Текст книги "Коррида"

Слова эти заронили в душу Эль Тореро смутное подозрение.

– Но отчего же, сударыня? – произнес он холодно, но с некоторой долей иронии.

– Да оттого, – ответила Фауста, – что этой особе на роду написано быть причиной вашей смерти.

Эль Тореро какое-то мгновение смотрел ей прямо в глаза. Но она с невозмутимым спокойствием выдержала этот взгляд. Взор ее излучал удивительную искренность и симпатию к юноше. И Эль Тореро устыдился своих мимолетных мыслей, решив, что такая красивая женщина не может лгать, и ему захотелось выяснить все до конца.

– Но, сударыня, кто же он – мой непримиримый смертельный враг? Вы знаете его имя?

– Да, я знаю его имя.

– Так назовите его!

– Назвать? Наберитесь терпения. Пока же я могу только сказать, что враг ваш весьма влиятелен и опасен. Он ненавидит вас всей душой, и я непременно помогу вам. Человек этот…

Она невольно запнулась на последней фразе. Казалось, ей было невыносимо тяжко продолжать этот разговор. Лицо ее стало печальным, на нем явственно читалось сострадание к дону Сезару, и юноша умоляюще прошептал, проведя рукой по влажному лбу:

– Говорите!

– Ваш отец! – с трудом вымолвила Фауста.

Продолжая изображать на своем лице сочувствие, она с холодным вниманием следила за ним, словно ученый, наблюдавший за результатами своего опыта.

Результат этот превзошел все ожидания. Эль Тореро резко вскочил. Мертвенно-бледный, с блуждающим взором, в полном исступлении он вскричал:

– Не может быть!

Твердым и решительным тоном она повторила:

– Ваш отец!

Умоляюще глядя на принцессу, хриплым голосом, едва сдерживая рыдания, запинаясь, он, с трудом выговаривая слова, бормотал:

– Мой отец!.. Но ведь мне говорили…

– Что же?

Она, казалось, пыталась взглядом проникнуть в самую глубь его души. Что он знал? И знал ли он что-либо вообще?

Нет! Ему абсолютно ничего не было известно; это стало очевидно, как только он с невероятным усилием смог выговорить:

– Мне говорили, что мой отец умер лет двадцать тому назад…

– Но ваш отец жив! – продолжала Фауста с все возрастающей решимостью.

– Он умер от руки палача, – пробормотал после некоторой паузы Эль Тореро.

– Очередная вымышленная история. Надо было, чтобы вы никогда не попытались узнать всей правды.

Говоря это, она по-прежнему вглядывалась в его лицо. Нет! Он решительно ничего не знал. Об этом свидетельствовало то, как он, хлопнув себя по лбу, вдруг произнес:

– Господи какой я глупец! Как я мог не подумать об этом раньше?! Ну конечно же, им надо было удалить…

И вдруг с неожиданной радостью, словно забыв обо всем, что только что услышал, он сказал ей:

– Так это правда?! Мой отец жив?.. О, отец! Последние слова он произнес с необыкновенной нежностью и легкой грустью.

Любой другой на месте Фаусты почувствовал бы жалость к дону Сезару. Но принцессу интересовала только ее заветная цель. Ради ее достижения она не выбирала средств и не останавливалась ни перед чем; пусть даже ей пришлось бы усеять трупами дорогу, по которой она шла.

Продолжая с холодной невозмутимостью наблюдать за ним, она наносила ему все новые удары:

– Ваш отец жив, он в полном здравии… к несчастью для вас. В своей ненависти к вам он безжалостен. Он приговорил вас к смерти, и он обязательно убьет вас, если вы не будете решительно защищать свою жизнь.

Эти слова вернули молодого человека к горькой действительности.

Его отец желал ему смерти! Это казалось ему невероятным, противоестественным. Инстинктивно он искал в своей душе оправдание этой чудовищной жестокости. Внезапно расхохотавшись, он воскликнул:

– Клянусь Богом, сударыня, вы так меня напугали! Но как может случиться, чтобы отец хотел умертвить своего сына, плоть от плоти своей? О нет! Это просто невозможно! Мой отец попросту не знает, что я его сын. Скажите мне, кто он, сударыня, и я обязательно разыщу его. Уверяю вас, мы с ним поладим.

