Текст книги "Память золотой рыбки (сборник)"

– Ладно, продолжай, Лотта, не вопрос – пусть будет букет роз.

И она продолжает рассказывать нашу историю, которую я записываю слово за словом, а в моей голове продолжают роиться мысли и воспоминания.

Ее беременность протекала драматично. Были и ночные падения с лестницы, и кровотечения, причину которых угадать я не могла, но каждый раз везла ее в больницу и часами ждала в приемной, пока не поступала команда отбой. То, что Бен появился на свет без осложнений, меня почти удивило, и, как ни печально, я с первого взгляда невзлюбила его. Кстати, с каждым днем он все больше становится похож на своего отца. Которого я тоже недолюбливаю. К счастью, его я вижу редко: то, чего хотела Лотта, в основном сбылось. В основном. У нее есть ребенок, есть муж, с высшим образованием, достаточно состоятельный и полностью поглощенный работой. У нее есть отношения на расстоянии. Чтобы к ней вдобавок переехала еще и мать, она вряд ли хотела. Ее мать – домоправительница, няня, экономка, опекунша и церберша.

Мы добрались до четвертого дня рождения Бена несколько месяцев назад. Лотта к тому времени уже год как болела. В истории Шарлотты и Марии истории болезни Шарлотты места нет. И все же мне придется здесь упомянуть, что ко дню рождения Бена Шарлотта уже ослабла, исхудала, стала морщинистой и лысой, но все еще была полна надежды на исцеление. Мы вместе с Беном и еще несколькими детьми поехали в аквапарк. Лотта сдала детей заранее заказанной девушке-аниматору и подмигнула мне, чтобы я шла за ней. На голове у нее был тюрбан-полотенце, и она надела пестрый расшитый пайетками купальник с эффектом пуш-ап, который должен был сделать ее формы более округлыми. Она выглядела как залетевший сюда по ошибке амазонский попугай и так же взволнованно взмахивала руками.

– Там, там наверху! – Она показывала на шезлонги. – Они нас ждут!

Из огромной пляжной сумки она извлекла бутылку шампанского и два одноразовых стаканчика.

– С тех пор как ко мне переехала мама, так редко выдается случай, – сказала она после первого глотка.

Как по мановению волшебной палочки перед нами вырос администратор.

– Мне очень жаль, но здесь запрещено есть и пить. Пожалуйста, перейдите с напитками в гастрономическую зону.

– Но тогда я не смогу больше говорить с вами!

Он был озадачен. Я тоже, но Лотта продолжала:

– Присядьте ненадолго со мной.

Она протянула мне бутылку, и я отправилась в ресторан, где в полном одиночестве стаканчик за стаканчиком выпила все шампанское, наблюдая за Лоттой и администратором сквозь стеклянную перегородку. Им было о чем поговорить. И посмеяться тоже. Вдруг они исчезли. Через полчаса Лотта так же неожиданно возникла у моего столика и сказала:

– Да ты уже совсем набралась!

– А ты совсем бесстыжая. Оно хоть стоило того?

Она достала из сумки еще одну бутылку и выпила залпом три стакана.

– Ну, поехали! – И мы, покачиваясь, влезли по лесенке на самую высокую горку-трубу и рука об руку пронеслись вниз, потом еще и еще. С каждым разом мы визжали все громче и держались за руки все крепче. Она потеряла свой тюрбан и кучу пайеток, я наставила себе такую же кучу синяков, но мы бы никогда не остановились, если бы перед нами не появился Бен со словами: «Мама, тетя говорит, что праздник закончился».

– Ну вот, наверно, и все, – говорит Лотта, снова взглянув на часы. – Ты как думаешь? Она готова? Наша история. Ты все записала? История заканчивается здесь. Пока мы не разревелись.

Она кладет свои твердые пальцы на мою руку – быть может, в последний раз – и играет на ней, как на пианино, потом впивается мне в запястье и затихает.

– Согласна? – спрашивает она. Я просматриваю рукопись нашей истории и размышляю о том, что еще стоило бы сказать.

