Текст книги "Книга песочницы. Рассказы и повести"

Книга песочницы
Рассказы и повести
Мурат Тюлеев

© Мурат Тюлеев, 2016

© Мурат Тюлеев, фотографии, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Реальная жизнь Федора Пухова

1. Разница в телосложении

Хорошо быть шкафчиком. Не шатким гардеробом, не сервантом с остекленевшим взором и не тумбочкой для белья, а шкафчиком – эдаким широкоплечим, невысоким, со взглядом исподлобья.

Шкафчика уважают, побаиваются и обходят по запасной лестнице. Он уверенно стоит на своих толстых коротких ножках и даже пьяным не пошатывается. Он угрюм и чересчур серьёзен для своего солидного возраста.

Но Федя Пухов не был шкафчиком. Он только мечтал им стать, с ненавистью пролетария глядя в зеркало на свое отражение. Из зеркала на Федю заискивающе и буржуазно поглядывал интеллигентный мутноглаз с торсом червя, застуканный голышом во время поедания сухофруктов из бабушкиного сундучка. Федя и его гувернанткоподобный двойник ежедневно изучали друг друга и никак не могли полюбить похожее на себя. Неприязнь была налицо и очевидна даже сзади.

Но у Феди был свой идеал мужчины. Сей образец звали Мучачо и жил он невесть где и постоянно, пропиской не жалуя паспорт. К Мучачо ходили две-три мучо, зачастую в обнаженном виде. Чем они занимались в наглухо закрытом помещении без окон и дверей, было непонятно, загадочно и нескоропостижно.

Федю одолевали завидки к Мучачо. Завидки были круглые как завитки шерсти на загривке Чичковой и белые как плавки Сталлоне. Добрая их треть была чревата, а всё остальное тенденциозно. А сверху навсегда.

Надо ли говорить… Наверное, не надо… Ладно, не скажу.

Так вот, Федя возненавидел Мучачо не только за то, что последний был первым и вместо первача пил альгедрид. Федя завидовал и разнообразию имен местного короля красоты. Подумать только, по-итальянски тот звался Рагаццо, по-болгарски Момче, а на суахили Одлопез. Федю же даже залетные бушмены-бизнесмены звали Федей.

И Федя восхотел ликвидировать Рагаццо из жизни. Он получил разрешение на вдыхание пропана и приобрел по дешёвке вертикалку фирмы «Панасоник». Вертикалку заряжали упаковкой «Чаппи» и вставляли в ствол медвежий жакан. Стреляли таким орудием из театральной ложи в конце второго акта, и смертоубийство, совершенное посредством такой пакости, всегда бисировалось, согласно Немировичу в редакции Войновича.

Дожидаться удобного случая для расправы не было времени. Поэтому Федя подкараулил Мучачо у помойки, где тот ожидал очередного рандеву с одной там, имени и каких-либо фамилий не помню. И когда Мучачо дождался и воспылал страстью, а предмет его страсти воспылал в ответ, Федя загасил обоих из вертикалки, подобрал гильзу и отправился на рынок, отмечать победу.

Вымокшие до нитки Мучачо и девушка дождались темноты и сообща совокупились. Им было стыдно делать это, исторгая вонь влажного «Чаппи», но поправить ситуацию мог только Хоттабыч, которого в реальной жизни никто не наблюдал.

И этот день, и следующий прошли как уик-энд, хотя неделя еще не закончилась. Феде было стыдно за свою мальчишескую выходку, а влюбленные после случившегося эмигрировали в Денисовку, где проживают до сих пор по адресу Ворошилова,117.

2. Очищение

Ко дню рожденья отроковицы Аркадьевой отец Федор решил приготовить чудное блюдо: ежика, тушёного в огне адовом. Для осуществления гениальной задумки нужны были три вещи: ёжик, рецепт и адов огонь. С ёжиками было более-менее ясно, рецепт можно высосать из пальца, а вот что делать с адовым огнём? 3десь все пасмурно и муторно.