Она вновь заговорила, причем с какой-то особой размеренностью, словно желая, чтобы ни одно произнесенное ею слово не ускользнуло от его внимания:

– Ваш отец знает, кто вы… Именно поэтому он хочет вас уничтожить.

Эль Тореро покачнулся и судорожно прижал руку к груди. Его сердце бешено колотилось.

– Но это немыслимо! – заикаясь, произнес он.

– И однако это так! – произнесла жестокая Фауста. – Пусть земля разверзнется под моими ногами, если я лгу! – добавила она торжественно.

– Будь проклят этот час! – прохрипел Эль Тореро. – Мой отец желает моей смерти. Значит, я – ублюдок! Моя бесстыжая мать, будь ты…

– Остановитесь! – закричала, вся дрожа от негодования, Фауста. – Это кощунство! Знайте же, несчастный, что ваша мать была добродетельной и честной супругой! Ваша мать, которую вы только что в слепом исступлении едва не прокляли, приняла мученическую смерть… Ее палачом, не побоюсь сказать – убийцей, был тот, кто оттолкнул вас от себя, тот, кто желает вас уничтожить. Все эти годы он не знал, что вы остались живы. И теперь убийца вашей матери – ваш отец – хочет вашей смерти!

– О ужас! Нет, я уверен, что я – побочный сын своих родителей…

– Вы законный ребенок, – резко перебила его Фауста, – и когда придет время, я представлю вам все неопровержимые доказательства.

Она спокойно откинулась на спинку кресла, а Эль Тореро, чуть не обезумев от горя и стыда, с болью в голосе воскликнул:

– О, что же это за кровожадное чудовище, мой отец? И отчего он так ненавидит меня? А моя мать, моя бедная мать?! – При этих словах он разрыдался.

– Ваша мать – святая, – сказала Фауста и воздела вверх руку, словно указывая несчастному юноше на небеса, где наверняка пребывала его мать.

– Матушка! – грустно прошептал Эль Тореро.

– Прежде чем оплакивать убиенных, за них следует отомстить! – строго произнесла коварная.

Глаза Эль Тореро засверкали, и он исступленно вскричал:

– Я отомщу! Отомщу!

Но тут же, опомнившись, он закрыл лицо руками и жалобно застонал:

– Мой отец! Я должен мстить своему отцу за мать, я должен сразить его?! Но это же невозможно!

На лице Фаусты появилась мрачная улыбка, которую он едва ли был в состоянии заметить. Она была терпелива и никогда не отступала: в этом была ее сила. Она ни на чем не настаивала. Зерно, которое ей удалось заронить в юную душу, должно было прорасти.

Она мягко и ласково обратилась к несчастному Эль Тореро:

– Прежде чем мстить за свою мать, вам следовало бы подумать о себе. Не забудьте: вы в опасности. Ваша жизнь висит на волоске.

– Мой отец – знатный вельможа? – с горечью спросил Эль Тореро, который вдруг вспомнил старика интенданта, усердно и почтительно кланявшегося ему.

– Он очень могуществен, – уклончиво отвечала Фауста.

Но Эль Тореро был не в том состоянии, чтобы придавать какое-либо значение этим словам.

– Однако, сударыня, – сказал он, глядя прямо в глаза принцессе, – я до сих пор не знаю, что, собственно, побудило вас сообщить мне ужасные подробности моей жизни, которые так долго скрывались от меня.

– Но я уже все объяснила. Мною двигало простое чувство сострадания. И, впервые увидев вас, я не стала скрывать своего к вам расположения. Поверьте, я симпатизирую вам абсолютно бескорыстно. Вот почему я принимаю столь живое участие в вашей судьбе. Вы, сударь, так молоды и так благородны душой!

Эль Тореро оставил без внимания некоторую странность в поведении принцессы и ее тон.

