Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4"

Побеседовав с монахиней, правитель Кии уехал.

«Значит, он не забыл», – растроганно подумала женщина, и перед ее мысленным взором невольно возник образ матери. Должно быть, и она… Но предстать перед ней в столь унылом обличье? Нет, это невозможно.

Со странным чувством смотрела она, как монахини по просьбе правителя Кии красили ткани, но не говорила ни слова. Когда же начали кроить и шить, младшая монахиня принесла ей одно из платьев:

– Не поможете ли вы нам? Вы умеете так красиво заделывать отвороты…

Просьба монахини привела женщину в сильнейшее замешательство…

– Мне что-то нездоровится, – сказала она и, не прикасаясь к платью, легла.

– Что с вами? – встревожилась монахиня и поспешно отложила начатую работу. А одна из прислужниц, приложив к красному платью расшитое цветами вишни утики, посетовала:

– Ах, как жаль! Такое платье было бы вам куда более к лицу…

 
«Обличье свое
Давно уже я сменила,
И стоит ли мне
Надевать этот яркий наряд,
Напоминающий о былом?» —
 

написала молодая госпожа на листке бумаги.

Тем не менее она чувствовала себя виноватой. Кто знает, вдруг ей суждено скоро умереть и люди проникнут в ее тайну, ведь в конце концов все тайны выходят наружу… Как же горько будет монахине сознавать, что она ушла, так и не открывшись ей…

– Я ничего не помню из своего прошлого, – робко сказала она. – Но когда я смотрю на ваши приготовления, в моей душе пробуждаются какие-то неясные воспоминания… Мне так грустно!

– О, я уверена, что вы многое помните, – ответила монахиня, – и, признаться, меня обижает ваше молчание. Я боюсь, что не сумею достойно справиться с поручением правителя Кии. Вот если бы была жива моя дочь! Наверное, кто-нибудь и о вас вспоминает теперь точно так же, как я о ней. Она скончалась у меня на глазах, но мне все не верится, что ее больше нет в этом мире. Кажется, стоит лишь поискать хорошенько… А вы ведь просто исчезли неведомо куда, не может быть, чтобы никто вас не разыскивал.

– Так, в той жизни обо мне заботилась одна женщина, – призналась молодая госпожа, тщетно пытаясь скрыть слезы, – но ее, наверное, уже нет на свете.

– Воспоминания слишком тягостны, – добавила она, – потому я и молчу. Но, поверьте, у меня нет от вас тайн.

И она умолкла.

Дайсё тем временем отслужил поминальные молебны, и мысли его устремились в прошлое. Как быстро разлучила их судьба! Он позаботился о сыновьях правителя Хитати, пришедших к тому времени в совершенный возраст: одни получили место в Императорском архиве, других он взял к себе в дом. Самые миловидные из младших мальчиков прислуживали ему лично.

Однажды тихим дождливым вечером Дайсё навестил Государыню-супругу. В ее покоях было малолюдно, и они долго беседовали о прошлом и настоящем.

– Было время, – сказал он между прочим, – когда я посещал одну женщину, жившую в бедном горном жилище. Это возбуждало в столице толки, но я старался не обращать на них внимания. «Значит, так было суждено, – говорил я себе. – Люди любят судачить о чужих сердечных делах». Затем произошло несчастье – видно, место это и в самом деле дурное, – после чего дорога туда стала казаться мне слишком далекой, и я почти перестал там бывать. Но вот совсем недавно дела снова привели меня в эту горную усадьбу, и, увидев знакомый старый дом, я с особенной остротой ощутил, сколь непрочен мир. Мне вдруг вспомнилось, что это жилище когда-то принадлежало отшельнику и было построено для того, чтобы пробуждать в людях стремление к Истинному Пути.

Вспомнив свой недавний разговор с Содзу, Государыня спросила:

– А вам не кажется, что та усадьба стала пристанищем оборотней? Знаете ли вы, как именно умерла особа, о которой вы мне только что рассказали?

«Очевидно, ее смущает, что дочери принца скончались одна вслед за другой», – подумал Дайсё.