Месяц назад врачи обнаружили у нее метастазы в легком. С тех пор болезнь стремительно прогрессирует. «Пока мы не разревелись», – напоминает Лотта, я откладываю тетрадь и улыбаюсь ей. Меня спасает ее мать. Коротко стукнув, она почти сразу же открывает дверь и заявляет, что пора идти. Имея в виду, что мне пора. Она сообщает это тоном, не допускающим ни возражений, ни отсрочки, и я покорно надеваю куртку и пристраиваю на плечо сумку. И потом она, Лоттель, говорит это слово: «Прощай». И ее мать провожает меня до двери.

Хайку и хоррор

Перевод Е. Филатовой

Она опасается, что задача будет не из легких.

Она готовит себе еще чашку растворимого кофе. Сбрызгивает телефонную трубку дезинфектором. Чистит межзубные промежутки. Набирает номер, слышит первый гудок и кладет трубку.

В приготовленном заранее блокноте она записывает время, затем его зачеркивает, предварительно пройдясь кончиком языка по каждому зубу, как будто проверяя, все ли на месте.

* * *

Повторный вызов.

Длинные гудки.

Он прокашливается. Голос звучит хрипло.

– Я вас разбудила?

– Откуда у вас мой номер?

– Я журналистка.

– Тогда скажите: что делать, если по утрам тошнит от своей физиономии в зеркале?

– Не знаю.

– Премного благодарен.

Он вешает трубку.

Она бросает ручку и чертыхается.

* * *

Женский голос:

– Алло?

– Здравствуйте, я бы хотела поговорить с господином Брандтнером.

– Его нет.

– Только что был.

– (Неуверенно.) Его нет.

– (Подчеркнуто дружелюбно.) Пожалуйста, передайте ему трубку.

Дама (Кто она? Домработница? Племянница? Сиделка? Секретарша?) прикрывает рукой трубку; несколько секунд ничего не слышно, затем раздается треск. Похоже, он резко вырывает трубку из рук своей работницы.

– Послушайте, вы зря теряете время!

– Отнюдь.

– Вы действуете мне на нервы!

– Сожалею.

– Я кладу трубку. Оставьте меня в покое, я устал, я не в духе, у меня дурно пахнет изо рта.

* * *

Длинные гудки. Пять подряд. Включается автоответчик, электронный голос сообщает: к сожалению, в данный момент никого нет дома.

– Доброе утро, господин Брандтнер. Пожалуйста, перезвоните мне, номер указан в шапке моего письма. Спасибо.

Вдруг накрывает усталость. Не успев опустить голову на подушку, она по привычке хватает с ночного столика книгу. Дитмар Брандтнер, «Коротко-не-ясно». Свыше семидесяти хайку, по одному на каждый год. Она швыряет книгу обратно в кучу.

* * *

Он и правда перезванивает.

– Сто лет ваше письмо с номером искал. Ну как, получше?

– Получше?!

– Настроение у вас получше?

– У меня? – Выдох. – Ну а вы как, зубы уже почистили?

– Я вчера поздно лег.

– Гости были?

– Не будьте столь прямолинейны.

– Да я так, из вежливости.

– Кино смотрел, один, как и всегда. А вы?

– Что это была за дама?

– Если бы со мной была дама, я бы заметил.

– Та, что сняла трубку.

– Это не дама. Это Аннегрет, она мне помогает.

– В каком смысле?

– Я же вам написал, что никаких интервью сейчас не даю, оставьте вы эти ваши вопросы.

– Я хотела бы с вами встретиться.

– Исключено.

– Мне нужно поговорить с вами лично.

– Боже упаси!

* * *

Две недели назад она отправила ему письменный запрос на интервью. В ответ – пришлите мне фото, мне же нужно знать, с кем я имею дело. Теперь ей стыдно вспоминать об этом, но тогда ей это польстило – она приняла такое требование за интерес к своей персоне и в тот же день выслала ему фотографию. О чем почти сразу же пожалела. Он подумал и решил, что в обозримом будущем интервью давать не будет, написал он ей. Оправившись от удара под дых до состояния, когда хотя бы не трясутся губы, она схватилась за телефонную трубку.

* * *

Она опускает солнцезащитный козырек и нажимает на газ. Кругом стригут растительность: тут садовники еще трудятся на своих стремянках, там уже оставили после себя обстриженные кусты и деревья. На полях еще лежат остатки снега, но земля все равно уже чуть проваливается под ногами крестьянина, который стоит посреди поля и смотрит в небо, – домой он придет с грязью на ботинках. Она сигналит, он отводит взгляд от неба и оборачивается, и она, проносясь мимо, машет ему рукой. В зеркале заднего вида она замечает, как он провожает ее взглядом.

* * *

– Почему вы живете на природе?

– Я живу в помещении. – Он встает, снова наполняет свой бокал и оглядывает комнату.

– Вы знакомы с соседями?

– Вы первый критик, которого я пустил в дом.

– Я не критик.

– Критики – совершенно бессовестный народ. Каждый критик написал роман, который он случайно взял с собой и хочет мне навязать.

– Спасибо, у меня уже есть издатель.

– Браво. Что и требовалось. И где издаются ваши произведения?

– Вообще-то это я должна задавать вам вопросы.

– Нет у меня соседей, я их не знаю.

– А я одного видела по дороге, я даже его поприветствовала.

– О чем вы хотите поговорить?

– О вас. Начнем с ваших последних стихов.

– Боже упаси!

– Это ваша любимая фраза?

Он озадачен.

* * *

Она ждет уже тридцать две минуты. Он сказал, что ему нужно выйти. Минутная стрелка за толстым выпуклым стеклом напольных часов показывала половину часа. Теперь уже две минуты часа следующего. «Мне нужно выйти», – записала она и за это время успела заштриховать все тринадцать букв жирными линиями. Со своего места на диване она в который раз оглядывает комнату. Обстановка не говорит о нем ровным счетом ничего. Мебель всем своим видом показывает, что она здесь случайно, что ее кое-как впихнули, но никто не вложил в интерьер хоть какую-то мысль. Картин нет, если не считать азиатского иероглифа без рамки, висящего на гвозде рядом с напольными часами, на уровне глаз десятилетнего ребенка. Книжные полки ровно такие, какими она их представляла. Чтобы их рассмотреть, она на пару минут вставала с дивана. Прошлась взглядом по всем книгам, ряд за рядом. Да, все тут, вся тяжелая артиллерия, и да, самой младшей книге примерно сорок лет. Коллекция, пожалуй, потянет на муниципальную библиотеку провинциального городка образца семидесятых годов.

* * *

– Что вы вообще читаете?

– Ничего. Я смотрю фильмы.

– Совсем ничего не читаете?

– Что читаю, внимания не заслуживает.

– Это любопытно! Кулинарные книги?

– Нет. Так, скачу с одного на другое, чтобы аппетит появился. В этом смысле вопрос о кулинарных книгах был отнюдь не плох. Правда, с аппетитом не связан.

– У вас что, нет чувства голода?

– Нет. Совсем.

* * *

Она показывает на иероглиф.

– Это японский?

– Да.

– Что он означает?

– Понятия не имею.

– Вы же довольно долго прожили в Японии.

– Нет, был несколько раз, но недолго. Давно уже.

– Зачем вы тогда это повесили?

– Я повесил? Не знаю. Могу спросить Аннегрет.

– Спасибо, не нужно.

* * *

– Мы нисколько не продвинулись в разговоре.

– Да уж.

– Где вы были так долго?

– Записывал кое-что.

– Вы пишете в другой комнате?

– Только когда вы здесь. Не могу писать, когда я не один.

– Я думала, вы в туалете.

– Я там и был.

* * *

– Откуда вы черпаете силы?

– В смысле – как человек? Как мужчина? Как пациент?

– Как художник.

– Все запасы исчерпаны.

– Ваше позднее творчество доказывает обратное.

– Позднее творчество? Я пишу хайку, потому что мне больше нечего сказать, а эти финтифлюшки доставляют мне удовольствие. Я имею в виду, что это безделицы, – поясняет он. – Смешные, никчемные стихи! Творчество мое закончилось, когда я написал «За горой». Об этом – пожалуйста, можем поговорить, но не о моем загнивающем теле и не о моей загнивающей поэзии. Оставь мне мою повседневную псевдояпонскую забаву! – Он случайно переходит на «ты».

Она пропускает это мимо ушей.

– Вы каждый день пишете по хайку?

Он кивает. Вид у него уставший. Тишина; она смотрит на часы, проходит с полминуты. Затем он говорит речитативом, как ученик у доски:

– Nulla dies sine linea. Ни дня без…

– Понятно. Сегодня вы уже что-то написали?

Он кивает.

– Сейчас… вот:

 
За воздух пустой
Хватаюсь я, внутри же
Пустота в кубе.
 

Она смотрит ему в глаза.

– Хайку из пустоты.

– Именно! – Он улыбается. – А теперь идите домой, я вас прошу.

– Но мы же только-только…

– Пожалуйста. – Он идет к двери и открывает ее.

– Вы всё рубите на корню.

Вид у него совсем изможденный.

– Да нет же. Если хотите, приходите завтра. Я попрошу Аннегрет, она обед приготовит.

Она убирает блокнот и карандаш в сумку и встает.

Он вдруг возвращается к жизни.

– Кстати, вчера я посмотрел прекрасный фильм. Может, и вы его видели…

– Нет, не видела.

Она берет куртку и выходит из дома.

* * *

Этот ни на что не похожий запах до сих пор ее преследует. Она крутит ручку, опуская оконное стекло. Когда она проходила мимо него, ей показалось, что на висках у него находятся пахучие железы с датчиками движения – кто подойдет слишком близко, того обдает запахом, будто ливнем окатывает. Она пытается разгадать этот запах, но он не дается, он рядом и в то же время ускользает от нее. Сквозняк ничего не меняет. Запах пляшет у ее носа, пристает к деснам, щекочет шею – пыльный, немного затхлый, что-то вроде запаха ржаной муки, но сильнее, гораздо сильнее.

* * *

Ей снился его рот. Он говорил, смотри, это же я! Она его не узнала. Он осклабился: а теперь узнаешь? Да, но она сказала, что нет. Он стал забавляться с языком, то молниеносно высовывая, то убирая его. Брандтнер, ты свинья, сказала она, на что рот рассмеялся, как разбойник Хотценплотц[2]2
  Герой серии детских книг немецкого писателя Отфрида Пройслера (1923–2013).


[Закрыть].

* * *

По дороге она тщетно пытается высмотреть вчерашнего крестьянина. Проезжая мимо его поля, она все равно сигналит.

* * *

На Брандтнере свежая рубашка, и еще он причесан.

* * *

– Хочу вернуться к вопросу об аппетите. Вчера вы сказали, что у вас нет чувства голода.

– Так и есть. Я с удовольствием орудую приборами, кладу еду на язык, играю с ней. Как только становится слишком пресно, выплевываю. Я быстро теряю интерес. Раньше все было не так, во многих отношениях.

– Вкусное рагу.

– Передам Аннегрет.

– Вам доставляет радость смотреть, как едят другие?

– Сам сейчас об этом задумался. Да, пожалуй, это весьма забавное зрелище, и вы довольно смешная, когда едите.

– Вот как?

– Теперь я испортил вам аппетит.

– Испортили. Сегодняшний стих уже готов?

– Нет.

Она цитирует его же слова:

– Nulla dies sine linea.

Он прерывает ее движением руки.

– Так же верно и другое: nulla regula sine exceptione[3]3
  Нет правил без исключений (лат.).


[Закрыть]. Кстати говоря, моя любимая еда – это простые, банальные на первый взгляд блюда, которым только сам язык придает вкус, если вы меня понимаете.

– Не вполне. Хотя… с хорошим хайку дело обстоит так же. Поиграй со мной, приглашает вас стих, сделай что-нибудь из меня, придай мне вкус.

– Меня приглашает? Типичный стиль немецких критиков. Вы имеете в виду читателя.

– Вы пишете строго по схеме пять-семь-пять?

– Я тут вчера интересный фильм посмотрел, может, знаете, все-таки классика! «Бешенство» называется.

– К сожалению, не смотрела. А как этот фильм связан с хайку?

– Никак. Значит, не смотрели? Это фильм ужасов.

– Давайте все же еще немного поговорим на нашу тему? Так вы пишете каждое хайку по схеме пять-семь-пять слогов?

Он вздыхает.

– Да.

Тишина.

– Господин Брандтнер, поговорите со мной!

Ему явно скучно.

