Текст книги "Основы реализма, 1870. Философский трактат об общих и необходимых понятиях опыта"

И тут мне на помощь пришел случай. Риэль хотел поговорить о Руссо, и я в шутку спросил его, не будет ли он также обращать внимание на критику Руссо, которая есть в лекциях Фихте «Определение ученого» (1794). Он серьезно ответил мне, что не знает об этом. Но уже на следующий день он прочитал ее, и теперь лед был сломан. Он посчитал, что ничего более глубокого в Руссо нет. Затем он продолжал с удовольствием читать «Фихте» и вскоре проникся самой горячей симпатией к патриоту, педагогу, философу культуры и истории в целом. В обращении, которое мы вручили Риэлю в день его восьмидесятилетия, с полным правом можно сказать, что он был не только «воспитан в критическом духе Канта» и «исполнен достойной самодисциплины Спинозы в рамках всеобщего закона», но и «вдохновлен творческим пылом немецкого провозвестника идей Фихте». Еще во Фрайбурге для меня было большой личной радостью наблюдать, как развивается и растет интерес Риэля к Фихте. Теперь я мог откровенно говорить с ним на тему, которая была мне гораздо ближе, чем Гильдебранд или Ницше.

Мои воспоминания не будут истолкованы так, будто я имел в виду, что «повлиял» на Риля в существенных моментах в этот важный период развития его духовной жизни. Я был лишь causa occasionalis [случайной причиной – wp], благодаря которой некоторые ранее далекие интеллектуальные продукты были приближены к нему. В разговоре, даже когда я знал материал лучше, чем он, я всегда выступал в роли получателя, что само собой разумеется в разговорах между зрелым человеком, который завершил большую часть своей жизненной работы, и молодым новичком. В любом случае, я не чувствовал себя призванным читать лекции Риэлю. Я хотел чему-то научиться у него, даже если я ему противоречил, и я в значительной степени достиг этой цели. Многие из бесед о Хильдебранде и Ницше, а затем о Фихте и других, по мнению Риэля, «ненаучных» философах, навсегда останутся для меня незабываемыми. Огненный темперамент, который он сочетал с проницательной проницательностью, имел в таких случаях нечто восхитительное. Риэль с поразительной быстротой вникал в новую тему, и тут же то, что он усваивал, продолжало работать в нем самостоятельно.

Вскоре «мир ценностей» стал играть роль и в его литературных планах. Уже во Фрайбурге он задумал дополнение к своей «Философской критике», в котором бы всесторонне рассматривались вопросы философии ценностей, и никогда полностью не отказывался от этой мысли. Уже в мае этого года в предпоследнем письме, которое я получил от него, говорится:

«Дополнением к моей теоретической работе могла бы стать только критика общезначимых ценностей, которую я до сих пор давал только в своих лекциях и в намеках на введение. Я не знаю, хватит ли еще моих сил для разработки учения об этих ценностях».

Что ж, работа не увидела свет, но некоторые его труды содержат чрезвычайно интересные замечания, в том числе и по проблемам философии ценностей. Было бы очень приятно, если бы лекции, о которых он мне писал, были опубликованы из его наследства.

После того, как во Фрайбурге мы нашли область внетеоретической философии, в которой мы прекрасно общались, хотя Риэль по-прежнему не хотел ничего знать о научной трактовке этих проблем, мы, наконец, глубоко обсудили друг с другом эпистемологические вопросы. Я многому научился в ходе обсуждения. Для Риэля было важно, чтобы я хотя бы понимал его, даже если я не мог с ним согласиться, и ему действительно удалось в разговоре приблизить свои мысли ко мне ближе, чем это было возможно через печатную формулировку. Тогда он связал мотивы, побудившие его придерживаться «вещи-в-себе», прежде всего с проблемой иррациональности, которая действительно содержит в себе полную реальность. Отсюда он обосновывал необходимость утверждения в качестве «реального» того, что никогда не может быть поглощено познающим субъектом, и что, будучи вещью-в-себе данной реальности, познаваемой независимо от любого субъекта, всегда будет сохранять свое бытие вне сознания. Это затрагивало проблемы моей книги о границах научной понятийной мысли, над которой я в то время работал и мысли которой мне разрешили подробно развить для него. Риэль сказал, что здесь я был таким же «реалистом», как и он. Так мы, наконец, нашли друг друга в теоретических вопросах, которые были в центре нашей научной работы, и в то же время, в наилучшей личной гармонии, мы установили те точки, которые навсегда разделили нас фактически.

