Текст книги "Тайны Нельской башни"

– Господа, – перебил Людовик X, – до возвращения графа все вы – пленники. Капитан, прикажите запереть ворота и опустить подъемные мосты.

Юг де Транкавель бросился исполнять указания. Валуа тем временем удалился.

«Что делать? – думал Мариньи, у которого от обрушившихся на него несчастий уже голова шла кругом. – Что сказать? Как ее спасти?»

– Господа, – продолжал король, – вы, или скорее, все мы – пленники в Лувре, но, клянусь Пресвятой Девой, я не допущу, чтобы эти два часа нашего здесь заточения прошли в атмосфере грусти и печали. Мы проведем их, наслаждаясь добрым брийским вином, коего полно в моих погребах! Кто любит меня, ступайте следом!

Людовик X направился к просторному залу для пиршеств.

Мариньи сделал несколько быстрых шагов и встал перед королем как истукан.

– В чем дело? – спросил Его Величество, нахмурившись.

Ангерран де Мариньи был бледен как привидение; этот могущественный человек, нагонявший страх на все королевство, сейчас сам дрожал как осиновый лист, взгляд его был растерян; он понимал, что стал жертвой рокового стечения обстоятельств, что ничто не может спасти его дитя. Жутким видением уже вздымался перед ним костер, в который бросают окровавленный труп четвертованной колдуньи!

Колдунья! Миртиль!.. Этот нежный и наивный ребенок?! Его любимая дочь… Луч солнца в его беспокойной жизни!..

Он подыскивал слова, чтобы сказать, чтобы объяснить, умолять, но с уст его сходили лишь хриплые, неразборчивые звуки. Крупные слезы медленно текли по его щекам, теряясь на губах.

– В чем дело? – повторил король.

Мариньи с глухим звуком упал на колени.

Он делал невероятные усилия, чтобы заговорить, чтобы закричать о том, о чем вопил его мозг, но не мог выразить эти простые слова, звучавшие в его голове:

«Это моя дочь, сир… Эта колдунья, эта Миртиль – моя дочь! Моя дочь, понимаете?! Из всего мира у меня осталась лишь ее улыбка! Один лишь взгляд ее таких нежных глаз! Сир! Сир! Та, которую вот-вот арестуют, – моя дочь! Та, кого вы собираетесь передать в руки палача, – моя дочь!»

Да! Все кричало, рвалось у него внутри, тогда как с побелевших губ слетал лишь неотчетливый шепот, непонятное бормотание.

– Так вы будете говорить, мессир де Мариньи? – разозлился Людовик X.

Мариньи поднял к королю свое бледное лицо, поднял свои дрожащие руки и уже намеревался заговорить, когда дверь открылась, и секретарь звонким голосом объявил:

– Ее Величество королева!..

Мариньи рывком вскочил на ноги. Его пылающий взгляд повернулся к вошедшей в залу Маргарите Бургундской, и его внутренний голос прокричал:

«Проклятие! Сказать это перед королевой! Невозможно! Перед королевой… Перед матерью Миртиль!..»

* * *

– Сир, – пробормотал Мариньи, растерянно глядя себе под ноги, – я лишь хотел извиниться перед Вашем Величеством за свой безрассудный монолог…

– А, так ты признаешь, милейший Мариньи, что тебя немного занесло? Что ж! Тогда да, ты прощен, тем более что ты был прав, а я ошибался, когда сомневался – нет, не в твоей неверности, но в твоей бдительности. Но не будем больше к этому возвращаться!

И, обойдя его, король живо устремился навстречу сопровождаемой фрейлинами королеве. Едва переводя дух, с выступившим на лбу ледяным потом, Мариньи смотрел на Маргариту Бургундскую. Внезапно на него снизошло озарение.

И в эту трагическую секунду лучик надежды осветил это измученное сердце!

«Маргарита! О, Маргарита! – прошептал он про себя. – Я не хотел тебе говорить, где твоя дочь… наша дочь… плод нашей юной любви!.. Сколько раз ты валялась у меня в ногах ради того, чтобы ее увидеть!.. А я был решительно настроен никогда тебе этого не позволить, Маргарита! Я боялся. Что ж, ты все узнаешь. Я скажу тебе, где твоя дочь. Так как если даже Господь не в силах спасти Миртиль, обвиняемую в колдовстве, ты, Маргарита, ее спасешь! Ведь ты ее мать!»