– Я нисколько не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов; это было бы кощунственно с моей стороны. Но простите, все, о чем мне пришлось здесь услышать от вас, – столь необычно и невероятно, что без каких-либо серьезных неопровержимых доказательств я едва ли смогу этому поверить.

– Сударь, я прекрасно понимаю ваши чувства и намерения, – участливо проговорила Фауста. – Уверяю вас, я не посмела бы открыть вам столь страшные обстоятельства, если бы не располагала достоверными доказательствами.

– И вы мне их представите?

– Да, несомненно, – отвечала Фауста.

– И вы скажете мне имя моего отца?

– Да!

– Но когда, сударыня?!

– Потерпите, прошу вас… Может, это случится сегодня, а может – через несколько дней.

– Хорошо, я буду ждать. Примите заверения в моем к вам глубоком почтении и признательности. Вы всегда можете располагать мною и моей жизнью.

– Но прежде давайте попробуем уберечь ее, вашу жизнь, – нежно улыбаясь, отвечала принцесса.

– Я приложу к этому все усилия, сударыня. Уверяю вас, что сумею постоять за себя перед лицом самого сильного противника.

– О, я нисколько в этом не сомневаюсь, – благодушно сказала Фауста.

– И все-таки мне надобно многое для себя уяснить. Разрешите, сударыня, я кое о чем спрошу вас.

– Прошу вас, сударь. Я готова ответить в меру своих возможностей, но со всей, поверьте мне, искренностью.

– Итак, не могли бы вы мне объяснить, каким образом та самая юная особа, – назовем ее для простоты Жиральдой, – могла бы стать причиной моей смерти?

В это время шум на площади усилился. По всей видимости, мрачный кортеж уже прибыл на место казни, и толпа с новой силой выплескивала свои эмоции: кто-то кричал «Смерть еретикам!», а кто-то – славословия в адрес его католического величества.

Ничего не ответив на заданный вопрос, Фауста величественной походкой вышла на балкон. Едва окинув взглядом площадь, она поняла, что не ошиблась. Слегка повернув голову в сторону Эль Тореро, который смотрел на нее крайне удивленно, принцесса спокойно сказала:

– Подойдите, сударь, посмотрите… Дон Сезар лишь покачал головой:

– Извините меня, сударыня, но такого рода зрелища мне отвратительны.

– Уверяю вас, сударь, – тихо сказала Фауста, – что мне эти зрелища тоже не доставляют радости. Поверьте, я вышла сейчас на балкон вовсе не из желания полюбоваться аутодафе; прошу вас, подойдите же ко мне!

Эль Тореро понял, что она зовет его неспроста. Преодолев свое отвращение к происходившему на площади Святого Франциска, он тоже шагнул на балкон.

Мрачная картина открылась его взору.

Впереди приближавшейся процессии гарцевала кавалерийская рота. Вслед за кавалерией шла вооруженная пехота. Всадники и пехотинцы должны были оттеснять толпу и расчищать дорогу кортежу.

За солдатами шествовала вереница черных исповедников. Лица их были едва видны из-под капюшонов; в руках они держали зажженные свечи. Впереди всех шел великан в такой же рясе с капюшоном; он нес огромный металлический крест с позолоченным распятым Христом в почти натуральную величину – с Христом, во имя которого семь осужденных должны были быть казнены; казнены во имя Того, Кто проповедовал всепрощение и любовь к ближнему.

Вся эта черная вереница громко и гнусаво распевала покаянный псалом.

За этой стаей монахов двигалась охрана святой инквизиции, имевшей свою кавалерию и пехоту, а затем и сам суд инквизиции во главе с великим инквизитором.

За судом инквизиции, под сияющим золотом балдахином, в праздничном облачении нес Святые Дары епископ, а за ним – выставленные на поругание толпы, в простых рубищах, с голыми ногами и непокрытыми головами – брели семеро осужденных, причем каждый из несчастных сгибался под тяжестью огромной горящей свечи.

За осужденными шли другие судьи. Затем снова – монахи, монахи, монахи; черные, красные, зеленые, желтые рясы; лица, скрытые под капюшонами. И опять – священники, епископы, кардиналы в красных одеждах; и все кругом пели, кричали, завывали псалмы.