– Может быть, вы и правы, – ответил он. – В таких глухих местах всегда водится какая-нибудь нечисть. Так или иначе, кончина этой женщины сопряжена с весьма загадочными обстоятельствами.

Однако он не стал рассказывать подробностей.

Государыня же, жалея Дайсё, не хотела показывать своей осведомленности. К тому же она не могла не сочувствовать и принцу, который до сих пор не оправился от удара, в свое время послужившего причиной его недуга. Рассудив, что и для того и для другого будет лучше, если они останутся в неведении, она решила промолчать. Однако, когда гость ушел, тихонько сказала Косайсё:

– По-видимому, Дайсё до сих пор оплакивает ту особу из Удзи. Мне было так его жаль, что я едва не рассказала ему все, но не решилась. К тому же не исключено, что Содзу говорил о ком-то другом… Так или иначе, при случае намекните ему. Вы ведь тоже все слышали. А те подробности, которые могут огорчить его, лучше опустить.

– Но если даже вы не решаетесь говорить с ним об этом, то как же я, совершенно посторонний человек… – возразила Косайсё, но Государыня не отступалась.

– Все зависит от обстоятельств. Кроме того, у меня есть причины… Разумеется, Косайсё все поняла и не могла не оценить… И вот однажды, когда Дайсё зашел к ней и завязалась между ними беседа, она все ему рассказала. Нетрудно вообразить, как потрясла его эта история, и в самом деле невероятная. «Возможно ли, чтобы Государыня ничего не знала, когда мы виделись с ней в последний раз? – спрашивал он себя. – Я бы предпочел, чтобы она сама рассказала мне об этом. Впрочем, ведь и я не был до конца откровенен с ней. Но теперь нелепо… Увы, чем больше таишься, тем больше вокруг тебя возникает сплетен. Живым и то трудно хранить свои тайны».

Однако говорить об этом Дайсё было тяжело, и он не стал посвящать Косайсё в подробности.

– Судя по всему, это действительно та самая женщина, которой исчезновение так взволновало меня когда-то, – сказал он. – Так что же, она и теперь живет в Оно?

– Да, и она приняла постриг в тот день, когда почтенный Содзу спустился с гор. Она давно уже обнаруживала решительное намерение стать монахиней, однако окружающие, сочувствуя ее красоте и молодости, не соглашались, и даже когда жизни ее грозила опасность… Однако в конце концов ей удалось-таки настоять на своем.

У Дайсё почти не оставалось сомнений: все совпадало – и место, и прочие обстоятельства… Но что же ему теперь делать? Поехать в Оно? Вряд ли это разумно. Нет, он должен отыскать какое-нибудь другое средство узнать правду. Глупо самому ездить повсюду, выяснять, подавая повод к молве. А вдруг слух о том дойдет до принца Хёбукё? Легко может случиться, что он примется за старое и помешает женщине утвердиться на избранном пути. Возможно, впрочем, он и так уже все знает и взял с Государыни обещание ничего не говорить ему, Дайсё. Иначе трудно объяснить ее странное молчание. Неужели у нее просто не было желания поделиться с ним столь удивительной новостью? А если здесь действительно замешан принц, то, как ни дорога Дайсё эта женщина, не лучше ли по-прежнему считать, что ее больше нет в мире? К тому же, если она и в самом деле не умерла, у него остается надежда, что когда-нибудь возле желтых истоков случайная прихоть судьбы снова сведет их. Во всяком случае, не стоит сразу же заявлять на нее свои права. Поговорить с Государыней? Но вряд ли она поможет ему… И все же, отыскав подходящий предлог, Дайсё снова приехал к Государыне и, желая испытать ее, искусно навел разговор на волнующий его предмет:

– Мне вдруг стало известно, – сказал он, – что особа, которая, как я полагал, скончалась при весьма загадочных обстоятельствах, до сих пор жива, хотя и находится в чрезвычайно бедственном положении. В это трудно поверить, и тем не менее… Помню, как я удивился, узнав, что столь робкая и нерешительная женщина оказалась способной на такой отчаянный шаг.