Обойдя весь монастырь и не наткнувшись ни на одного монаха, отец Фёдор загрустил и присел на нашатырный камень. Скукожившись в думках, он незаметно обратился в мирянина Пухова, достал канифоли и забил в косяк. Дверь обкурилась и вывалилась из стены. Стало жарко и захотелось блуда. Видимо, диавол заигрывал с Фёдором: из провала в стене шагнула отроковица Аркадьева в кожаной мини-юбке и не своим голосом прощебетала: «Возобладай мною, старец извекавечный, воздержник невиданный…» Воспылал полумирянин-полупоп, забыл обет и, помня лишь о завтраке грешной плоти своей, возобладал отроковицей. По всем правилам Камасутры.

Здесь Ангел тут как тут. «Стоп, маховик! – крикнул, – ферштей меня, гад долгорясый! Не видать тебе ни рецептуры, ни дикобраза короткостриженного, а лишь адова огня не избежать, коли щас же не дашь полный назад!»

Отпрянул Фёдор от греха поближе, покаялся не тут же, а чуть погодя, предал костру «Декамерон» Бокаччо, «Гептамерон» Наваррской и всю антисанитарную ересь в совокупности и топнул адидасом на себя самоё: «Ах, ты, ангидрид твою женскую линию по матери!» Блудить тутожа оставил, а диавол остремался.

И чрезмерно подробный рецепт с неба упал и адов огонь воспылаши на всю духовку. Маргарину хоть подмышкой ешь, да сковороды тефлоновые из фторопласта номер четыре, на коих грешники не подгорают! «Пеки, – глас из заоблачной тьмутаракани, – пеки, неофит офигевший! Пекин подивится твоему кулинарному искусству, и Вавилон общий язык вспять изрыгнёт!»

И отправился Фёдор в лесопосадку за ёжиком. Видит чудо: куст измороси, а под ним унитаз мраморный, а на унитазе том ёжик девоглазый. Женщинским взором смотрит, словно вещает следующее: «Не ешь, не ешь меня, обращусь в красотку из какого хошь порножурнала, ночку проведём дружно и оргазмизованно».

Фёдор аж всплакнул от досады. Чёртово воздержание, каких токмо видений не нашлёт на тебя нечистый в выдумке своей! «Ты ёжик, – сказал только строго и убедительно. – Ёжик ты, и отец твой был ёжик и мать ежиха, и вообще ты мужеского полу, не срамись».

Тут рухнул животный к ногам его: «Прости, батюшка, грешен! Бес попутал, коих тираж высок при нынешнем уровне техники!» Не стал Фёдор поднимать его, по вкусу пришлось ему иглоукалывание медицинское у стоп натруженных, и мазохизм ёжиков – явление необычное для нашей скудной фауны.

– Отпускаю не только грехи, но и тебя целиком, – улыбнулся. Ёжик возрадовался и вдруг о подарке для Аркадьевой заговорил:

– Есть тут семейка барсучья. Чуждой идеологией живут. Ты их стуши.

– Неможно, – простёр ладошки отец Фёдор, – неможно животинку божью варить. Я это токмо понял. Пусть живут, пусть молятся. Бог у нас один. А отроковицу Аркадьеву за соблазн прикажу сечь шомполами до совершеннолетия.

3. Федина любовь

Федя Пухов любил писать рассказы Чехова. Особенно «Каштанку». Горько смеясь над тем, что Каштанка адресовала письмо «на деревню живодёру», он с гордостью осознавал, что никогда не сделал бы подобной глупости. Федя гордился тем, что выше Каштанки по уровню интеллекта и по нахождению на эволюционной лестнице, несмотря на практически идентичный ДНК.

Федя частенько надевал пенсне и подписывал свежий рассказ гордой фамилией Чехов. Вспоминая о том, сколько труда он вложил в тома своих сочинений, юный гений вздрагивал, пугался и лез под стол. Оттуда доносились его истерические вопли:

– Неужели это я? Мамочка! Прости, боже, я больше не буду!