К сожалению, во Фрайбурге Риэль в некоторых отношениях чувствовал себя неуютно. Он был урожденным католиком, но позже оставил церковь. Это поставило его в неловкое положение в университете. Теологам, которые без возражений посещали протестантский колледж Виндельбанда, было запрещено посещать его лекции (в том числе, кстати, и мои), и это его очень не устраивало. Когда в 1896 году пришел вызов в Кильский университет, он последовал ему. Ему было нелегко покинуть Фрайбург. Он любил город, собор, великолепные окрестности, а в своем доме он и его жена культивировали живое общение, которое не могло быть более изящным и стимулирующим. Но он желал иметь иную академическую сферу, чем та, что была во Фрайбурге. По случаю его развода я также познакомился с щедростью его личного характера. Он сделал все возможное, чтобы я стал его преемником, хотя прекрасно знал, что я буду отстаивать на его любимом кафедре мысли, диаметрально противоположные тому, что он считал правильным в решающих моментах. Он побудил меня опубликовать первые главы моей еще не законченной книги о границах формирования понятий в естественных науках в качестве «первой половины». Вскоре после этого я получил его кафедру, где оставался в течение двадцати лет. Таким образом, я лично во многом обязан Риэлю. Чувство этого никогда не угаснет во мне, и я чувствую необходимость выразить его публично.

После того, как Риэль покинул Фрайбург, он работал сначала в Киле, затем в Галле и, наконец, с 1905 года – в Берлине. Впервые после смерти Лотце столица Рейха увидела на кафедре своего университета выдающегося систематика. Берлинская академия, конечно, закрыла перед ним свои двери. Но они также не смогли прибегнуть к помощи Фихте. Поэтому Риэль был в хорошей компании. Он имел сильное влияние на берлинское студенчество, и число его учеников было очень велико, хотя он и не создал «школы». Во многих отношениях берлинский период был, вероятно, высшей точкой его жизни.

Он не создал второй всеобъемлющей работы, подобной его «Критике». Его «Einführung in die Philosophie der Gegenwart» (Введение в современную философию), возникшее на основе лекций и являющееся существенным дополнением к его основному труду, широко читается. В остальном, кроме уже упомянутых совершенно новых работ, появились лишь небольшие трактаты. Последний период был посвящен сбору урожая. В 1922 году Риэль опубликовал том под названием «Ведущие мыслители и исследователи», в котором он обобщил свои исторические эссе, а этой осенью наконец появилась вторая антология, о которой говорилось в начале этого некролога.

Возможно, кто-то удивится тому, что продуктивность Риэля в последние десятилетия его жизни, кажется, стала ниже, чем в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века. Но это можно признать верным лишь в ограниченном смысле. В любом случае, этот человек никогда не был праздным. Позже его основной работой стал новый замысел его основной работы. Однако долгое время это происходило лишь в тишине. Она началась еще во Фрайбурге, но только в 1908 году первый том «Критицизма» был снова опубликован. С другой стороны, как говорит сам Риэль, «из этого выросла почти новая книга». Не более трети нового текста совпадает со старым. Точка зрения и расположение мыслей остались неизменными, но Риэль самым подробным образом обработал ставший за это время доступным исходный материал и с непревзойденным мастерством использовал его для обоснования своей точки зрения. Каждый, кто хочет познакомиться и понять реалистические моменты кантовской философии, фактическое существование которых никто не может отрицать, должен обратиться к этой работе, которая недавно вышла в третьем издании, фактически без изменений.

Вторая и третья части «Критики» еще не поступили в книжную торговлю в измененном издании, но, насколько мне известно, Риэль переработал и эти два тома, о чем уже объявил издатель, и можно надеяться, что они скоро появятся. Все, кому небезразлична научная философия, должны ждать их с самым живым нетерпением. В них Риэль в принципе не изменит своей точки зрения, но можно предположить, что и здесь он дополнит и расширит аргументацию. Таким образом, эта работа может иметь сильное влияние и после смерти ее автора.

В это можно верить тем более, что Риэль до конца оставался духовно «молодым» и не терял связи с движениями того времени. В своем последнем письме от 30 июля 1924 года он писал мне: «Подробное чтение Вашего Канта дало мне приятное ощущение, что я еще не слишком стар и застыл, чтобы понимать и внутренне усваивать новое». Он действительно не ошибся, о чем свидетельствует его письмо. В некоторых отношениях он должен был видеть «Канта как философа современной культуры» совсем иначе, чем я, и все же то, что он написал мне о моей книге, наполнено тончайшим пониманием моих намерений. В то же время это было последнее подтверждение дружбы, которую я приобрел более века назад.