– В этом вся соль. Хайку – это всего лишь короткий веселый стих, не более того. Именно в этом суть, даже если говорить о дзисэй, о стихах смерти, – снова переводит он между прочим, – понимаете, в них должен быть юмор. Маленькая формочка, а в ней маленькая шуточка. – Сам того не замечая, он набирает обороты. – Вы Хаббелла[4]4
  Линдлей Уильямс Хаббелл (1901–1994) – американский поэт.


[Закрыть] знаете? Он замечательно написал дзисэй, такое и за свое выдать не стыдно:

 
Having spent my life
In the service of beauty
Now human garbage.
 

И в моем переводе:

 
Всю жизнь стремился
Красоту приумножать,
А сам стал хламом.
 

Он весь светится, глядя на нее.

– Ну?

– А где шутка?

– Где шутка?! Сил моих нет с вами!

* * *

Они ушли с кухни и теперь сидят в его комнате, как и вчера, друг напротив друга, она на диване, он в своем кресле.

* * *

– Как обстоят дела с вашим либидо?

– Чего вы от меня хотите?

– Ответа.

Он смотрит в потолок. Затем произносит таинственным шепотом:

– Хочу узнать, как ты выглядишь изнутри!

– Что?

– Это цитата.

– Из этого, как уж его…

– «Бешенства»? Нет.

– Попахивает фильмом ужасов.

Он кивает.

– Полагаю, это реплика кровавого убийцы.

– Именно.

Он шепчет:

– Я вытащу твои внутренности наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть!

– Как обстоят дела с вашим либидо?

– Этот вопрос уже был. Дальше.

– На самом деле цитата была не из бешеных ужасов?

– Нет.

– А откуда?

– Забыл. Но вот помните сцену, где в этой нежной белой подмышке вдруг вырастает фаллоподобное жало? Ах да, вы же фильм не смотрели. Жало, что любопытно, вырастает у молодой девушки.

– Возвращаемся к нашей теме. Половое влечение.

– А я и не отклонялся от вашей темы!

– Наша тема – это вы, а не какой-то там хоррор. Что интересно, ваши стихи крутятся вокруг плоти.

– Это да.

 
Уж кости гниют
Плоть тленом охвачена
Смерть за работой.
 

Вот вам и ответ.

* * *

Он выходит из комнаты, но ненадолго. Возвращается он с умытым лицом.

* * *

– Зачем вы здороваетесь с моими соседями?

Она смотрит на него непонимающим взглядом.

– Вчера вы сказали, что поздоровались с моим соседом. Зачем?

– А! С крестьянином! Поздоровалась, да. Зачем – не скажу.

– Тогда я вам скажу: чтобы сократить дистанцию. Вы постоянно к этому стремитесь! Думаете, достаточно изобразить интерес, и близость возникнет сама собой. Но откровенного разговора не получается, по крайней мере у нас. Из ничего не будет ничего.

– Профессия у меня такая – вопросы задавать.

– Да, но она не дает вам карт-бланш! Вот моя профессия – слова соединять. Только при этом я отвечаю за каждую написанную строку.

– Неужели? Вот об этом хорошо бы поговорить.

– Не уводите разговор в сторону. Теперь я задаю вопросы. На что вы живете?

– На доходы от журналистики.

– Ради чего вы живете?

– Ради собственной свободы. Я служу своей совести и своим же представлениям о правде.

– Хорошо сказано! И еще вы пишете. Что именно?

– Прозу.

– Почему вы пишете?

– Не могу иначе.

– А теперь повторю свой вопрос: чего вы от меня хотите?

– Я хотела с вами познакомиться. Уже давно.

– Вы меня утомляете. Но я еще с вами не закончил. Приходите завтра.

* * *

Сощурив глаза, она едет прямо на ослепительное солнце. По лицу, щекоча кожу, бегут слезы. Она яростно их смахивает. Тупой вонючий баран. Она шмыгает носом и принюхивается. Куда подевался его запах? Неужели она настолько к нему привыкла, что уже его не замечает? Пока они разговаривали, запах без конца налетал на нее, садился на одежду, на кожу, а теперь его нет.

* * *

Он встречает ее прямо у входной двери.

– Прошу прощения, – говорит он, – я сегодня не в духе. Устал.

– Слишком много фильмов ужасов посмотрели?

– Да. Наверное. Я плохо спал. Может, пройдете? Я сейчас.

* * *

Она не верит глазам. На стене висит ее фотография, пришпиленная кнопкой, между напольными часами и японским иероглифом, но выше, примерно на уровне его глаз, когда он стоит. Та самая фотография, что она ему присылала!

* * *

Он усаживается.

– Не хотите раздеться?

– В данный момент, пожалуй, нет. – Она удивляется, что нашлась что ответить, хоть и запнулась.

Он смотрит на нее, она – на свою фотографию на стене напротив.

– На чем мы остановились?

Она пожимает плечами.

– Сейчас послушаем.

Она включает диктофон: Почему вы живете на природе? – Я живу в помещении…

Вместе они прослушивают все их беседы за прошедшие два дня. Он скрещивает руки на груди и смотрит в пол. Она делает вид, что усердно что-то записывает, хотя на самом деле неумело рисует схематичную фигурку девочки. Краем глаза она пытается за ним наблюдать.

Я хотела с вами познакомиться. Уже давно.

Вы меня утомляете. Но я еще с вами не закончил. Приходите завтра.

Она выключает и убирает диктофон.

– Вчера, когда вы ушли, я вдруг понял, что вы мне кое-кого напоминаете.

– Правильно. Мою маму.

– Я знаю вашу маму?

– Вы ее не помните.

– Может, и помню.

– Вы с ней пару раз переспали, не более того. Потом вы ее не узнавали.

– Когда это было?

– В семидесятых.

– М-да. Давно. Уж не намерены ли вы прикинуться моей дочерью?

«Прикинуться», – пишет она каракулями рядом с фигуркой девочки. Смотрит на написанное.

– Пожалуй, мне пора. – Она встает. – Материала я собрала достаточно, этого должно хватить. Я вам пришлю интервью на проверку.

– О Господи, сядьте на место, я вас умоляю! Мое тело неумолимо гибнет, и ладно бы постепенно, незаметно, – так нет же, каждый день я маленькими, но уверенными и ощутимыми шагами приближаюсь к могиле, я ее так и вижу. Это ужасно. Отнеситесь же с пониманием к тому, что я не все помню.

– Да ладно вам. Мою мать вы не узнавали, когда мне пять лет было. Мужчины всегда живут в настоящем – так она у меня говорит. До свидания.

– Но Аннегрет рассчитывала, что вы останетесь отобедать. И еще: если позволите, я хотел бы кое-что добавить под запись. Хайку и хоррор! – произносит он, будто резюмируя все произошедшее.

– Может, сделаю такой заголовок. Спасибо. А может, и нет.

– Давайте поговорим об этом за обедом. – Он смотрит ей в глаза. – К тому же я хочу вам еще кое-что рассказать. Прошу вас.

* * *

– Вкусно?

– Да, только аппетита нет.

– Ко мне ведь, знаете ли, давно уже никто не приходит. Вчера, когда вы уехали, я посмотрел на вашу фотографию, и мне так захотелось, чтобы вы вернулись, погасили свет, бросились на меня и повалили меня на диван. Или на письменный стол. В кладовой. Или в подвале. Кругом темно, и только ваше обнаженное тело было видно в свете фонарика, который я держал в руке и направлял на вас. Вы же моего тела не видели, и оно заработало, как машина после ремонта. А вы были механиком. Теперь мне так трудно расстаться с этими видениями. Все ведь всегда упирается в наше тело, разве нет? – Он ударяет себя в грудь. – Мы пишем и пишем, чтобы одолеть его, а в итоге все равно проигрываем. Когда я написал свой первый роман, а он целиком посвящен моему чуждому подростковому телу, я повернулся лицом к миру, к другим, я вознесся над плотью, по крайней мере, до некоторой степени, какое было счастливое время! Теперь же я вернулся в себя, в чуждое мне хиреющее тело. Такова жизнь. Судьба всего земного.

– Вы говорите только о себе.

– Да, это ужасно. Я же совсем иначе хотел сказать. Можно еще раз?

– Последний шанс.

 
– В зеркале моем
Я – и ты ко мне близко
Некуда ближе.
 

– Спасибо, что накормили.

– Спасибо, что пришли.