И Дайсё рассказал Государыне кое-какие подробности этой поистине невероятной истории, стараясь по возможности щадить принца и не показывать собственной обиды.

– Узнав о моем желании найти ее, – добавил он, – принц наверняка сочтет меня неисправимым искателем любовных приключений. Вот я и думаю: жива она иль нет, не лучше ли мне оставить все как есть и не предпринимать никаких попыток снестись с ней.

– Да, почтенный Содзу что-то говорил мне об этом, – отвечала Государыня, – но, к сожалению, я многое пропустила мимо ушей, ведь была такая страшная ночь… Не думаю, чтобы принц Хёбукё знал. Я слышала о его недостойном поведении и могу себе представить, в какое волнение привела бы его эта новость. Ах, как тревожит меня его полное нежелание считаться с приличиями!

Дайсё был уверен, что Государыня не выдаст его: она умела хранить тайны и даже в самой откровенной беседе никогда и словом бы не обмолвилась…

С тех пор Дайсё и днем и ночью думал лишь об одном. «Где она живет теперь? – спрашивал он себя. – Как отыскать ее, не дав при этом повода к сплетням?» Несомненно, прежде всего ему следовало встретиться с Содзу.

Имея обыкновение на Восьмой день каждой луны заказывать торжественный молебен в честь будды Якуси, Дайсё довольно часто бывал в одном из главных храмов горы Хиэ. Оттуда до Ёкава было рукой подать, и однажды, отправившись в горы, он взял с собой младшего сына госпожи Хитати. У него не было намерения делиться своими весьма неопределенными догадками с близкими женщины, но присутствие брата должно было сделать их встречу еще более трогательной. Впрочем, не грезит ли он?..

По дороге в горы Дайсё продолжали одолевать сомнения. Даже если это действительно она, слишком много перемен произошло в ее жизни. Она стала монахиней, ее окружают совсем другие люди… А что, если и теперь какой-нибудь недостойный человек…

Плавучий мост сновидений

Основные персонажи

Дайсё (Каору), 28 лет, – сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Молодая госпожа (Укифунэ), 23 года, – побочная дочь Восьмого принца

Монах Содзу – настоятель монастыря Ёкава

Когими – младший брат Укифунэ по матери, сын правителя Хитати

Монахиня из Оно – сестра монаха Содзу

Добравшись до горной обители, Дайсё по обыкновению своему поднес храму священные изображения и сутры, а на следующий день отправился в Ёкава. Пораженный такой честью, Содзу не знал, чем угодить дорогому гостю. Они никогда не были особенно близки, хотя Дайсё время от времени прибегал к советам этого почтенного монаха, поистине бесценным, когда речь шла о подготовке и проведении молебнов. Связь между ними укрепилась после чудесного исцеления Первой принцессы, возвысившего Содзу в глазах всего света. «Этому-то я и одолжен появлением здесь столь важной особы», – думал взволнованный монах.

Они долго беседовали о разных предметах, затем Содзу распорядился, чтобы гостю подали рис с горячей водой. Когда слуги разошлись и в покоях воцарилась тишина, Дайсё небрежным тоном, как бы между прочим спросил:

– Я слышал, что у вас есть близкие в Оно?

– Да, там в бедной хижине живет моя старая мать, монахиня. Не найдя для нее приличного дома в столице, я решил на время моего уединения поместить ее в Оно, дабы иметь возможность поддерживать с ней постоянную связь.

– До недавнего времени люди охотно селились в Оно, но, говорят, теперь там пустынно, – заметил Дайсё, затем придвинулся к монаху поближе и, понизив голос, добавил:

– Надеюсь, вы простите мне мое любопытство, но мне хотелось бы кое о чем вас расспросить. Я очень долго колебался, ибо никакой уверенности у меня нет, к тому же вы можете даже не понять… До меня дошли слухи, что женщина, которую я хорошо знал когда-то, скрывается в Оно. Я решил встретиться с вами и узнать, как она туда попала, предварительно постаравшись удостовериться в том, что это действительно она. Однако вскорости мне сообщили, что вы приняли у нее обет и она стала вашей ученицей. Правда ли это? В таких цветущих летах и при живой матери… Знаете ли вы, что многие именно меня обвиняют в ее исчезновении?