Слегка успокоившись, писатель, стараясь не царапать линолеум нестриженными коготками, семенил к своей миске, что росла возле печи. Корни миски, пробив фундамент, устремляли свои необузданные хитросплетения прямо к ядру земли, презрительно минуя магму. В центре миски рос баобаб. С него свисали перезревшие негры.

Так же у Феди в комнате находился, а порой терялся восхитительный дендрарий, в кущах коего сиживал в позе орла настороженно вскряхтывающий дровосек унылого вида и неопределенной партийности. Федя очень дружил с этим выродком и посвящал его в свои творческие планы, Понимая, что масса во всем своем великолепии нетто и брутто, он жалел всех так называемых «паблик экскременейшн».

Выжимая из себя Чехова по капле в день, Федя очень нуждался в сантехпочинке. Он тратил себя на карманные расходы и в театре пользовался чужими салфетками. Так он сторонился обывательского вкуса.

Родом Федя бывал из распространенной породы нимф, и в его горгониевых кудрях блистал дюралюминиевый нимб. Свои ногти он хранил в плоской коробочке из-под акварельных красок и на вопрос, как проехать до Актюбинска, отвечал коротко и ясно: «На хрен».

Изо всей окружающей среды Федя как-то так любил продавщицу Агафью из кафетерия «Таёжный тупик». Он частенько посапывал возле сферы её слуха, дабы она от злости топала ногой в его любимое пирожное. Агафья была та самая вылитая Чичолина, с которой срисовал свой ящик для пустой стеклотары местный Микеланджело. Во всей этой фигне явно присутствовала любовь человечья, и босые пятки ея вполне могли бы достойно украсить герб любого молодого государства, не взирая на то, какого цвета его истощенный катаклизмой организм.

Но Каштанка не переставала сниться Феде даже по ночам. Являясь к нему в образе темного луча в рентгеновом царстве, она демонстрировала ошелупленному стратегу свои мудрые от розовости фляжки и, тихо покачивая вёдрами с самогонкой, призывала приятно к ней прикоснуться.

– Ради какой такой выгоды? – вопрошал её сонный Федя.

– Грибочков ради, – ласково отвечала Каштанэда. – А ещё, потому что ты голубчик.

И по степному раздолью Притоболья неслись их чмонкие офигительные поцелуи, звуком подобные ухлопыванию одной кастрюльки с пшенкой о дополнительную, с рисом.

«Пора распращиваться», – поникала головой милая собачка в конце увлекательного флирта. «Пора бы», – уверенно отвечал Федя.

И они расходились в радикально противосупостатные стороны.

4. Лысая Янка

В то утро, когда день ещё начинался с утра, а заканчивался мордобоем в парадном, Федя, который всем уже порядком надоел своей ненормальностью, встал с любой ноги и раздавил пластилиновый будильник. Последний издал прощальную вонючую трель и прилип к оранжевой Фединой пятке.

Из скворешни, разросшейся во всё окно, торчал незнакомый фламинго и давил прыщ. Прыщ, собственно говоря, был нарисован от руки фломастером, но, несмотря на это, всё ж болел и был визуально невыносим. В общем, сволочь.

В то утро Федя встал не один, так как спал не один, но с кем, на работе обсуждать не любил. Когда товарищи по крематорию заподозрили Пухова в подмене сексуальной ориентации, подозреваемый раскололся на две части: левую и правую. Левая созналась во всем, правая всё отрицала. По-научному вообще-то это зовётся раздвоением личности, но хорошо, что было ещё не поздно. Что-то около семи дня. То есть, ежели по-хорошему, то девятнадцать ноль-два утра. Короче, полночь.

