем же ненадолго за ней.

Мимо часовых, кои проводили ее уважительными, но в то же время несколько боязливыми взглядами, она прошла в Лувр, пересекла несколько дворов и, оказавшись у потайной лестницы, поднялась в галерею, в глубине которой находилась оратория, где, бледная и взволнованная, ждала ее другая женщина.

– Ну как? Ты сделала то, о чем я просила, Мабель? – с дрожью в голосе вопросила обитательница молельни.

– Да, Ваше Величество, – отвечала та, которую звали Мабель.

Едва заметно кивнув в знак благодарности, величественная, одной рукой пытающаяся унять биение сердца в трепещущей груди, королева Маргарита Бургундская покинула ораторию.

Мабель смотрела вслед королеве, пока та не исчезла за дверью.

Тогда таинственная женщина откинула капюшон и сняла маску, открыв лицо – холодное, казавшееся почти безжизненным, если бы не огонь, горящий в ее глазах.

– Ступай, безумная королева! – прошептала Мабель. – Доверяй мне и дальше. Позволь втянуть тебя в расставленные мною сети! Придет время – и всего по одному моему слову, одному жесту твоя прекрасная головка падет под топором палача!.. Но прежде ты выстрадаешь то, что, по твоей милости, выстрадала я! Вот станешь ты матерью, каковой когда-то была я… и тогда…

Она не сдержала рыданий.

Медленно поднесла эта женщина обе руки к увядшему лицу и долго еще оставалась на том же месте – неподвижная, погруженная в воспоминания.

Окажись кто рядом, он бы услышал как, сквозь рыданья она прошептала:

– Этого Буридана зовут Жаном… Моего малыша тоже так звали…

VI. Ангерран де Мариньи

Отец Миртиль, которого мы видели в спешке покидающим Ла-Куртий-о-Роз, вошел в большую залу. Вошел уверенной походкой человека, привыкшего видеть, как с его появлением все склоняют головы.

Перед самым Лувром он запросто избавился от плаща, который надел, отправляясь в Ла-Куртий-о-Роз, получил обратно от Тристана, явившегося за ним слуги, тяжелую шпагу с мощной железной крестообразной гардой и закрепил на портупее.

Ангерран де Мариньи направился прямиком к группе, что стояла в глубине комнаты.

Там был бледный и взволнованный Людовик X. Там был улыбающийся победоносной улыбкой граф Карл де Валуа. Там были коннетабль Гоше де Шатийон, Жоффруа де Мальтруа, капитан королевской стражи Юг де Транкавель. Там были другие сеньоры – столпившись вокруг стола, все они рассматривали некий ларчик, в ужасе качая головами.

– Сир, – промолвил Ангерран де Мариньи, – я прибыл по приказанию Вашего Величества.

– Пресвятая Дева! Я жду вас уже больше часа, сударь!

– Извольте меня извинить, Ваше Величество. Я находился вдали от дома. Узнав от слуги, что король требует меня по важному делу, все оставил – и вот я здесь.

Мариньи ждал, положив руку на гарду своей военной шпаги, и внимательным взглядом обводил присутствующих. Все отвернулись, за исключением Жоффруа де Мальтруа, который посмотрел первому министру прямо в глаза и сделал едва заметный знак. При этом знаке Мариньи побледнел, но нахмурился, встав в вызывающую позу.

Король Людовик, которого парижские буржуа прозвали Сварливым, ходил взад и вперед по комнате, бормоча глухие проклятья. По пути он наткнулся на столик, заставленный дорогой стеклянной посудой; резкий удар ногой – и столик отлетел в сторону вместе со всем, что на нем стояло. Подойдя к окну, король ткнул кулаком в витраж, цветные стеклышки разлетелись вдребезги, рука закровоточила, и Людовик X принялся браниться, изрыгая глаголы, которым поразились бы и рыбаки на Сене.

– Клянусь потрохами дьявола! – возопил он. – Проклятой утробой матери, которая меня родила! Есть ли на свете король более несчастный, чем я? Меня хотят вероломно убить, хотят, чтобы я сдох, как какая-нибудь падаль на углу Гревской площади!

Последовал новой поток брани, сопровождавшийся ударами ногой по креслам и предметам гарнитура, а также по-прежнему кровоточащей рукой по всему, что под эту руку попадалось.

Через несколько минут королевский кабинет был опустошен, словно по нему пронеслась шайка мародеров: стулья опрокинуты, фарфор разбит на мельчайшие кусочки, занавески порваны в клочья…

Спокойный и степенный, Мариньи ожидал окончания этого приступа ярости.