За огромной толпой монахов, окруженный тройным кордоном пищальников, волоча ногу, шел с непокрытой головой, мрачный, в роскошном черном одеянии, король Филипп II. По правую руку от него в некотором отдалении шагал наследник престола, инфант Филипп. За ними следовали придворные, сановники и знатные дамы. Все они были в праздничных одеждах. И снова – монахи, монахи и исповедники.

Вот что увидел с балкона Эль Тореро.

Наконец процессия остановилась на площади перед алтарем.

Один из судей зачитал смертный приговор.

Священник подошел к семерым осужденным и ударил каждого из них в грудь, что означало, что нечестивые еретики изгоняются из сообщества живых.

Беснующаяся толпа не унималась и осыпала несчастных оскорблениями и проклятиями.

В это время к алтарю приблизился епископ. Осужденные уже взошли на помост, и их привязали к столбам.

Когда епископ произнес последние слова молитвы, послышался треск загорающихся фашин; толпа вновь завыла:

– Смерть еретикам! Смерть еретикам!

И вдруг над площадью раздался голос одного из осужденных. Эль Тореро сразу узнал его. Молодому человеку было не более двадцати пяти лет. Он был знатен, красив, богат, имел положение при дворе.

Бедняга кричал:

– Я не еретик! Я верую в Бога! Пусть ответят перед Богом осудившие меня… Я прошу…

Но его голос уже заглушил многотысячный хор монахов, распевающих псалмы.

Пламя костра подобралось к осужденным и своим горячим языком лизнуло ступни несчастных, а затем принялось жадно пожирать их плоть.

– Ужасно! Ужасно! – шептал Эль Тореро, закрыв глаза. – Какое же преступление мог совершить этот несчастный? Я знал его: он был весельчаком и любил жизнь; его ждало блестящее будущее.

Он говорил сам с собой, но внезапно услышал чей-то тихий шепот. Это Фауста, о присутствии которой он ненадолго позабыл, внушала ему:

– Он совершил то же преступление, которое замышлял и ты… Ты будешь, как и он, осужден; как и он, ты будешь казнен… если мне не удастся тебя вовремя остановить.

– Преступление? Какое преступление? – спросил Эль Тореро.

– Он увлекся еретичкой и женился на ней.

– О! Я понимаю!.. Жиральда – цыганка!.. Но ведь Жиральда – католичка!

– Она цыганка, – жестко сказала Фауста, – она еретичка… по крайней мере, все так считают – и этого вполне достаточно.

– Она крещеная, – отбивался Тореро.

– Пусть покажет свидетельство о крещении… Но нет, она этого сделать не сможет. А если бы даже и смогла, все равно, жила она как еретичка. – Говорю тебе, этого вполне достаточно. Ты мечтаешь соединить с ней свою судьбу – ну что ж, с тобой тоже обойдутся как с еретиком!

И она показала на костер.

– Но какой же негодяй издает такие законы?

– Твой отец.

– Мой отец! Опять! Что же это за кровавый зверь дан мне в отцы проклятой природой?!

Как раз в тот момент, когда он произносил эти слова, с балкона одного из пышных дворцов, возвышавшихся по сторонам площади, донесся громкий шум. Балкон этот (как, впрочем, и в доме Фаусты) до сих пор был безлюден. Но вот его застекленные двери широко распахнулись, и показалась толпа вельмож, знатных дам, священников и монахов.

На балкон вынесли одно-единственное кресло, и к нему подошел некто, перед кем все расступились; он спокойно сел, а все остальные, не переступая балконного порога, встали за его спиной. Этот человек поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком о кулак; взгляд его, ледяной и пронзительный, рассеянно скользнул по пылающему костру и по вопящей толпе.

Не отвечая на возмущенный и яростный крик Тореро, Фауста подошла к нему почти вплотную; глаза ее горели, и громко и властно она бросила ему в лицо роковое:

– Твой отец!.. Так ты хочешь знать, кто твой отец?..