Неизменная связь Риля с течениями времени даже в преклонном возрасте недвусмысленно проявляется в его многократно цитируемой речи о значении философии в настоящем. Для него научное мышление того времени коренилось в критике Канта. Но он не строил иллюзий по поводу того, что период философии, одним из представителей которого был он сам, многим уже кажется вновь пройденным, более того, прослеживал изменения еще в прошлом веке.

«Молодое поколение девяностых годов, – говорил он, – демонстрирует, по сравнению со своими предшественниками, новую духовную конституцию, измененное направление своего мышления. Они почувствовали неудовлетворенность простой наукой. Ницше был их выразителем, жизнь, увеличение жизни – их лозунгом».

Враждебен ли сейчас Риэль этим течениям? Конечно, нет. Он признает право на изменение взглядов.

«Наука, или, что в то время означало почти то же самое, естествознание, как бы захватила власть. Она распространила свои притязания на господство за пределы своей законной сферы, но не со стороны своих действительных представителей, а со стороны тех, кто догматически присвоил ее результаты».

В качестве примера Риэль особо отмечает, что историки всерьез пытались сделать точную науку из самой истории, и продолжает:

«Человек рассматривался ими как продукт своей среды. Они не видели, если перефразировать пословицу, деревьев перед лесом, массовых явлений и их статистики перед личными силами истории».

Напротив, согласно Риэлю, реакция была неизбежной. Молодое поколение считало науку «бесчеловечной». Она не могла заменить религию, как и искусство. «Она только думает, она не действует, ее царство – мертвые, живые застыли перед ее концепциями». Таким образом, Риэль воспроизводит взгляды молодого поколения еще до войны с лозунгами, которые сегодня звучат повсюду, и он прекрасно понимает, почему они должны были возникнуть.

Но с другой стороны, он так же хорошо знает, что, как обычно встречное течение качается в противоположную сторону, так и реакция против интеллектуализма науки, которая вышла за пределы цели.

«Снова стали философствовать без науки и против науки. Снова литература возобладала над философией, и в лучшем случае продукты, принадлежащие к ней, рассматриваются как литературные продукты».

Это и сегодня, особенно сегодня, бьет в самую точку, и в отличие от этого Риэль совершенно ясно говорит об этом еще до войны:

«Эта новая философия интуиции на самом деле является лишь возрождением романтизма. Романтизм тоже был реакцией чувства и воображения против разума и ясности; в нем тоже поэзия господствовала над философией; он тоже обозначает по сути литературную эпоху. И совершенно романтическим является миф о творческом развитии».

Против такого рода натурфилософии, которая не является ни философией, ни естественной наукой, говорит Риэль, поздний Фихте уже сказал правильное слово:

«Не имея возможности обосновать свои неясные мысли, она вместо оснований ссылается на способность, которой она бредит, и называет ее интеллектуальным Anschauung. Сегодня эту способность называют интеллектуальной симпатией, интуицией».

Такие и подобные предложения Риэля от 1913 года без ограничений относятся к настоящему времени. Послевоенные годы лишь довели до ума то, что уже было до этого. В принципе, «Zeitgeist» остался таким, каким его изобразил Риэль более десяти лет назад. Недавно опубликованная речь выглядит так, как будто она была произнесена совсем недавно.

В крайнем случае, можно сказать: похоже, что реакция против науки уже подходит к концу, и что скоро мы должны ожидать от молодого поколения несколько большего интереса к строго научному мышлению в философии, чем от молодежи, которая выбрала своим лидером Ницше [FN/riehl_nietzsche]. В конце концов, невозможно выдержать потакание «духу» или «глубине» и броским речам, с помощью которых каждый раз заново обжимается приготовленный человечеством шницель. Усталость от этого рано или поздно должна наступить. Однако, кроме первых признаков перемены, пока ничего не видно, но это тем более верно, что «Критика» РиэляЯ может стать хорошей школой для самой молодой молодежи, насколько она жаждет простых и ясных мыслей, изложенных с убежденностью в их объективной истинности образцовым объективным языком, если она, наконец, решит снова серьезно заняться философией.