Что мог ответить ему Содзу? «Так я и знал, – думал он, совсем растерявшись, – недаром мне показалось, что она непростого происхождения. Судя по всему, господин Дайсё принимает в этой особе живое участие, боюсь, что я проявил излишнюю поспешность, позволив ей стать монахиней. Человек моего сана должен быть разумнее». Однако молчание, равно как и попытки скрыть истинное положение вещей, наверняка обидело бы Дайсё. К тому же ему явно было известно многое, а отвечая человеку осведомленному, бессмысленно лгать и недоговаривать.

Поэтому после некоторых колебаний монах сказал:

– Вы, наверное, имеете в виду ту молодую особу, которая причинила нам столько волнений? Вот как обстояло дело. Однажды монахини из Оно поехали в Хацусэ, дабы отслужить благодарственный молебен. На обратном пути они на некоторое время остановились в обители Удзи. Там моя мать, измученная долгой дорогой, занемогла. Меня немедленно известили, и я поспешил приехать. Приехав же, увидел – в доме творится что-то странное… – Он перешел на шепот. – Оставив больную, которая сделалась так слаба, что можно было ожидать самого худшего, все хлопотали вокруг какой-то незнакомой женщины. С первого взгляда показалось, что она мертва, но потом выяснилось, что дыхание ее не прервалось. Мне сразу вспомнились старинные истории, в которых рассказывается, как кто-то, кого считали умершим, в самый последний миг, уже будучи помещенным в «прибежище души»,[83]83
  Прибежище души (тамадоно) – место в доме, где умерший лежит до вывоза к месту сожжения и где над ним совершают все полагающиеся обряды


[Закрыть] внезапно оживал. «Неужели и здесь то же самое?» – подумал я и, призвав лучших своих учеников, поручил им по очереди произносить заклинания у ложа этой женщины. Сам же я молился в покоях матери. Разумеется, она слишком стара, чтобы дорожить жизнью, но недуг застиг ее в дороге, и мне хотелось по крайней мере вернуть ей способность произнести имя Будды. Сосредоточившись на молитвах, я не мог уделять внимание другой больной. Похоже было, что эту женщину заманил в Удзи тэнгу[84]84
  Тэнгу – сказочное существо с красным лицом и длинным носом, умеющее летать. Обманывает людей и вовлекает их во всяческие беды.


[Закрыть] или дух дерева. Нам удалось спасти несчастную, и мы привезли ее в Оно, но и после этого в течение примерно трех лун она лежала в беспамятстве, совсем как мертвая. Должен вам сказать, что моя младшая сестра, тоже монахиня, была супругой покойного Эмон-но ками. Потеряв свою единственную любимую дочь, она долго не могла утешиться и целыми днями предавалась скорби. Женщина, которую мы нашли в Удзи, была примерно того же возраста, что и умершая, а красотой даже превосходила ее. Сестра увидела в ней дар, ниспосланный бодхисаттвой Каннон в ответ на ее молитвы, и больше всего на свете боялась, что женщина так и умрет, не приходя в себя. Поэтому она обратилась за помощью ко мне, и, вняв ее отчаянным просьбам, я спустился в Оно и отслужил у изголовья больной сообразные случаю молебны. В конце концов сознание вернулось к женщине, и она выздоровела, но, и выздоровев, осталась задумчивой и печальной. Ей все казалось, что дух, завладевший ее телом, и теперь не оставляет ее. Вот она и помышляла лишь о том, чтобы вырваться из-под дурного влияния и посвятить себя заботам о грядущем. Я – монах, и обращать людей к Учению – мой долг, поэтому я принял у нее обет, и она стала монахиней. Откуда мне было знать, что эта особа находится под вашим покровительством? Вы спросите, почему мы никому не рассказали об этом удивительном происшествии? Но, видите ли, монахини боялись, что, если пойдут слухи, им не избежать неприятностей, а потому предпочли сохранить случившееся в тайне.

Так, недаром нечаянно оброненное слово заставило Дайсё пуститься в дальний путь – он убедился в правильности своей догадки. Неужели женщина, которую он считал умершей, действительно жива? Не грезит ли он? Потрясение было так велико, что рыдания невольно подступили к горлу, и лишь ценой невероятных усилий – монах не должен быть свидетелем его позорного малодушия – Дайсё удалось сдержать их.

Содзу же во всем винил себя. Нельзя было позволять этой особе отрекаться от мира. Теперь она все равно что мертва. Право же, он совершил непростительную ошибку.

– В том, что с нею случилось, – сказал монах, – мне видится предопределение прошлого. Не будь этого предопределения, и злой дух вряд ли сумел бы завладеть ею с такой легкостью. Полагаю, что она принадлежит к весьма знатному роду. Хотелось бы знать, какое преступление она должна была совершить, чтобы оказаться в столь бедственном положении?

– Вы не ошибетесь, если отнесете ее к высочайшему семейству, – ответил Дайсё. – Что касается меня, то одно время я был с ней довольно близок, хотя нас и не связывали неразрывные узы. Тогда мне и в голову не приходило, что ее жизнь сложится так неудачно. Каких только предположений не высказывали люди, узнав о ее таинственном исчезновении! Говорили даже, что она бросилась в реку. Самому же мне не удалось выяснить ничего определенного. Я рад, что она приняла постриг. Надеюсь, ей удастся облегчить бремя, отягощающее душу. Но ее мать… Она до сих пор безутешна, и я почел бы своим долгом сообщить ей эту невероятную новость, когда б не страх, что она окажется для несчастной слишком большим потрясением. К тому же мне не хочется поступать вопреки желанию вашей сестры, столь долго хранившей эту тайну. Матери будет трудно устоять перед искушением снова увидеть свое дитя. Мне не хотелось бы обременять вас своими просьбами, – добавил он, – но, может быть, вы согласились бы поехать со мной в Оно? Сведения, мною полученные, не позволяют мне пренебречь этой женщиной. Я должен хотя бы поговорить с ней о прошлом, ставшем для нас обоих далеким сном… Содзу не мог не внять этой просьбе. Вместе с тем его одолевали сомнения. «Эта женщина переменила обличье и отказалась от всего мирского, – думал он, – но ведь даже монаху, сбрившему волосы и бороду, бывает трудно разорвать связи с миром. Можно ли требовать этого от слабой женщины? Вправе ли я подвергать ее столь тяжкому испытанию и обременять свою душу новыми прегрешениями?» Так ничего и не решив, он сказал:

– Ни сегодня, ни завтра мне нельзя спускаться с гор, ибо обстоятельства тому не благоприятствуют. Придется подождать начала следующей луны. Я сам извещу вас.

Вряд ли Дайсё была по душе такая отсрочка, но настаивать он не стал. «Ну что ж, раз так…» – вздохнул он и собрался в обратный путь. Как уже говорилось, его сопровождал младший брат девушки из Удзи. Призвав к себе этого мальчика, едва ли не самого миловидного среди сыновей правителя Хитати, Дайсё сказал монаху:

– Взгляните на это дитя. Оно связано с той молодой особой узами крови. Нельзя ли послать в Оно хотя бы его? Может быть, вы согласитесь написать письмо? Нет, вам не нужно упоминать моего имени, просто сообщите, что ее разыскивает один человек.

– Мне не хотелось бы брать на себя обязанности посредника, – возразил монах. – Я рассказал вам все, что знал, теперь вы можете сами поехать туда и поступить так, как сочтете нужным.

– Но почему вам кажется греховным такое посредничество? – улыбаясь спросил Дайсё. – Неужели вы подозреваете меня в недостойных намерениях? Поверьте, будь на то моя воля, я бы и сам давно переменил обличье. С малолетства помышлял я об Истинном Пути, и когда б моя мать не была столь беспомощна… Да, только она и привязывает меня к миру, ибо нет у нее другой опоры в жизни. Так и не осуществив своего давнего намерения, я остался жить в мире и, естественно, достиг довольно высокого положения, которое, к сожалению, лишает меня возможности произвольно располагать собой. Уверяю вас, я вовсе не отказался от задуманного, но с каждым годом на пути к его осуществлению возникает все больше совершенно непреодолимых препятствий. Вместе с тем я стараюсь не нарушать заветов Будды. И хотя человек моего звания не вправе пренебрегать многочисленными обязанностями, как служебными, так и личными, в душе я давно уже отшельник. Так неужели вы думаете, что я способен из пустой прихоти обременить себя тяжким преступлением? Нет, вы не должны сомневаться во мне. Все, что я делаю, я делаю ради ее несчастной матери, которую мне искренне жаль и для которой, я знаю, новость, мною от вас услышанная, будет большим утешением.

Слушая его, Содзу одобрительно кивал головой.

– Право же, трудно переоценить… – говорил он.

Тем временем быстро темнело, и, хотя можно было, воспользовавшись этим, попросить ночлега в Оно, Дайсё отказался от этой мысли: «А если он все-таки ошибся?» – и решил ехать прямо в столицу. Тут Содзу принялся расхваливать стоявшего рядом с ним мальчика.

– Почему бы вам не послать его в Оно? – снова попросил Дайсё. – Довольно было бы намека…

В конце концов Содзу написал письмо и вручил его мальчику.

– Надеюсь, и вы будете навещать меня иногда, – сказал он. – Поверьте, меж нами существует связь, о которой вы пока и не подозреваете…

Мальчик ничего не понял, но взял письмо и вышел вместе с Дайсё. Когда они спустились к подножию горы, Дайсё приказал передовым разделиться на небольшие группы и не шуметь.

Тем временем молодая госпожа сидела, задумчиво глядя на покрытые густым лесом горы. Ничто не нарушало ее печального уединения, и только светлячки над ручьями напоминали о прошлом. Но вот вдалеке, на простирающейся перед домом долине, послышались негромкие голоса передовых, и среди деревьев замелькали многочисленные факелы. Увидев их, монахини тоже приблизились к порогу.

– Кто это едет? – недоумевали они. – С такой свитой… Сегодня днем мы послали почтенному Содзу сушеные водоросли, и он написал в ответ, что наш дар оказался весьма кстати, ибо ему совершенно неожиданно пришлось принимать господина Дайсё.

– А который это Дайсё?

– Уж не тот ли, что связан брачными узами со Второй принцессой? Да и откуда было монахиням, живущим в такой глуши… «Неужели это и в самом деле он?» – подумала женщина.

Голоса некоторых передовых показались ей знакомыми. Да, сомнений быть не могло, именно их слышала она в Удзи.

«Но что станется со мной? – с ужасом спрашивала она себя. – Если до сих пор мне так и не удалось изгладить из памяти…» Она попыталась сосредоточиться на молитвах и сделалась молчаливее обыкновенного.

Путники, направлявшиеся в Ёкава, были единственной нитью, связывающей это уединенное жилище с миром.

Сначала Дайсё собирался передать письмо по дороге в столицу, но это, несомненно, привлекло бы внимание его многочисленных спутников, поэтому он решил вернуться и только на следующий день снарядил мальчика в Оно. Сопровождать его он поручил двоим или троим самым преданным своим челядинцам невысокого звания, а кроме того, послал с ними одного из приближенных, часто бывавшего в Удзи. Улучив миг, когда рядом никого не было, Дайсё подозвал к себе мальчика и сказал ему:

– Надеюсь, ты не забыл своей умершей сестры? Видишь ли, хотя я уже примирился с мыслью, что ее нет больше в живых, недавно мне стало известно, что это не так. Однако пока не стоит никому об этом рассказывать. Постарайся все выведать сам. Матери тоже ничего не говори. Эта новость слишком взволнует ее, и легко может статься, что в нашу тайну проникнут те, кому лучше вообще ничего не знать. Имей в виду, я разыскал твою сестру исключительно из жалости к вашей матери.

А надо сказать, что мальчик очень горевал, узнав о смерти старшей сестры. Совсем еще дитя, он тем не менее всегда восхищался и гордился ее красотой, хорошо понимая, что среди дочерей правителя Хитати ей нет равных. Услыхав, что сестра жива, он так обрадовался, что заплакал, но тут же, устыдившись своего малодушия, с нарочитой небрежностью сказал:

– Да, да, я все понял.

В тот же день рано утром монахини из Оно получили письмо от Содзу. «Наверное, у вас уже был посланец господина Дайсё, которого называют Когими? – писал он. – Скажите молодой госпоже, что теперь мне известны некоторые обстоятельства, связанные с ее прошлым, и я раскаиваюсь в поспешности, с которой откликнулся на ее просьбу. Мне о многом надо поговорить с ней, но приехать я смогу только через день или два».

«Что это значит?» – удивилась монахиня и показала письмо молодой госпоже. Прочитав его, та покраснела, и сердце ее мучительно сжалось: «Неужели в мире уже знают? Как же велик будет гнев монахини! Ведь я ей так ничего и не сказала». И, совсем растерявшись, она молча отложила письмо.

– Откройте же наконец правду! – настаивала монахиня. – Неужели вы и теперь не скажете ни слова? Это просто жестоко!

Она была вне себя от негодования и тревоги – впрочем, это неудивительно, ведь она до сих пор не знала, в чем дело. Тут раздался голос:

– Извольте принять письмо от почтенного монаха Содзу из горной обители.

Ничего не понимая, монахиня приказала впустить гонца.

– Это новое письмо должно наконец все разъяснить.

Вошел миловидный мальчик в роскошном облачении. Усевшись перед занавесями на нарочно для него приготовленное круглое сиденье, он заявил:

– А господин Содзу говорил, что в этом доме со мной не будут обращаться как с чужим.

Монахине ничего не оставалось, как самой принять его. Взяв письмо, она обнаружила на нем следующую надпись: «Госпоже, недавно вступившей на Путь, от…» – Тут следовала подпись Содзу – «…отшельника с гор». На этот раз письмо было настолько явно обращено к ней, что отказываться от него не имело никакого смысла. В крайнем замешательстве молодая госпожа удалилась в глубину покоев и села там, робко потупившись.

– Я знаю, как вы застенчивы, но, право же, все хорошо в свое время. – И монахиня сама развернула письмо.

«Сегодня утром сюда приезжал господин Дайсё и спрашивал о Вас, – писал Содзу. – Я все ему рассказал. От него я узнал, что, несмотря на твердость его намерения, Вы воспротивились союзу с ним, предпочтя поселиться здесь, в горах. Я верю в искренность Вашего обращения, но боюсь, что, отказавшись от мира, Вы не только не очистились, а, наоборот, впали в новое заблуждение. Впрочем, поздно говорить об этом. Мой вам совет – не изменять слову, данному некогда господину Дайсё, и не вводить в искушение этого достойного мужа, увеличивая тем самым бремя, отягощающее и его душу, и Вашу. Поверьте, даже столь недолгое монашество непременно зачтется Вам в будущем. Когда я приеду в Оно, мы обо всем поговорим подробнее, а пока выслушайте то, что скажет Вам Когими».

При всей своей определенности это послание было понятно только тому, кому было предназначено.

– А кто этот милый мальчик? – спросила монахиня. – Неужели вы даже теперь ничего мне не скажете?

Тихонько приблизившись к занавесям, молодая госпожа выглянула: перед ней был тот самый мальчик, которого с такой тоской вспоминала она в ту ночь, когда решила уйти из мира.

Раньше, когда они жили в одном доме, он всегда казался ей слишком своенравным и заносчивым ребенком, но госпожа Хитати очень любила его и иногда брала с собой в Удзи. Постепенно они привязались друг к другу, и теперь женщина с нежностью вспоминала об их детской дружбе. Увы, каким далеким сном все это было… Ей очень хотелось расспросить его о матери. Об остальных до нее дошли кое-какие слухи, но о матери она не знала ничего. Ей стало так грустно, что она заплакала.

Мальчик был очень хорош собой, к тому же монахиня подметила в его лице черты сходства с молодой госпожой.

– Это, должно быть, ваш брат? – спросила она. – Я уверена, что ему было бы приятно поговорить с вами. Может быть, вы разрешите ему пройти за занавеси?

– Зачем? Ведь я давно умерла для него. Стоит ли показываться ему теперь в столь неприглядном обличье?

И после некоторых колебаний женщина добавила:

– Обидно, что вы подозреваете меня в скрытности. Поверьте, мне нечего вам сказать. Я хорошо понимаю, в каком вы были недоумении, когда нашли меня. А потом я долго лежала в беспамятстве, и у меня возникло такое чувство, словно мне подменили то, что обычно называют душой. Как я ни стараюсь, я ничего не могу вспомнить о своей прошлой жизни. Помните, однажды сюда приезжал правитель Кии? Так вот, его рассказ пробудил в моей душе какие-то смутные воспоминания. Мне вдруг почудилось, что он говорит о месте, которое и мне хорошо знакомо. После этого я долго думала о своем прошлом, но, увы, мне так и не удалось ничего вспомнить. Помню только, что была женщина, заботившаяся обо мне и мечтавшая о моем будущем благополучии. Я не знаю, где она теперь и что с нею сталось, но мысли о ней неотвязно преследуют меня, повергая в уныние душу. Мне кажется, что этого мальчика я знала еще ребенком, и сердце мое сжимается, когда я смотрю на него. И все же я не хочу, чтобы ему стало известно… Пусть остается в неведении. Единственный человек, которого я желала бы видеть, – моя мать, но я не знаю даже, жива ли она. Что до того господина, о котором пишет почтенный Содзу, я предпочла бы, чтобы он по-прежнему считал меня умершей. О, помогите же мне, объясните ему, что произошло недоразумение, и спрячьте меня где-нибудь.

– Боюсь, что это будет нелегко, – монахиня была явно взволнована. – В целом мире вы не найдете монаха простодушнее нашего Содзу. Можете быть уверены – он ничего не утаил от господина Дайсё. Вряд ли нам удастся теперь скрыть правду. К тому же, имея дело со столь важной особой…

– Ну есть ли на свете женщина упрямее? – поддержали ее прислужницы и, поставив занавес у входа во внутренние покои, впустили туда Когими. Однако мальчик был еще слишком мал, и, хотя ему было известно, кто находится за занавесом, он, оробев, долго молчал.

– У меня есть еще одно письмо, – сказал он наконец, смущенно потупившись, – но я не знаю… Не сомневаюсь, что господин Содзу сказал правду, и все же…

– Ах, какой милый! – растрогалась монахиня. – Ну конечно же, вы не ошиблись, – обратилась она к нему, – особа, которой предназначено письмо, находится здесь. Но будет лучше, если вы поговорите с ней сами. Нам, посторонним, трудно понять, в чем дело. И если господин дал вам столь важное поручение несмотря на ваш юный возраст…

– Но я не знаю, что говорить. Она обращается со мной как с чужим и даже отвечать не хочет. Что я могу сказать? Однако я не смею ослушаться господина, а он поручил мне передать это письмо лично ей.

– Разве вам не жаль его? – сказала монахиня, подталкивая женщину к занавесу. – Будьте же поласковее.

Сама не своя от волнения, молодая госпожа села поближе, и, догадавшись, что перед ним наконец та, ради которой он приехал сюда, мальчик, подойдя к занавесу, подсунул под него письмо.

– Соблаговолите поскорее написать ответ, и я тотчас доставлю его. Встреченный столь неласково, он не хотел задерживаться в Оно. Развернув письмо, монахиня показала его молодой госпоже. Как

знаком был ей этот почерк и этот аромат, словно не принадлежащий нашему миру! Кое-кому из монахинь удалось мельком увидеть это удивительное послание, и, скорые на похвалу, они не скрывали восторга.

«Трудно оправдать Ваш поступок, но я готов простить Вас, хотя бы из почтения к Содзу. Мною владеет неодолимое желание встретиться с Вами и поговорить о тех поистине невероятных событиях, которые кажутся теперь далеким сном… Впрочем, я и сам понимаю, что не должен думать об этом, а уж что скажут другие…»