Принцесса стала словно выше ростом; она была так величественна, так уверена в своей силе, так холодна и неумолима, что Тореро мгновенно понял все; сраженный страшным открытием, он, запинаясь, пробормотал:

– О! Что вы собираетесь сообщить мне? Фауста еще ближе придвинулась к нему, взяла за запястье и повторила:

– Ты хочешь знать своего отца?.. Ну так смотри!.. Вот он, твой отец!..

Ее рука указывала на человека, который холодно, со скучающим видом глядел, как огонь пожирает тела семерых мучеников.

Тореро невольно отступил; волосы его встали дыбом, взор блуждал, рука судорожно сжала рукоятку кинжала; он воскликнул:

– Король!..

В его голосе явно было больше боли, чем ненависти.

Глава 3
СЫН КОРОЛЯ

Фауста молчала и долго с мрачным удовлетворением смотрела на молодого человека, согнувшегося под бременем страдания. Она могла быть довольна собой, ибо была, как ей казалось, близка к осуществлению своего замысла.

Принцесса обстоятельно подготовилась к беседе. Она знала, что подавляющему числу подданных Филипп внушал ужас, незначительное же меньшинство его открыто ненавидело. Среди ненавидящих были представители всех слоев общества, и они считали себя братьями, временно объединенными отвращением, которое внушал им деспот.

Знатные вельможи с широкими взглядами, художники, артисты, ученые, солдаты, буржуа, искатели приключений, выходцы из народа – кто только не входил в это меньшинство! Как правило, это были люди более смелого ума и более передовых воззрений, нежели то стадо, что привыкло гнуть шею перед власть имущими. Для всех них религиозный фанатизм короля, побуждавший его ко все новым кровавым репрессиям, был совершенно неприемлем; в их глазах король стал чудовищем, и с чисто человеческой точки зрения его уничтожение было бы вполне законным.

Разумеется, мы говорим здесь не о кучке интриганов (а такие есть и будут всегда и повсюду), которые видели в ниспровержении существующего порядка возможность для удовлетворения своих страстей. Мы говорим здесь лишь о людях, искренне преданных идее освобождения.

Так или иначе, но недовольство королем было достаточно широким и достаточно глубоким, чтобы возникло тайное движение, возглавляемое несколькими честолюбцами, либо, говоря другими словами, несколькими провидцами, чье бескорыстие было вне всяких подозрений. Мы уже видели, как Фауста председательствовала на одном из собраний мятежников и сделала все, чтобы направить его ход в нужном ей направлении. Фауста знала, что стоило бы только начаться серьезному движению – и множество людей безвестных или колеблющихся присоединилось бы к тем, кто даст ему первоначальный толчок.

Она знала также, что для Тореро имя короля было синонимом убийства, кровавого неистовства, что оно внушало ему лишь ненависть и отвращение. Эти чувства к тирану усугублялись у Тореро личной ненавистью к тому, кого он обвинял в убийстве своего отца.

Ненависть к королю Филиппу, ярая и неизменная, существовала у него с давних пор, и Фаусте это тоже было известно. Если Тореро не попытался присоединиться к тем, кто втайне готовился нанести деспоту смертельный удар или по крайней мере свергнуть его, то причиной тому были не осторожность или презрение. Его ненависть была личной, и он намеревался действовать в одиночку. Кроме того, по природе своей человек прямой и чистосердечный, он питал явную неприязнь ко всему тайному, скрытому и запутанному. Решив поразить того, кого он считал врагом своей семьи, он твердо решил действовать в открытую, при свете дня… даже если бы это значило его собственную гибель.

Таковы были чувства дона Сезара к королю Филиппу в тот момент, когда Фауста, встав перед ним, воскликнула: «Это твой отец!»

Понятно, что такой удар мог сокрушить его.

Однако и это еще не все: едва достигнув возраста, когда он уже мог что-либо понимать, дон Сезар, захваченный рассказами – возможно, пристрастными – о своих родителях, где вымысел опасно соседствовал с правдой, с восторгом воздвигал в своем сердце алтарь для поклонения отцу. Он представлял себе отца, которого никогда не знал, благородным и великодушным, он украшал его самыми высокими добродетелями; отец являлся ему словно бог.