Это не означает, что будущее будет во всем следовать точке зрения Риэля, и в заключение я хотел бы сделать хотя бы несколько наводящих замечаний и по этому поводу. С тех пор, как я познакомился с «Философской критикой», у меня были некоторые сомнения по поводу нее, которые не смогли заглушить даже чрезвычайно поучительные устные объяснения Риэля. В этом некрологе я должен сдерживать свои возражения так же мало, как и при личном общении во фрайбургские годы. Риэль не боялся критики. Его значимость остается нетронутой, даже если нам придется оставить ту основу, на которой он стоял в принципиальных вопросах. Из них следует еще раз подчеркнуть по крайней мере два момента, которые уже неоднократно затрагивались.

Первый касается эпистемологического реализма, т.е. предположения о существовании абсолютной, трансцендентной реальности за пределами сознания, по сравнению с которой эмпирическая реальность может рассматриваться только как явление. Безусловно, Риэль прав в том, что реальное не может быть полностью поглощено знанием, и поэтому всякий «рационалистический» идеализм должен быть отвергнут. Для познающего сознания всегда остается непроницаемый остаток в реальном, который можно назвать вещью-в-себе, поскольку она существует независимо от всякого научного мышления. Но это иррациональность эмпирической реальности, и из нее нельзя делать вывод о трансцендентной реальности за пределами сознания, что приводит к кантовской «вещи-в-себе». Нечто вполне может задавать предел теоретическому знанию и при этом мыслиться как содержание «сознания вообще». Знание и сознание или суждение и «концепция» не совпадают, и именно иррациональное в реальном непосредственно «переживается» нами (если воспользоваться модным словом), тогда как кантовская «вещь-в-себе» должна оставаться закрытой не только от познания, но и от любого непосредственного опыта. Но как тогда она может обрести теоретическую значимость?

Сам Риэль различал «вещь-в-себе» и «нуменон в позитивном понимании» у Канта. Мы не будем здесь спрашивать, насколько такое разделение соответствует намерениям Канта. Но если провести его и затем отбросить «нуменон в позитивном понимании», поскольку он теоретически полностью проблематичен, то нельзя больше придерживаться трансцендентальной реальности вещей, имеющей какой-либо иной, кроме чисто негативного смысла. Иначе само реальное оставалось бы полностью негативно определенным и было бы «ничтожеством» в самом дерзком смысле этого слова. Это как раз то, чего реализм не может желать. Независимо от того, что для Канта «реальность» сама по себе является категоРиэй, необходимо решить отождествить реальное бытие, в той мере, в какой о нем идет речь в теоретической философии, с реальным бытием, непосредственно «воображаемым» или «переживаемым» в сознании. Такой эмпирический реализм, который предполагают все отдельные науки, означает, однако, при полном признании иррационального характера реальности, отказ от всякого критического реализма, стремящегося удержать вещь-в-себе. Это приводит к критически «идеалистическим» взглядам, если человек не хочет некритически придерживаться позитивизма или эмпиризма.

Второй момент касается разделения научной и ненаучной философии. Невозможно провести его так, как утверждает Риэль, не придя к разделению философии, что по своим последствиям в конечном счете недопустимо. В этом отношении мне кажется, что философия ценности, как она развивалась у самого Риэля, особенно во второй половине его научной жизни, содержит подходы, которые неизбежно ведут за пределы его собственной точки зрения.

Я уже цитировал некоторые из ранних высказываний Риэля, которые звучат так, как будто он знал ценность только как оценку, и как будто он ставил «значение» в зависимость от «чувства». Это, по крайней мере, можно вычитать из последнего тома «Философской критики», и тогда само собой разумеется, что строгой науки о ценностях как ценностях не существует. В дальнейшем, однако, Риэль был далек от того, чтобы ценность совпадала с чувством ценности. Он, конечно, не знал ценности только как оценки, т.е. как психические акты индивида, и «субъективность» ценностей уже не могла быть для него причиной изъятия их из научного рассмотрения. Он закончил свою книгу о Ницше словами:

«Человек всегда будет верить в сверхчеловека, называет ли он его божественным или идеалом. Не имея над собой идеала, человек не может идти прямо в духовном смысле этого слова. Это сверхчеловеческое, образцовое есть мир духовных ценностей; – даже самый великий человек все еще имеет этот мир над собой, поскольку он в то же время носит его в себе. Однако эти ценности, которые направляют действия человека и вдохновляют его, не нужно сначала изобретать или формировать заново путем переоценки; они открыты и, подобно звездам на небе, постепенно входят в круг видения человека с развитием культуры. Это не старые произведения, не новые ценности, это и есть ценности».

Такие слова, когда они впервые стали известны, вызвали удивление у многих. От автора «Философской критики» их не ожидали. Меня не удивила реплика Риэля, когда я прочитал ее через год после его отъезда из Фрайбурга. Я давно знал об изменении его взглядов, которое, возможно, произошло без его явного осознания, из многих бесед.