Федя спал не один, так как всю ночь рядом с ним кто-то лежал. Этот кто-то, честное слово, был женщиной и имел всё, что нужно иметь женщине в её возрасте. То есть под подбородком у неё торчало так же, как гораздо ниже затылка. Так, по нашим представлениям, примерно и выглядит нормальная, крепкая, целесообразная и жгучая блондинка. Очков у неё не росло, так как она надеялась присесть Феде на хвост и за счёт этого обогащаться и жить припеваючи. До этого она жила, присвистывая. И прихрамывая. Я забыл напомнить, что федина сокроватница по партии была хроменькая, к тому же глуховата (в ушах давным-давно торчала вата) и имела от рождения один как бы глаз, и тот у сестры.

Федя глядел на спящую соседку по полатям и плакал. Она ему нравилась. Ему по нраву был её нрав и по вкусу её вкус. Ибо в её вкусе был он, а в её нраве вся она без преувеличений. Это и была любовь земная и яровая. Разочарование небесное и озимое было впереди. Слева были упрёки в верности, а справа экстаз родни.

Он знал, что Янка (так звали Федину партнёршу по обмену любезным храпом) спит обычно всегда, а просыпается иногда, в случае если обед или другое стихийное счастье, но изменяла ли она ему до нынешней ночи, он не знал. Видите ли, дело в том, что Федя подобрал Янку вчера вечером, когда выносил мусор, и той же ночью отдал ей сердце и ужин. Она отдала ему совесть и ум. Чести у неё было так мало, что она решила оставить её на развод. Ибо она знала, что они разведутся и вывести их будет нечем, а имущество придётся поделить.

Федя не стал дожидаться, пока Яночка проснётся, взял ножницы и остриг девушку наголо. На бритом затылке обнаружился застарелый педикулёз, а из волос получился шиньон XIX века для продажи в Сотби.

Зря говорят, что женщине быть лысой нехорошо и некрасиво. Во-первых, хорошо, потому что не надо причесываться, а во-вторых, красиво, потому что женская головка так замечательно мала, что на ней не заметна грязь. Но важнее всё-таки было то, что не нужно причёсываться. А Янка, ни к чему не будет сказано, чесалась постоянно и при этом не только в области головы, но и в районе лопаток. А так же в труднодоступном для мочалки регионе. А еще в горячей точке.

Янка была красивая, лысая и спящая. Но Федя не знал, что она к тому же ещё и развязно верная. Но он надеялся, что она будет верна ему под завязку. Теперь особенно, когда нечего расчесывать и нечем привлекать к себе кобелей.

5. В поисках друга

Любого хоть раз в жизни одолевает страсть заиметь собаку. Желательно породистую, но, за неимением суммы на таковую, можно довольствоваться и дворнягой. У Феди Пухова не было суммы даже на дворнягу. Поэтому он решил похитить щеночка из свежего сучьего помёта.

Когда наконец отгремела пора собачьих свадеб и у многих собачек благополучно прошли схватки, забастовки и голодовки, Федя Пухов навёл справки о местонахождении ближайшего помёта и отправился похищать свежий трофей.

Ближайший помёт находился в трёх милях от старого моста по левую сторону реки, если смотреть не отсюда, и долгий путь посредством пешести так уломил Федю, что он несколько зайцебался и по обнаружении гнезда в нетерпении сунул обе кисти в самое собачье пекло.

Оттуда его беспощадно укусили, потом схватили за шиворот и долго били головой о придорожный указатель ограничения яйценоскости. Когда у Феди вылетели все знания, полученные некогда в Тупорыльской неполной средней школе, его оставили в запое, но напоследок прорычали нечто маловразумительное.

Тогда Федя сделал вид, что забыл о цели визита и рванул обратно. Всю дорогу ему казалось, что за ним гонятся и только возле родного подъезда он успокоился и прилег головой на калошу проходящей мимо бабули. Кособуля сказала: «Ишь», и оставив калошу, пошлепала дальше в чем мать по раскалённому асфальту, вследствие чего у неё на лопатке расцвел куст маразмозы.