И он внимательно принялся вслушиваться в то, что говорила королю Маргарита Бургундская:

– Сир, мне стало известно про ужасный заговор, который готовила против священных дней Вашего Величества некая колдунья. Я пришла сообщить королю, что эту ночь я решила провести в молитвах за него…

– Ах, сударыня, – воскликнул Людовик, целуя руку супруги, – никогда еще, это верно, я так не нуждался в молитвах. Благодарю вас и благословляю, так как если чей голос и может дойти с земли до Господа нашего, то только ваш, сударыня.

– Я всю ночь буду в своей молельне. Не желая, чтобы в этих обстоятельствах меня кто бы то ни было беспокоил, я буду весьма признательна, если Ваше Величество с уважением отнесется к моему уединению.

– Ступайте, сударыня, – промолвил король, глубоко тронутый подобной заботой, – я распоряжусь, чтобы никто, под страхом смертной казни, не приближался к галерее оратории.

Королева присела в одном из тех медленных, грациозных и величественных реверансов, секрет которых, похоже, был известен лишь ей одной. Затем, пройдя между двумя рядами застывших в поклоне сеньоров, она удалилась той мягкой, гордой и победоносной походкой, коей, должно быть, ходила по склонам Олимпа Афродита.

В полном расцвете восхитительной красоты своего тридцать второго года, Маргарита (которая, к слову, была на семь лет старше Людовика) выглядела еще более молодой, чем окружавшие ее юные фрейлины, и более полную гармонию соединившихся в этой красоте грации и пластичности невозможно было даже себе представить.

Людовик X проводил ее восторженным взглядом.

Затем со вздохом промолвил:

– Пойдемте же выпьем, милейшие!

* * *

По истечении получаса Ангеррану де Мариньи удалось незаметно от короля покинуть пиршественный зал.

Вероятно, первому министру были известны окольные пути этого весьма путанного сплетения бастионов, дворов, улочек и подъемных мостов, коим был тот Лувр, о котором современный Лувр не дает никакого представления. Каким бы великолепным и грандиозным он ни был, Лувр современный – всего лишь дворец. Старый же Лувр являлся городом в городе. Лувром, защищенным высокими и мощными стенами, окруженным глубоким рвом, наполненным водой, испещренным угрожающими башенками, заключающим за своими широкими укреплениями все то, что было необходимо для существования двух тысяч его обитателей, – от мельницы до пекарни. Лувр был миром, в который мы проводим читателя.

И Мариньи знал этот мир.

Вместо того чтобы отправиться в галерею, в глубине которой находилась молельня королевы, Мариньи спустился вниз, пересек несколько дворов, прошел в заднюю часть покинутого им строения, поднялся по лестнице к тайной двери и, запыхавшийся, постучал трижды.

По прошествии пары минут дверь открылась и Мариньи вошел.

Он оказался в личных покоях королевы!

Его встретила немолодая уже женщина. Набросаем в общих чертах портрет этой особы, которую мельком мы уже видели и которой предстоит сыграть одну из главных ролей в нашем рассказе: высокая, плотная, с бесстрастным выражением лица и теперь совсем потухшим взором, она, должно быть, страдала от некого загадочного и неизлечимого горя; обычно она носила бархатную маску, в чем тогда не было ничего удивительного, и была одета во все черное, словно носила вечный траур. Стало быть, именно эта женщина и открыла Мариньи.

– Мабель, – глухо промолвил первый министр, – я хочу видеть королеву!

– Невозможно, королева молится!

– Речь идет о моей жизни, Мабель! Сходи, предупреди Маргариту, скажи, что с ней сейчас же хочет поговорить Ангерран! Ступай же скорее, несчастная!

Видя, что женщина не настроена повиноваться, Мариньи подскочил к двери, резко ее открыл, бегом пересек несколько спален и проник наконец в строго обставленную комнату, где на стене висел лишь большой образ Иисуса, а в ногах у Спасителя стояла скамеечка для моления.

То была оратория королевы.

Мариньи вскричал от испуга, оглядевшись по сторонам.

Комната была пуста!..

Только теперь он все понял. Словно пьяный, с поникшей головой, министр вернулся к той, кого назвал Мабель.

– Так королева не в Лувре? – пробормотал он.

– Нет, – холодно молвила женщина в черном.

– Послушай. Посмотри на меня. Ты знаешь, кто я, что собой представляю, какими ужасными тайнами обладаю, сколь громадное вознаграждение могу тебе предложить. Скажи мне, где королева?

– Нет, – качнув головой, повторила Мабель.