Риэль никогда больше не отказывался от убеждения, что ценности – это не только оценки и чувства ценности. В лекции «Профессия философа в настоящем» это даже сформулировано таким образом, что он еще больше приближается к позиции того, что сейчас называется философией ценностей. Там говорится следующее:

«Существует система ценностей; между основными направлениями духовной жизни должна быть создана гармония, поскольку, безусловно, дух – это живое единство. Профессия философии как духовного руководства состоит в том, чтобы возвысить знание ценностей и их системы до ясности понятия, энергично поддерживать стремление и гармоничное формирование нашей жизни. Такова была профессия, которую философия выполняла в древности в дополнение к своей научной – и эта же двойная профессия осталась для нее и в настоящее время.»

Здесь речь все еще идет о двойном значении философии, и пока человек отделяет науку как теоретическое знание от практического духовного руководства, против нее ничего нельзя сказать. Но если философия действительно должна, как думает теперь Риэль, «поднять знание ценностей и их системы до ясности понятия», то нельзя понять, почему эта задача не должна называться столь же научной, как и другая задача – дать теорию научного познания только потому, что она касается ценностей. Там, где речь идет о представлении системы и о знании, доходящем до ясности понятия, там тоже есть наука. Ценность, как ценность, не может больше служить для проведения границы между научной и ненаучной философией. Она существует, согласно Риэлю, совершенно независимо от ценности: существует система ценностей. Не объект, а наша позиция по отношению к нему имеет значение, когда нужно решить, наука или ненаука, теория или практическое поведение, и наука заканчивается только там, где из знания ценностей, доведенных до ясности понятия, выводятся следствия, которые уже не касаются только теоретического человека, а относятся к практическому «духовному руководству». Короче говоря: как только человек заходит так далеко, что признает систему ценностей, которая существует сама по себе, и считает возможным ясность понятия об этой системе, то философию ценностей, которая стремится к такой ясности, уже нельзя считать ненаучной философией.

За этим, однако, сразу же следует новый шаг, который устраняет всякое разделение и вносит единство во все ненаучное философское мышление. Сам Риэль подчеркивает, что теоретическая истина также относится к ценностям, к идеалам, которые должны быть реализованы. В одной из своих последних работ он прямо называет ее «внутренней ценностью». При такой предпосылке как может теория научного познания обойтись без ценностной концепции истины как самоценности? Истина является членом системы ценностей, и теория науки также становится (теоретической) теоРиэй ценностей, т.е. частью философии, которая ищет систему всех самоценностей, чтобы прийти к всеобъемлющей научно обоснованной теории мировоззрения.

Отсюда можно, наконец, заняться вопросом «в себе» мира, особенно в том виде, в каком он предстает в отношении нумена и «вещи-в-себе» друг к другу, и, по крайней мере, приблизить его к научному решению. Тем самым, однако, мы полностью вступаем на путь, на котором мы должны либо полностью отказаться от критического реализма, а также от доктрины двойной задачи философии, либо, по крайней мере, сильно модифицировать ее. Тогда система философии приобретет существенно иную форму, чем в «философском критицизме», даже если она не примет форму застывшего целого, а предстанет как сущность, способная к постоянному дальнейшему развитию.

Конечно, и сегодня есть чему поучиться у системы философии Риэля, более того, особенно сегодня, особенно когда люди больше не хотят ничего знать о научной философии, но его строгое разграничение между научной и ненаучной философией заслуживает радостного приветствия. Мы предпочтем точку зрения Риля «сверхнаучным» рассуждениям наших пророков и учителей мудрости. Современные романтики пишут только для тех, кто не любит строгую науку. Они избегают трудностей понятийного мышления и хотят заменить его более удобным созерцанием. Они – «журналисты» философии. Что ж, день приходит и хочет получить свое, но и он снова уходит. Риэль, если бы захотел, тоже мог бы писать и говорить очень хорошо для своего времени. Его «журналистские» способности были, конечно, немаленькими. Но в центре его мышления, поскольку он был настоящим философом, были проблемы, которые неподвластны времени и которые поэтому не касаются только того или иного дня, но всегда повторяются. Риэль облек их в форму, которую можно назвать образцовой в ее своеобразии. Именно поэтому его книги все еще будут читать, когда мировоззренческие разговоры философов жизни, как их любит современность, будут давно забыты.

Генрих Риккерт, Алоис Риэль, Логос, т. 13, Тюбинген 1924—25