Мысль о приобретении собаки или родственного ей существа не покидала Федю, а из калоши несло подземельем и хроническими невыплатами. Отбросив старческую обувь, соискатель четвероногого друга воспрял поносом и отправился за советом к продавальщице Чичковой.

У Чичковой, кстати говоря, жила огромная беззубая псина, которая не плодилась и не размножалась в виду своей несколько человечьей внешности.

Чичкова выслушала Федю, предупредительным жестом загнала псину под диван и посоветовала Пухову встать на очередь в морг, где будущую ноябрьскую пенсию, по слухам, будут выдавать то ли овчарками, то ли овцами.

Радуясь, что ему так крупно повезло, Федя достал пенсионное удовлетворение и отправился в рай собесный.

Там стояла большая очередь, а маленькая уже лежала. Мартовскую пенсию выдавали дохлыми цыплятами и кроликами, но ещё живыми. И тут же Федя решил завести себе кролика. Чем кролик хуже собаки. Вот именно, ничем не лучше.

Из собеса Федя вышел не один. Рядом с ним шагал налысо остриженный кролик в стёбанной телогрейке и, растопырив синие от наколок лапы, рассказывал новому хозяину, как его чуть было не отправили на мясо. Федя счастливо смеялся.

6. Жизнь есть сено

Ветер дальних странствий рвал майки и тревожил пупки. Он зализывал романтические раны и брызгал соком соблазна. Акиян дышал боцманским перегаром и миражировал штурвалы и брамселя. Над пучиной реял бетховенский блюз, а на берегу стояла черкешенка Ассоль и подпевала: «Пойзон ми, Антоньо». Время от времени она нанизывала на себя золотистый крепдешиновый корсет, туго затягивалась и ругала последними словами Гидрометцентр, виски и неизвестную ей мать. Где-то в гроте подводной царевны-лягушки валялся бухой Грей, и его кирзовые сапоги скипидарила лось-рыба, порой кажущая из пучины свой черный от мазута позвоночник.

Ф.П., уже четырнадцать месяцев служивший в команде пиратского дредноута с гордым именем «Гавриил Севрюгин-сын», стоял на ватерлинии и чистил якорную цепь. В составе весёлой бандитской компашки Федя чувствовал себя своей в доску девчонкой и дизелил в матроске, примеряя при всех янтаря, подаренные за ночь пьяным боцманом Пальцещуповым.

Но это был сон до шестнадцати. На самом же деле Ф.П. никогда не был ни на море, ни внутри моря. Он даже не знал о существовании водных бассейнов огромнее лужи и верил только в смерть во время бури в стакане самогонки. У Феди были больные ноги и среднее образование.

Но нечто манило его изо дня в день, из ночи в ночь и от забегаловки к забегаловке. Его будоражило внутрях и кукарачило в мозгу. Его кочевряжило в изгибах и барагозило в позвонках. Сие нечто было гораздо и могуче требовало определения собственной значимости.

Поэтому Федя стал строить нечтоподобный морской флот. Создание флота он начал со строительства плота.

Плот, как известно, это брёвна. А брёвна, как известно, это деревья. А деревья это лес. А лес это экология. А экология это движение зелёных. И после двух-трех попыток построить плот Федя устал от постоянных зуботычин, высморкался в сторону лесничества и уехал к себе в пустыню.

В пустыне он занялся изгнанием мракобесия из тушканчиков. Он приседал возле каждой норы и долго выяснял, какого вероисповедания придерживается жилец подземного жилища, как его зовут и сколько классов начальной школы он осилил, прежде чем уйти в сельское хозяйство.

Тушканчики сначала обижались, а потом объединились и отпинали непрошенного миссионера. Вдогонку Феде полетело ведро с удостоверениями юных друзей маразма, и дорога в пустыню оказалась для Пухова навеки закрытой.

После таких неудачных кампаний обычно сводят счёты с жизнью. Но Федя решил свести счёты со смертью. И долго искал её и алкал её медовых уст. Почему-то особенно сильно алкал он у пивнушек и станционных буфетов.

И однажды он нашёл то, что искал. Смерть оказалась вполне осязаема и снаружи похожа на человека. Некоторым вечером это бедовое явление попалось Феде на пути лежащим в луже вниз физиономией.

Это и была смерть. И Федя проникся к смерти жалостью и участием. Он лег рядом с ней и тоже лицом в жидкость. Но смерти это соседство не понравилось, и она ушла косить человеческие жизни как некую траву. Ибо жизнь человеческая есть сено.

7. Кошачье время

Весна будет изнурительно счастливой. Во всяком случае, так полагал вечный студент Федя Пухов. Вчера ему позвонила знакомая кошка, и неизбалованный вниманием отрок решил, что теперь перед ним раскинутся утомительные в своей прелести перспективы. Посему он оставил ночные заработки, имевшие его на кабальных условиях, и решил посвятить жизнь сессии. Подумать только, учиться с утра до трёх часов пополудни, а после мести задворки детского сада. Да ещё чистить картошку для безнадёжных вундеркиндов. Да приводить в порядок обезображенную интеллектом внешность, дабы в роли сторожа соответствовать в бездонных глазах заведующей. Лучше посетить три семинара подряд, чем терпеть всю эту ночную каторгу. Мало того, что Федю за безналичную внешность возненавидела вся слабая половина человечества, мало того, что ему приходилось спать на любимом предмете (технология изготовления бумажных фонариков) – вечного студента ещё и однокурсники терпеть не могли. Во-первых, они никогда не видели его в лицо (спал он, уткнувшись лицом в чистую тетрадь). Во-вторых, они ни разу не слышали его голоса (он стеснялся отвечать в присутствии незнакомых ему людей), в-третьих, у Феди было несовременное имя. Кабы его звали Сигизмунд, ему не надо было бы даже поступать в этот вуз. Диплом принесли бы ему на тарелочке с голубой бахромой прошлогодней лапши.

Но вчера позвонила знакомая кошка и позвала на тусовку в театр юного фелинолога. «Обретай вспять кошачье лицо, – сказала она и добавила в качестве последнего аргумента: – быть человеком уже не модно».

Федя полез в шкаф, побрился на его верхней полке, плюнул на своё ненастоящее изображение и издал пробное «мяу». Получилось воистину по-весеннему. Аж почки за окном лопнули и распустились, выронив почечный камень. Через мгновение шикарный чёрный кот Федя выскользнул из арендованной малосемейки и пересёк дорогу и без того невезучему новому русскому из квартиры 13. Тот чертыхнулся, помянул по матери близнецов-братьев, подразумевая, что имел их обоих и вернулся обратно, дабы расписаться в собственном бессилии на фотообоях.

Чёрный кот Федя, вспять обретший то, что нужно, иноходью проковылял проезжую часть на красный, сбил три мерседеса и, не обращая внимания на кургузый пиджачок дореволюционного городового, сунул его свист себе под хвост. «Позже разгляжу», – решил он и взвизгнул «молнией».

А вокруг явно наступало кошачье времяу. Кошачье бремяу было сброшено, и кругом на перекрёстках тусовалось кошачье племяу, теперь с гордостью мурлыкавшее свое кошачье имяу. Кошачье пламяу в его раскосых очах побуждало эпоху вдеть одну бархатную лапку в кошачье стремяу и скакать, сжимая в другой кошачье знамяу. Я хотел ещё сказать, что кошачье вымяу роняло кошачье семяу на кошачье темяу, но это неприлично.

Так ли, коротко ли, но все происходило, как прозорливо предвещала Муся. Так звали Федину подружайку. А она никогда не ошибалась, ибо нюх у неё был поистину кошачий. А фамилия аристократическая – Курцхаар.

Рассказывать о кошачьем времени можно без конца. А слушать о нём можно без начала. Поэтому я предлагаю вам обрести вспять свое «я» и выйти на улицу.

Ваше время пришло.