Наконец Людовик X подошел к первому министру, скрестил руки на груди и проворчал:

– Известно ли вам, что происходит, сударь?

– Сир, – проговорил Мариньи, – Париж в радости, королевство спокойно – вот что происходит. Прочего, если таковое есть, я не знаю.

– Вы не знаете! Вы, которому следовало бы знать! Не знаете, что меня хотят уничтожить! Вот уже час как я твержу вам об этом! Подойдите! Взгляните! – добавил Людовик, увлекая Мариньи к столу, над которым склонились свидетели этой сцены.

Мариньи увидел ларчик, а в нем, словно в гробу, покрытую королевской мантией восковую фигурку с воткнутой в сердце иглой.

Первый министр взял фигурку в руки и внимательно рассмотрел.

– Знаете, что это?! – вскричал Людовик X.

– Да, сир: жалкое колдовство, из тех, что делают ведьмаки и ведьмы, проклятая раса, от которой мы должны очистить Париж и королевство. Похоже, эта кукла была изготовлена против Вашего Величества.

Граф де Валуа подошел к королю и прошептал тому на ухо:

– Вы слышите, сир?

– Да это же само собой разумеется.

– Произнес уловивший эти слова Мариньи. – Даже и спорить не о чем. Нужно быть врагом короля, чтобы не разглядеть в этой фигурке проклятие, призванное убить Ваше Величество…

Первый министр бросил на Валуа смертельный взгляд и добавил:

– А разве у монсеньора графа, дяди короля, имеются на сей счет сомнения?

Валуа, в свою очередь, наградил Мариньи не менее вызывающим взглядом:

– Ни малейших. Более того: именно я, а не вы, кому надлежит этим заниматься, предупредил моего дорогого короля и племянника о ненавистном заговоре, который плетут против него колдуны и колдуньи.

Мариньи заскрежетал зубами. Он уже готовил какой-либо сокрушительный ответ, когда Людовик X, положив руку на плечо министра, смерил его взглядом, в котором сквозило подозрение.

Мариньи понял эти подозрения. И похолодел до мозга костей, так как подозрения эти, не сумей он их опровергнуть, означали не только крах, разорение, но и смерть, допрос, ужасные пытки, коим подвергаются все цареубийцы.

– Мариньи! – сказал Людовик X со степенностью, от которой свидетели этой сцены содрогнулись тем более, что в ней не было присущих королю гнева или ярости. – Мариньи, вы готовы поклясться в том, что не знали о существовании этого святотатства?

Мариньи низко поклонился. Затем, распрямившись во весь рост, громким голосом произнес:

– Дворяне, сеньоры, герцоги и графы, здесь присутствует человек, который сотню раз рисковал своей жизнью и тысячу – своим состоянием, служа прославленному Филиппу, отцу нашего выдающегося короля! В сражениях против врагов Франции этот человек проливал свою кровь, не жалея ни капли! В дни, когда король в испуге замечал, что его сундуки пусты, этот человек продавал все, вплоть до последней драгоценности, чтобы дать королю золото, и не считал оного! Этот человек лихорадочно работал ночами, дабы король мог спать спокойно! Этот человек освободил короля от тамплиеров! Этот человек вынудил восставший Париж просить у короля прощения!.. Если бы Его Величество Филипп поднялся из могилы, в которую мы его опустили с месяц назад, если бы Филипп Красивый, зная, что происходит в его Лувре, вошел сюда, он бы посмотрел вам всем в лицо и прокричал: «Кто здесь смеет подозревать верного слугу монархии? Кто смеет требовать от Мариньи клятвы в том, что он предан своему королю?.. Пусть этот человек возьмет слово! Пусть скинет маску! И, клянусь Господом нашим, если таковой найдется, он больше не жилец на этом свете!..»

Говоря так, Ангерран де Мариньи наполовину вытащил из ножен кинжал и, величественный, прекрасный в своем отважном порыве, испепелил Валуа взглядом.

Граф попятился, побледнев от ярости; присутствующие сеньоры содрогнулись.

– Клянусь смертью Господней! – воскликнул Жоффруа де Мальтруа. – Если при французском дворе существуют такие подозрения, нам остается лишь переломить надвое шпаги и постричься в монахи!

– Так и есть! Именно! – загалдели другие. – Сир, Ангерран де Мариньи – столп королевства!..

Но неистовая апострофа первого министра уже произвела свой эффект на Людовика X, рассеяв все его сомнения.

– Твоя правда, Мариньи, – сказал он, – ты вне подозрений, и вот моя рука!

Ангерран де Мариньи преклонил колено, схватил королевскую руку и поцеловал ее.

Граф де Валуа выдавил из себя улыбку, в которой явственно читалось: «Мы еще не закончили!»

– Сир, – произнес Мариньи, поднимаясь на ноги, – я сегодня же ночью перетряхну все подозрительные дома, где могут обитать колдуны и колдуньи, и уже завтра виновные предстанут перед судом.

– В этом нет необходимости! – проговорил Валуа.

То было всего лишь слово, произнесенное спокойным голосом. И тем не менее это слово заставило Мариньи вздрогнуть. Необъяснимый страх закрался к нему в сердце.

– Нет необходимости? И почему же? – вопросил он.

– Как первый министр, – пояснил Валуа, – вы должны понимать, что раз уж я обнаружил эту фигурку, то, должно быть, знаю и ту колдунью, которая ее изготовила… Сир, если позволите!.. Раз уж эта колдунья – в наших руках, то почему бы нам не опробовать ту великолепную виселицу, что была воздвигнута по приказу первого министра… виселицу Монфокон?

– Колдунья? – изумился Мариньи. – Так это женщина?

– Девушка! – промолвил Валуа, сопроводив это слово взглядом, какой бывает у тигра, забавляющегося со своей добычей.

Нечто вроде одного из тех мрачных предчувствий, что вдруг обуревают нас, острой иглою поразило Мариньи прямо в сердце.

«Девушка», – прошептал он машинально.

А Валуа, с налившимися кровью глазами, с триумфальной улыбкой, еле сдерживаемой в уголках губ, продолжал:

– Девушка, проживающая неподалеку от Тампля, этой обители проклятых колдунов, что были сожжены по-вашему, Ангерран де Мариньи, приказу! Девушка, проживающая в небольшом владении, которое называется Ла-Куртий-о-Роз!.. Девушка, которую зовут Миртиль!..

У Ангеррана де Мариньи подкосились ноги.

Он поднес руки к вискам, глухой стон сорвался с его бледных губ, и он поднял на своего противника растерянные глаза – глаза, просившие о пощаде!.. Мариньи признавал свое поражение!.. В этом безотчетном жесте заключалась вся его обращенная к Валуа отчаянная мольба.

Валуа же, скрестив руки на груди, капля по капле испивал этот желчный и приятный напиток победы. Это длилось не более чем мгновение. Мариньи уже приходил в себя. План в его голове созрел с головокружительной стремительностью.

Получив – а так оно, несомненно, и будет – приказ арестовать колдунью, он явится за дочерью и убежит вместе с ней! О том, чтобы попытаться снять с нее обвинения, в те мрачные годы чудовищных суеверий не могло быть и речи; то была затея не менее безумная, чем попытка пролить солнечный свет в полночь.

Немыслимым усилием воли отец приказал сердцу остыть, нервам – успокоиться, мышцам – расслабиться, а лицу – не выказывать даже удивления.

– Ну, – проговорил Людовик X, – что ты об этом думаешь, Мариньи?

– Сир, – голосом спокойным и твердым отвечал отец Миртиль, – я думаю, что столь ужасное преступление заслуживает скорейшего и не менее ужасного наказания. Когда дьявол поднимает голову, Богу не следует медлить со своим гневом! Через час колдунья будет арестована.

– Но кто ее арестует? – спросил Людовик. – Нужно быть чертовски смелым человеком, чтобы вот так, запросто, войти в жилище колдуньи.

– Я, сир! – промолвил Ангерран де Мариньи.

Король взглянул на Карла де Валуа, словно говоря: «Вот видите, сколь несправедливы были ваши подозрения!»

– Сир, – возразил Валуа, – это ведь я раскрыл колдовство и заговор. Полагаю, я заслужил честь арестовать колдунью лично. Это мое право. И если, проявив несправедливость, вы откажете мне в этом праве, то даже под пытками я не скажу, где находится вторая подобная фигурка, изготовленная этой ведьмой.

– Справедливо! – воскликнул король, которому сделалось нехорошо уже от одной мысли о том, что существует и вторая фигурка, угрожающая его жизни. – Более чем справедливо! Ступайте же, граф де Валуа!

Застыв на месте, в отчаянии ломая руки, Мариньи спрашивал себя, как быть: то ли вцепиться врагу в горло и удавить его, то ли броситься к выходу, дабы оказаться в Ла-Куртий-о-Роз прежде графа.

В этот момент Карл де Валуа добавил:

– Я вернусь через два часа, сир, и отчитаюсь в своей миссии. А пока же, я хотел бы просить вас приказать запереть ворота Лувра, чтобы никто не мог ни войти сюда, ни выйти отсюда, даже вы, сир, чтобы не способствовать действию разрушительных чар, в противном случае…