И вот Фауста покусилась на это безмолвное поклонение, которому дон Сезар, сколько бы лет ни прошло с тех пор, всегда оставался верен. Бог был низвергнут, и вместо него перед юношей предстало кровавое чудовище – ведь именно так, если вынести за скобки личную ненависть Тореро, он воспринимал короля. Достаточно было Фаусте сказать: «Вот твой отец!» – и этот алтарь мгновенно рассыпался и рухнул.

Это обстоятельство и было самым ужасным. Таким ужасным, что оно никак не укладывалось у Тореро в голове.

Он говорил себе: «Я плохо расслышал… я сошел с ума. Король мне не отец… Он не может быть моим отцом, потому что… Я чувствую, как по-прежнему ненавижу его!.. Нет, нет, мой отец умер!..»

Однако Фауста упорно твердила свое. Сомневаться не приходилось: да, все так, все именно так, король действительно был его отцом! Тогда Тореро в отчаянии стал судорожно цепляться за свой низвергнутый идеал и искать хоть какие-то оправдания человеку, на которого ему указали как на отца. Он говорил себе, что, наверное, судил несправедливо, и, перебирая все известные ему деяния короля, пытался открыть в них хоть что-нибудь, что способно было бы вновь возвеличить Филиппа в его глазах.

Но вскоре, осыпая себя проклятьями и ругательствами, Тореро с безнадежностью констатировал, что решительно ничего не находит. Зато с каждой минутой увеличивались его гнев, его ненависть к самому себе: мало того, что он не смог отыскать в короле ничего хорошего, он упорно продолжал видеть в нем то чудовище, которое видел в нем всегда. Все его существо бунтовало против этого неприятия, и он говорил себе: «Но ведь это мой отец! Мой отец! Разве может так быть, чтобы сын ненавидел родного отца? Скорее уж бессердечное чудовище – это я!»

Здесь его мысль направилась в другое русло: он подумал о своей матери.

Ему очень мало рассказывали о ней. По этой ли причине или по какой другой, нам неведомой, мать никогда не занимала в сердце дона Сезара то место, что было отдано отцу. Почему? Кто может ответить на этот вопрос! Конечно, и дня не проходило, чтобы он не думал о ней. Но первое место, казалось, навсегда было отдано отцу. И вот в результате этого крутого поворота, который он и не пытался объяснить себе, мать заняла в его душе место отца.

Ему показалось, что он, наконец, понял. «Клянусь Господом! – мысленно кричал он. – Я догадался! Я по-прежнему ненавижу отца, потому что мне сказали: он мучил и убил мою мать. Да, дело именно в этом!..»

Действительно, все обстояло приблизительно так.

И это был поистине шедевр Фаусты: она умело разожгла в сердце Тореро ненависть к отцу, а потом внезапно, дабы извинить это чувство, оправдать его, сделать ненависть еще более жгучей, более устойчивой, а также и более естественной, напомнила о матери.

Разве для сына интересы матери не священны? И если муж настолько подл и гнусен, что мучает и медленно убивает свою жену, разве их сын может колебаться? Разве не должен он защитить женщину, отомстить за нее? Даже если эта месть – месть отцу?

Вот оно – объяснение всему. Вот что лишало воли несчастного юного принца.

Да, Фаусте пришла в голову гениальная мысль: Тореро, колеблющийся, весь во власти противоречивых чувств, превратился в жалкого, нерешительного человека, которым она сможет руководить и управлять.

Самое трудное было позади, остальное казалось коварной сущим пустяком. Тореро, сын короля, отныне находился в ее власти, и она могла делать с ним все что заблагорассудится. Тореро поможет ей стать королевой, императрицей, а сам навсегда останется лишь послушным орудием в ее руках – править миром будет она!

А пока надо было натравить его на короля, который, по ее словам, являлся его отцом. Надо было, чтобы дон Сезар допустил мысль об убийстве – цареубийстве, отцеубийстве, – и для этого приукрасить преступление видимостью необходимой обороны.