Мариньи на какую-то долю секунды вскинул кулаки, будто хотел обрушить их на эту женщину, затем, глухо простонав, убрался прочь. Он брел, натыкаясь на стены, прикрыв уши руками, словно для того чтобы не слышать крик, порожденный его воображением:

«Батюшка, спасите меня от палача! Батюшка, спасите меня от костра!»

Единственная надежда оставалась у этого готового сражаться до последнего вздоха человека.

Через несколько минут Мариньи был уже в зале для пиршеств, где пили и о чем-то весело разговаривали король и его сеньоры.

Подхватив под руку капитана стражи, Юга де Транкавеля, Мариньи потащил его в королевский кабинет.

Министр был так бледен, что Транкавелю показалось, что он слышит, как у бедняги под кирасой бьется сердце.

Мариньи положил обе руки капитану на плечи, заглянул ему прямо в глаза и промолвил:

– Транкавель, мое состояние достигает двадцати пяти миллионов ливров золотом. Последний миллион я заработал с неделю назад.

То была головокружительная для тех времен сумма, представляющая почти пятьдесят миллионов в пересчете на современные деньги[6]6
  Роман написан в 1905 году.


[Закрыть] и, по сути, если сопоставить обычаи и жизненные нужды, равнозначная уровню состояния наших миллиардеров.

Транкавель широко раскрыл глаза и ущипнул себя за пышные усы.

– Клянусь дьяволом, мессир, да вы богаче десяти королей!

– Транкавель, эта огромная куча золота упакована в мешки по пятьдесят тысяч золотых каждый, которые находятся в одном погребе, в трех минутах ходьбы от Лувра…

Капитан стражи рассмеялся, снова ущипнул себя за усы и проворчал:

– Святые ангелы, будь у меня, не имеющего сейчас и десяти экю, возможность на минуту проникнуть в этот блаженный погреб и унести на своих плечах хотя бы один мешок, то был бы самый чудесный мешок в моей жизни!..

Мариньи еще сильнее вцепился в плечи капитана и проревел:

– Транкавель, выведи меня из Лувра, и я отведу тебя в этот погреб, дам тебе от него ключи. Вернешься с целой тележкой. Заберешь столько золота, сколько сможешь унести за час. Только выведи меня из Лувра!

Капитан стражи резко отстранился от Мариньи и сказал:

– Меня зовут Юг де Транкавель, а это значит, что я принадлежу к роду, в котором никогда не было предателей! Я приносил клятву верности королю. Предлагая мне ослушаться моего господина в ночь, когда на кону его жизнь, вы, мессир, предлагаете мне предательство, оплатить которое не смогли бы и десять погребов с таким количеством золота, сколько хранится в вашем. Все, что я могу сделать, так это, из восхищения вашим гением, навсегда похоронить в глубинах моей совести постыдное предложение, за счет которого вы хотели купить меня как простого виллана, как какую-нибудь вещицу на распродаже. Прощайте, мессир!..

И, насвистывая себе под нос некий военный марш, Транкавель вернулся в пиршественный зал.

Ангерран де Мариньи поднял глаза к небу и прокричал:

– Проклятье!..

Побежденный и сломленный, обрушился он на мраморный пол.

VII. Граф де Валуа

Во главе двух десятков конных лучников, ожидавших в главном дворе, Валуа стремительно покинул Лувр. Крупной рысью, при свете факелов, по темным, уже опустевшим улицам, громко бряцая доспехами, кавалькада пересекла Париж и остановилась перед Ла-Куртий-о-Роз.

– Осторожно! – предупредил граф. – Речь идет о колдунье, так что пусть каждый будет начеку и вверит судьбу тому из святых, которого предпочитает.

Среди солдат раздались проклятья, крики ненависти, оскорбления и угрозы.

– Пусть только посмеет на меня посмотреть, и я пробью ей череп палашом!

– Если пожелает нас сглазить, я оглушу ее палицей!

– Уж лучше вырвать ей глаза!

– И тут же отрубить руки!..

– Внимание, друзья! Господин граф уже стучит в эту проклятую дверь…

– Какой храбрец!

– Что и не удивительно, ведь он королевских кровей!..

Валуа так спешил, что действительно сам постучал в дверь. Лучники вздрогнули и перекрестились.

– Жийона, Жийона! Что означает весь этот шум?

Измученная той сценой, что закатил ей отец, после отбытия мэтра Леско так еще и не сходившая с места, Миртиль, у которой доставало сил лишь только плакать, при звуке лошадей подняла голову и без какого-либо страха прислушалась.

Даже напади на дом шайка бандитов – все ей было безразлично.

Она думала лишь о том, что покинет Ла-Куртий-о-Роз, не имея возможности предупредить Буридана, и что ее отец ненавидит того, кого сама она любит всей душой…

– Жийона, сходи посмотри, что это за люди и что им нужно!

Жийона уже открывала ворота.

Вошел Валуа.

– Она здесь? – тихо спросил он.

– Да, монсеньор.

– Где находится проклятие?

– Наверху, в спальне, в изголовье кровати вы увидите скамеечку для моления. Над ней висит образ Богоматери, под ним – кропильница. Я убрала из нее святую воду. Там-то, в этой кропильнице, монсеньор и обнаружит колдовскую фигурку, подобную той, какую я ему посылала…

– Ты готова свидетельствовать, что эта Миртиль – дочь Ангеррана де Мариньи?

– Который здесь зовется мэтром Леско? Да, монсеньор.

– И что отец колдуньи участвовал в изготовлении этой колдовской фигурки?

– Да, монсеньор!

– И что он согласился дать фигурке имя?

– Да, монсеньор!

– Хорошо. Иди в мой особняк, для тебя приготовлена комната. Останешься там до тех пор, пока не понадобишься мне. А для начала найдешь там половину условленной суммы.

– А когда я получу вторую половину, монсеньор?

– В тот день, когда Мариньи вздернут на виселице Монфокон!

На губах хитрой мегеры заиграла улыбка – столь же подлая, как и она сама. Затем, закутавшись в плащ и покрыв голову капюшоном, она вышла за ворота и, не оборачиваясь, направилась в сторону Парижа.

Валуа подозвал к себе командира эскорта и сказал ему:

– Поднимешься по лестнице в спальню, что наверху. В изголовье кровати увидишь кропильницу. Возьмешь то, что окажется в ней, и принесешь мне.

Офицер бросился выполнять указание, а граф вошел в дом, в то время как лучники, приблизившись к жилищу, окружили Ла-Куртий-о-Роз.

У некоторых натур и на некоторых физиономиях радость принимает мрачные оттенки. Валуа был мрачен от радости. Ужасная ненависть раздувала сердце этого человека до такой степени, что то едва не разрывалось на части. Все, что он выстрадал из-за унижения, ярости, зависти в последние годы правления Филиппа Красивого, когда он, брат короля, был менее уважаем, чем интендант Мариньи, все это долгое страдание нетерпеливого честолюбца, вынужденного отвешивать поклоны ненавистному сопернику, вся эта мука в конце концов разрушила в нем всяческое человеческое чувство, оставив в нем лишь одну цель в жизни – месть.

О! Она должна была стать беспощадной, жестокой, с крайними проявлениями гнусности, которые он вынашивал на протяжении долгих бессонных ночей.

Ради мести он опустится до самых низов! Станет собакой, станет шакалом, не имея возможности стать львом, который бы одним ударом своей могущественной лапы сломал шею своему противнику.

Однако же этот человек обладал блестящими качествами, о чем свидетельствует история. И кто знает, не по причине ли этих качеств, гораздо скорее, нежели в угоду Мариньи, всегда мучимый сомнениями Филипп Красивый держал брата в стороне от дел? Высокий, сильный, отважный, предприимчивый, кто знает, на какие поступки был бы способен Карл де Валуа, найди он применение тому, что было в нем гордого и великодушного, не погрязни он медленно в той зловонной грязи, что коснеет в недрах человеческого сердца – в зависти!..

Теперь все было кончено. Он чувствовал себя падшим. Понимая, что спустился на последние ступени мерзости, он говорил себе:

«Пусть меня ненавидят, пусть презирают за те средства, которыми я пользуюсь, – пусть! По крайней мере, моя месть будет столь ужасной, что ненависть станет еще сильнее, чем позор!..»

Его месть! Пришло ее время! То, о чем он всегда мечтал!.. Уже завтра Мариньи предъявят обвинение! Беспомощный, Мариньи увидит, как на его глазах будет приговорено и умрет столь обожаемое им дитя, а потом и сам будет казнен!

Вот что говорил себе Карл де Валуа, входя в дом Миртиль.

Жийона оставила двери открытыми. Он вошел в большую тихую гостиную, где Миртиль, сидя в кресле, закрыв лицо ладонями, уже забыв о топоте лошадей и бряцанье доспехов под окнами, думала о своем несчастье…

– Это тебя зовут Миртиль? – грубо спросил Валуа, прямо с порога.

– Меня, сударь, – вздрогнув, ответила девушка и тотчас встала.

– Ты обвиняешься в колдовстве и сглазе, направленных против священной персоны короля. Колдунья, именем Его Величества, я… я…

Он хотел сказать: «Я тебя арестую!..», но слова застряли в горле.

Граф де Валуа вдруг смутился, бледнея и краснея, он что-то лепетал, не в силах отвести глаз от дочери своего врага!

Что происходило в нем? Что привело его мозг в подобное расстройство? Он хотел сказать: «Я тебя арестую!..», но про себя, обезумев от изумления и восхищения, бормотал:

«Как? И это дочь Мариньи? Как? И это та девушка, которую я намеревался передать в руки палача? И это то дитя, которое я собирался обвинить в колдовстве?.. Сколько красоты, грации и невинности запечатлено на этом лице!..»

Что происходило в голове и в сердце Карла де Валуа?

А происходила там неистовая, порывистая, ужасная по своей внезапности страсть, одна из тех страстей, которые иногда, вдруг, словно молния, ударившая в дуб, поражают мужское сердце, разрываясь в нем! Происходила там, хотя он сам себе в этом не признавался, не знал этого наверняка, хотя и полагал, что всего лишь борется с мимолетной слабостью, с жалостью, то, что Карл, граф де Валуа, начинал всей своей душой, всеми чувствами проникаться любовью к Миртиль, дочери Ангеррана де Мариньи!

* * *

Под таким чудовищным обвинением Миртиль покачнулась. Она догадывалась, что ее, даже невиновную, ожидает. Подобное обвинение означало смерть, самую страшную из смертей, в муках и огне!

Обезумев от ужаса, она сложила вместе руки, подняла на этого мрачного господина свои чистые, цвета небесной лазури, глаза и голосом слабым, похожим на звук, который издает загнанная самка оленя, прошептала:

– О, сударь, что я вам сделала?

Вопрос этот был таким неожиданным и мучительным, в нем было столько предчувствия страшной правды, что, пораженный прямо в сердце, Валуа не нашел в себе сил ей ответить. Он молчал, растерянно глядя себе под ноги, а в голове вертелось:

«Невозможно! Чудовищно! Необходимо ее спасти!»

Мы говорим, что так он думал. Но это было так расплывчато, неопределенно – все то, что он понимал, испытывая головокружение от одной мысли о том, что придется передать это дитя палачу. Он больше не желал смерти этой девушки. Теперь он всей душой хотел, чтобы она жила!

Не отдавая себе отчета в том, что делает, граф подошел к окну, прошептав:

– Она может бежать через него… послушай, девочка, я…

– Монсеньор! Монсеньор! – раздался голос из-за стены. – Я нашел ее, эту колдовскую мерзость! Колдунья прятала ее в кропильнице, под образом Девы Марии!

В гостиную, размахивая восковой фигуркой, ворвался командир лучников!

В то же время в комнату с шумом, с ужасной бранью вбежали солдаты, и уже в следующий миг Миртиль была окружена, схвачена, уведена…

Вне себя от страха – не перед арестом Миртиль, но перед тем, что подсказывало ему его сердце, – граф шел позади своих солдат, безмолвный, задумчивый.

Спустя несколько минут Миртиль, грубо подталкиваемая неистовыми лучниками, уже вступала на подъемный мост у Тампля…

Печальная улыбка пробежала по ее устам.

– Неспроста тень этой башни так леденила мне душу!.. – печально прошептала девушка.

Между Валуа и управляющим крепости тамплиеров, превращенной Филиппом Красивым в тюрьму, состоялся очень короткий разговор.

После чего граф де Валуа занял свое место в седле и медленно, то и дело останавливаясь, снедаемый тяжелыми мыслями, вернулся в Лувр.

Миртиль же схватили двое тюремщиков, которые, не переставая креститься, подвели колдунью к лестнице, что уходила в недра земли. Полумертвую от страха девушку столкнули вниз, поспешно заперев за ней железную решетку.

Погруженная в безмолвную тьму, подобную тьме, скрытой внутри савана, Миртиль осталась одна…

В тяжелой, давящей тишине через правильные интервалы слышался глухой шум: то были капли воды, которые выступали на потолке и падали в большую лужу на полу камеры. В глубине этого мрака бледным светом сверкали крошечные точечки: то была плесень, покрывавшая стены могилы…