Молодой принц по-прежнему молчал, его остановившиеся глаза были прикованы к королю, так что Фауста осторожно прикрыла створки окна и опустила тяжелые занавеси, закрывая от дона Сезара столь мучительное для него зрелище.

В самом деле, как только юноша перестал видеть короля, он с облегчением вздохнул и, казалось, пробудился от тягостного кошмарного сна. Он обвел мутным взором окружавшую его роскошь, словно спрашивая себя, где он и что он здесь делает. Затем его взгляд упал на Фаусту, которая, не говоря ни слова, наблюдала за ним, и чувство реальности окончательно вернулось к Тореро.

Фауста, видя, что он пришел в себя и теперь способен продолжать беседу, тихо сказала низким голосом, в котором сквозило скрытое волнение:

– Простите, ваше высочество, что мне пришлось раскрыть вам жестокую правду. Обстоятельства оказались сильнее моей воли и помимо нее увлекли меня за собой.

По телу Тореро пробежала дрожь. Титул «высочество», прозвучавший из уст Фаусты, на мгновение ошеломил его. Титул этот, казалось, свидетельствовал о том, что он не был жертвою сна – все, что он увидел и услышал, было реальностью – хотя и реальностью ужасной и мучительной. Качая головой, он с горечью повторил:

– Ваше высочество!..

– Этот титул принадлежит вам по праву, – проникновенно сказала Фауста. – Но вы на нем не остановитесь.

И опять Тореро покачнулся, как если бы его ударили.

Что означало это «вы на нем не остановитесь»? Вот и управляющий принцессы смотрел на него со страхом, любопытством и огромным почтением. Чего же от него в конце концов хотят? Он решил узнать это как можно скорее.

Фауста, между тем, сказала: «Благоволите сесть» и с поистине царственным величием указала ему на стул. Тореро повиновался, желая лишь одного: прояснить все, что было для него темным и туманным в этой необычайной истории.

– Итак, сударыня, – сказала он с деланным спокойствием, – вы уверяете, что я – законный сын короля Филиппа?

Фауста поняла, что он пытается изменить тему разговора и что, если она позволит ему это, он сумеет ускользнуть от нее.

Принцесса вперила в него проницательный взгляд и невольно отдала дань восхищения душевной силе этого молодого человека – после таких жестоких потрясений он владел собою столь превосходно, что обратил к ней совершенно спокойное лицо.

«Решительно, – подумала она, – не всякий может сравниться с этим молоденьким тореро. У него поистине королевские запасы гордости. Любой другой на его месте встретил бы сообщенное мною известие с ликованием. Независимо от того, ложь это или правда, любой другой поспешил бы сделать вид, что верит мне безоговорочно. А этот остался невозмутим. Он не дает ослепить себя обещаниями блестящего будущего, он спорит, и да простит мне Господь, но его самое горячее желание – это получить доказательство того, что я ошиблась».

Впервые с начала этой встречи в ее душу стало исподволь закрадываться сомнение, и, снедаемая ужасной тревогой, она задала себе вопрос: «Неужели он до такой степени лишен честолюбия? Неужели мне опять не повезло, и я встретила второго Пардальяна, то есть человека, который разочаровался в жизни и для которого состояние, происхождение и даже корона – всего лишь слова, лишенные смысла?»

Размышляя таким образом, она подняла к небу угрожающий взгляд, словно призывая Бога прийти ей на помощь.

Однако Фауста была бесстрашным бойцом и не принадлежала к числу людей, отступающих из-за всякой малости. Эти мысли пронеслись у нее в голове с быстротою молнии, но, каковы бы ни были ее колебания и тревоги, на ее лице не отразилось ничего, кроме неизменной приветливости, которую ей было угодно являть всем.

На вопрос Тореро, в котором звучало сомнение (хотя молодой человек ни в чем не подозревал ее лично), последовал уверенный ответ:

– Документы, которыми я располагаю и подлинность которых неоспорима, а также надежные свидетели доказывают, что вы – законный сын короля Испании Филиппа. Поверьте, я знаю, что говорю. Очень скоро – буквально через несколько дней – я представлю вам все эти доказательства. И вам-таки придется признать, что я не лукавила, а была правдива и откровенна.

Тореро едва слышно промолвил:

– Избави меня Бог, сударыня, сомневаться в ваших словах или же заподозрить вас в дурных намерениях!

И продолжал с горькой улыбкой:

– Я не получил образования, приличествующего сыну короля… будущему королю… Хоть я и инфант – так вы, по крайней мере, утверждаете, – я был воспитан не на ступеньках трона. Я всегда жил в ганадериях, среди диких быков, которых я выращивал для удовлетворения прихотей принцев, моих братьев. Таково мое ремесло, сударыня, и оно кормит меня – ведь у меня нет ни фамильных драгоценностей, ни ренты, ни пенсиона. Я пасу быков. Так что извините, сударыня, что я осмеливаюсь говорить без обиняков, прямо; очевидно, вы, владетельная принцесса, привыкли слушать иные речи.

Фауста благосклонно кивнула, принимая извинения юноши.

Тогда Тореро, осмелев, поспешил задать следующий вопрос:

– А моя мать, сударыня, как звали мою мать?

Фауста удивленно подняла брови и подчеркнуто строго ответила:

– Вы – законный принц. Вашу мать звали Елизавета Французская, она была законной супругой короля Филиппа и, следовательно, королевой Испании.

Тореро провел рукой по влажному лбу.

– Ну скажите же мне в конце концов, – произнес он дрожащим голосом, – если я – законный сын, то почему же меня бросили? Откуда эта яростная ненависть отца к собственному сыну? Откуда эта ненависть к законной супруге, ненависть, доведшая до убийства?.. Ведь вы же сами сказали мне, что моя мать умерла вследствие жестокого обращения с нею ее мужа.

– Да, я это говорила, и я готова это доказать.

– Стало быть, моя мать была в чем-то повинна?

Он дрожал, задавая этот вопрос, и его глаза умоляли, чтобы ему ответили «нет». Фауста не замедлила успокоить дона Сезара, сказав более чем категорично:

– Ваша мать – я это утверждаю, и у меня найдутся доказательства, – ваша мать, августейшая королева, была святой, сошедшей на грешную землю.

Конечно же, она явно преувеличивала. Елизавета де Валуа, дочь Екатерины Медичи, подготовленная к ремеслу королевы своей грозной матерью, могла быть всем, чем ей хотелось быть, но только не святой.

Однако Фауста разговаривала с ее сыном, – она рассчитывала на его сыновнее благоговение, тем более пылкое и слепое, что он никогда не знал своей матери, – и она полагала, что заставит его поверить любым нелепицам, какие, если понадобится, она с легкостью выдумает.

Фауста стремилась возможно сильнее разжечь сыновние чувства Тореро к матери: чем более величественной, благородной и безупречной предстанет она в глазах сына, тем более неистовой и неодолимой будет его ненависть к ее мучителю-супругу. Эта ненависть должна достичь таких размеров, чтобы Тореро совершенно позабыл: сей деспот – его отец.

Вот почему, желая добиться поставленной цели, Фауста без колебаний, своею собственной властью, причислила мать дона Сезара к лику святых.

А тот явно обрадовался ее словам. Он глубоко, с облегчением вздохнул и спросил:

– Но раз моя мать была безупречна, откуда же это ожесточение, откуда эти долгие издевательства, о которых вы говорили? Неужто король и вправду то чудовище, жаждущее крови, каковым, по уверению многих, он является?

Тореро опять-таки совсем забыл, что и сам считал короля именно таким чудовищем. Теперь, когда он знал, кто его отец, он инстинктивно старался обелить его в своих собственных глазах. Он все еще надеялся (хотя и не слишком), что принцесса скажет что-то такое, что снимет с короля вину. Удалось же ей полностью обелить его мать!

Но Фауста вовсе не собиралась защищать Филиппа. Она ответила непреклонно: