Текст книги "Странная страна"

– Добро пожаловать в Нандзэн, – произнес в свою очередь Глава Совета.

– Добро пожаловать в Нандзэн, – повторил за ним мужчина, бывший белым конем и вепрем. – Как Страж Храма, я имею честь оказать вам прием. Вы те, кого мы не ждали, но похоже, что де Йепесы играют свою роль в истории нашего моста.

Алехандро и Хесус поднялись, отметив про себя, что уже не находят ничего странного в беседе с конем или зайцем.

– Как мы должны вас называть? – спросил Алехандро.

Глава Совета улыбнулся:

– Вот первый вопрос, который задают все люди.

Он издал мягкую руладу, которая не была настоящей мелодией, скорее влажным звуком, в котором струилась древняя река.

– Это мое имя, – сказал он.

И обратился к своим на том же музыкальном природном языке, омывшем души Алехандро и Хесуса летним дождем. Это было так прекрасно и в то же время так глубоко вписывалось в пейзаж, что от Нандзэна у них закружилась голова.

– Но мы любим и язык людей, – продолжил Страж Храма, – и мы с удовольствием берем себе их имена. Для вас я буду Тагором.

– Солон, – представился вслед за ним Глава Совета.

Хесус, для которого все остальные отошли в тень, смотрел на Марию. В тот момент, когда страж перешел на язык эльфов, он увидел, как в ее зрачках вспышкой промелькнули деревья, отраженные в каменных плитах, и понял, что в ней жили невидимые густые кроны, воспоминание о которых было настолько неизгладимым, что иногда превращалось в видение.

– Как и ты, я выросла на скудных землях, но там были очень красивые деревья. – Она обернулась к священнику и художнику и сказала: – Вот два человека, которые когда-то их видели.

Мужчины выступили вперед и поочередно пожали руки Алехандро и Хесусу.

– Алессандро Ченти, – представился художник. – Дома, в Италии, меня звали Сандро.

Священник неожиданно склонился в коротком поклоне.

– Отец Франциск, – сказал он, – счастлив, что наши пути пересеклись.

Хесус перекрестился.

– Вы француз, святой отец? – спросил он.

– Так и есть, – ответил священник.

– Мы сейчас на небе? – не удержался от следующего вопроса Хесус.

Отец Франциск глянул на Петруса и засмеялся.

– Если это так, то ангелы выглядят немного странно, – сказал он. И посерьезнел. – По правде говоря, я не знаю, реально ли все это, или только мне снится.

– Те, кто пьет, знают, что истина находится на дне бутылки амароне, – сказал Петрус.

– Я единственный, кто может сказать, что находится на дне итальянской бутылки, – заявил Сандро.

– Экстаз, – сказал Петрус.

– И трагизм, – добавил художник.

Мария, обращаясь ко всей компании, сделала приглашающий жест в сторону храма:

– От имени Совета Туманов приглашаю вас выпить вместе чаю.

Она чуть склонилась перед Тагором и возглавила группу, двинувшуюся по дороге Нандзэна.

Нандзэн. По мере приближения к храму внизу перед ними открывалась долина с высокими деревьями, границы которой скрывались в густых туманах. Сам храм, построенный на скальном выступе, стоял на столбах, уходящих в густой мох, где поблескивали жемчужины росы. Вокруг древнего домика шла галерея, к которой вели истертые ступени. Когда Алехандро поставил ногу на первую из них, он ощутил короткую, но сильную вибрацию. Он вошел сразу за Тагором, Солоном и Марией. Остальные члены делегации следовали за ним, Клара и Петрус замыкали процессию. Снаружи строение казалось скорее тесным, и Алехандро с Хесусом были удивлены, обнаружив, что оно не только достаточно велико, чтобы принять их всех, но и оставляет впечатление свободного пространства. Ступая с галереи внутрь, они почувствовали, что проходят через невидимый тамбур, и теперь звуки мира звучали приглушенно. Странным образом Алехандро показалось, что покой этого места той же природы, что и туманы долины, – нечто эфемерное, сотканное из глубокого дыхания жизни. А вокруг благодаря проемам, которые выделяли из панорамы самые насыщенные уголки, пейзаж превращался в череду картин. В глубине – алый мост, окаймленный тесной рамой небольшого окна так, что виднелась только восходящая часть его арки; узкая перспектива рождала абстрактное видение красной точки, брошенной на поверхность чернильного озера. Мощь картины усиливалась подчеркнутой другими проемами роскошью деревьев и туманов, исчезающих и возрождающихся вновь. Каждый завиток тумана, каждое колебание ветки под ветром, каждый перелив неба неустанно слагались в конфигурации высшей красоты.

Белый медведь указал каждому место на полу павильона. Тагор и Солон расположились друг против друга и приготовились вести собрание.

– Кватрус, к вашим услугам, – сказал белый медведь, слегка поклонившись.

– Хостус, – представился другой младший эльф как раз в тот момент, когда обращался в белку. И добавил: – Мы сегодня будем помощниками.

Деревянный пол был гол, если не считать тонкой серебристой пыли, которую не потревожили их шаги. Легкий ветерок выписывал на ней подвижные арабески. На одной из стен песчаного цвета – единственное видимое украшение, полоса светлой ткани с неизвестными письменами, красивыми, как рисунок, и выведенными чернилами, схожими с небом. К стене, выходящей в долину, между двумя проемами с видом деревьев в тумане была придвинута скамья, на которой стояли чашки, заварные чайнички, глиняные чаши и несколько лопаток и ковшей из необработанного дерева. Кувшины с сухим чаем выстроились под скамьей. Рядом, на жаровне, прямо на полу побулькивал большой чугунный котелок.

Ни звука, ни движения в комнате, кроме кипения воды и танца серебряной пыли. Кватрус и Хостус поставили перед каждым гостем две маленькие чашки разной формы и размера, потом Кватрус принес Тагору чайничек, чашу и кувшин с чаем. Страж Храма достал оттуда что-то вроде коричневой ломкой лепешки и отделил от нее часть. Хостус зачерпнул из чугунного котелка, и Тагор вылил на раскрошенный чай первую воду, которую сцедил в чашу. Наконец помощник принес ему новый ковш, который он, как и первый, вылил на листья.

Внезапно страж издал мягкую трель, и все переменилось. Власть ритуалов придает людям немного чопорное достоинство до того момента, когда она перетекает в транс и, заставляя покидать свое тело, придает им силу расти над собой. В Нандзэне эльфы не утратили свою беспечность, но в их взгляде появилось осознание красоты и суетности мира, уверенность в том, что надвигается тьма, и желание почтить то, благодаря чему живые создания могут выстоять под небесами, несмотря на войну. Время шло, империи рушились, живущие погибали; в сердцевине этих невзгод скрывалась толика благородства; то был момент, требующий серьезности, но не торжественности, почтения без доли формальности, а еще веселья, сколь бы важен ни был наступающий час.

Серебристый отблеск на лице Тагора стал резче. Что-то подымалось в нем из глубины. Преображение было неуловимым, но Алехандро вспомнил Луиса Альвареса, прекрасного своим уродством недомерка, озаренного внутренним огнем, которого этот пламень делал страшнее убийцы, и видел, что Тагор из великолепного становится опасным. Откуда берут они такие силы? – спросил себя он. Оглядевшись вокруг и заново увидев обнаженность храма, чернильные письмена, серебряную пыль и окутанные туманом деревья в просвете окон, он ответил себе: из красоты.

– А следом за ней – внутренний огонь, – пробормотал Петрус по его левую руку. – Заметим, что того же можно добиться поэзией, а еще лучше – амароне.

Солон глянул на него, и он замолк, невольно тихонько посмеиваясь.

Тагор встал и налил чай в первую чашку, поставленную перед каждым гостем. Вернувшись на место, он поднял свою на уровень глаз, но, к удивлению Алехандро и Хесуса, перелил ее содержимое во вторую чашку. Они последовали его примеру, потом, как и остальные, поднесли пустую чашку к ноздрям.

Они думали, что почувствуют редкий аромат; в нос им ударил запах пыли и подвала. Он принес столько наслоений памяти и ощущений из детства, что Алехандро и Хесус снова пережили свои былые похождения, когда подвал распахивал двери в волшебную страну, страну мхов и тайников, где можно путешествовать без движения и надеяться без оглядки, страну подлесков и погребов, где вызревали мечты, благословенную страну того неисчерпаемого времени, которое завтра утечет как вода сквозь пальцы, – они вдыхали чай, надеясь, что это никогда не кончится, пока магия пустой чашки прокладывала путь сквозь годы. Теперь они видели себя в лесу, и они уже не были детьми. Ливень намочил ветви и землю, которые исходят каплями и испарениями под вернувшимся светом, от почвы поднимается запах влажных тропинок, пронизанный земным жаром под стать их юношескому пылу. Увы, пришлось идти вперед и взрослеть, мальчики стали мужчинами, и их вера в бесконечность претворилась в осознание смерти. И тем не менее, склонившись из окна форта во двор, где прошел дождь, генерал де Йепес и его команданте вдыхали терпкий аромат, возносящийся к ним и мягко касающийся их на своем пути от земли к небу. Мы вернулись обратно во времени, подумал Алехандро в тот момент, когда чашка лишилась всякого запаха, и вместе с ним ушло опьянение от восприятия мира через призму минувших лет.

– По нашему обычаю до того, как выпить чай, один из нас читает стихи, – сказал Солон.

Алехандро подумал о словах, произнесенных призраком Луиса, и давнее воспоминание всплыло у него в голове.

– В моих краях есть одна песня, которую поют только на похоронах, на том испанском, на каком никто больше не говорит, – сказал он. – Это древняя поэзия Эстремадуры, которую женщины когда-то даровали моим мертвецам.

Внезапно поняв старинный говор, он произнес вслух две последние строки:

 
Живым жатвы мертвым бури
Когда все станет пустотой и чудом
 

Эльфы надолго о чем-то зашептались.

– Это те самые слова, которые кто-то вывел здесь сегодня утром, – сказал Солон, указывая на полоску ткани на стене. – Обычно мы записываем стихи только после того, как произнесли их вслух, но сегодня невидимая рука написала их раньше.

– Ничего не понимаю, – сказал Хесус, у которого уже затекли ноги, и он спрашивал себя, выпьют ли они когда-нибудь.

Тагор улыбнулся, поставил пустую чашку и медленно выпил вторую, полную. У чая был тонкий вкус, не имеющий ничего общего с предыдущими запахами пыли и подвала. В нем ощущались приветливость дня и успокоение сумерек, ничего не менялось, ничего не превращалось, чай пился, вселенная отдыхала.

Прошло несколько секунд.

Алехандро мигнул.

Перед ними в центре комнаты появилась глиняная чаша.

Ее неровные края рождали свет столь плотный, что резало взгляд. Глина, из которой вылепил ее создатель, сохраняла природную грубость, но форма была невероятно изящной. Стенки прямые и высокие, не расширяющиеся кверху, но и не ровные, с волнистыми очертаниями и чуть сплюснутые там, где должны прикоснуться губы. Разбросанные серебряные вкрапления образовывали древнюю патину, хотя непонятным образом очевидно, что она вышла из рук скульптора лишь накануне. Спроси у Алехандро и Хесуса, что они видят, и они ответят: простую глиняную чашу, однако оба сознавали, что перед ними творение самого времени, и не только, но еще и средоточие простоты чувств, которое оно предписывает. Что же это за искусство, которое включает в себя несовершенство износа и в то же время призывает к самоотречению и чистоте? – сказал себе Алехандро. Красота оказывается в ловушке нарочитой эрозии, выявляющей суть нашего существования, и нам не остается ничего, кроме как жить смирением, землей и чаем.

– Я видела эту чашу во сне задолго до сегодняшнего дня, – сказала Мария. – Именно эту.

– Как гласит память храма, за чтением стихов следует появление чаши, – сказал Петрус. – Они все великолепны, но в этой есть нечто большее, от нее заходится сердце.

Тагор поочередно поднес чашу каждому из присутствующих. Когда пришел черед Алехандро сделать глоток, ему показалось, что он чувствует сладость губ Клары там, где она прикоснулась к чаше до него, и ощутил на языке мягкий и пресный вкус чая.

Страж вернулся на свое место.

Они ждали в молчании.

Жизнь текла. Жизнь ветвилась. Жизнь нарастала, пока не взбухла, как половодье. Что за отблески в лесу? Мир изменился, и они больше ничего не видели. Внутри их вздувалась река, перекатывая жемчужины. Или то были бледные цветы? Или звезды на поверхности черных вод?

Потом вода затопила неясные берега, и во вспышке грозы Алехандро и Хесус открыли для себя мир туманов.

В печалях

Текучая душа

Я сплю укутавшись в тучи

Живым жатвы мертвым бури

Когда все станет пустотой и чудом

Книга камней

 Другое

Всякий истинный рассказ – это история мужчины или женщины, которые отказались от горестного запустения в самих себе, чтобы разделить стремления другого человека.

Такой переход невозможен без песни мертвецов, милосердия поэзии и знания четырех Книг.

Книга камней.

Книга битв.

Книга картин.

И четвертая Книга, которой на данном этапе повествования мы не можем дать имя из опасения, что оно окажется непонятым.

Это история нескольких людей, которые во времена войны познали умиротворение встречи.

 Письмена

Мир туманов помнил многие языки. Между собой эльфы общались переливами ручьев и легкого ветра, а те, кто побывал в храме Нандзэна, могли говорить на всех земных языках. На протяжении долгого времени у них не было письменности, но, когда родилось такое желание, они выбрали одну, весьма особую.

Для этого было две причины.

Первая из них состояла в существовании страны людей, где писали именно так. Как и эльфийский мир, эта страна была окружена пустотой в виде бурных морей, затянутых мглою, и соответствовала гипотезе древнего поэта, гласящей, что мир живущих есть всего лишь остров, окруженный туманом или водами великой грезы.

Вторая причина оказалась существенней: эта письменность не просто была красива, она восхищала полетом стрекоз и грацией диких трав, благородством пепельного рисунка и великими вихрями стихий.

Вот почему мы и поддались соблазну поместить некоторые ее образцы на шелк в Нандзэне, поскольку красота, природа и греза являются пусть не заповедными нашими охотничьими угодьями, но хлебом насущным.

То, на что мы смотрим

Перед их внутренним взором расстилалась территория эльфов. Так же, как пустая чашка распахнула перед Алехандро и Хесусом двери в прошлое, чай изменил пространство их сознаний, и они разделили видение, которое им не принадлежало, но представило череду пейзажей в туманах, к которым вернулись краски.

– Кто-то сидит у меня в голове, – проговорил Хесус.

Небо было синим или золотистым, листва сверкала зеленью и рыжиной с оранжевыми и алыми вкраплениями, чаша обрела серую патину с отливом старой меди – и это возвращение цвета вселило в Алехандро и Хесуса не только радость, но и ностальгию по черному небу и белым деревьям.

– Тот, кто увидел остов красоты, никогда больше не сможет смотреть, как раньше, – сказал Сандро. – Я до сих пор пытаюсь понять, обостряет это зрение или обжигает его.

– Откуда к нам приходят эти видения? – спросил Хесус. – У меня такое чувство, будто я одновременно и здесь и там.

– Их дает чай, – ответил Хостус, – и Страж Храма, у которого есть власть видеть то, что далеко от нас, и разделять это видение с нами. Здесь мы все вместе, а там вместе с ним. В одно и то же время мы можем видеть и то, что перед нами, и то, что внутри нас.

– До сих пор Стражи Храма приходили к нам из двух высоких родов, вепрей и зайцев, которые наделены особым могуществом в созерцании и провидении, – сказал Солон. – Зато низшие роды белок и медведей отличаются большей живостью и склонностью к действию.

– Значит, белки и медведи сражаются лучше других? – спросил Хесус, глядя на Тагора, который закрыл глаза и, казалось, не слышал их.

– Вовсе нет, – сказал Петрус, – вепри и зайцы великие воины. Вот только с чувствами у них не очень, так что их боевой порыв идет от головы, а вот у белок он рождается из горячности сердца.

– Если только они не заняты тем, что пьют, – заметил Маркус.

– В компании медведей, – добавил Петрус.

И, обращаясь к Алехандро, сказал:

– Высшие эльфы – аристократия нашего мира, только у нас это означает не совсем то, что у вас. Большую часть своей жизни я был метельщиком, а уважают меня не меньше, чем Стража Храма.

– Метельщиком? – удивился Хесус.

– Метельщиком, подметающим мох, – сказал Петрус.

– А что тогда означает «быть аристократом»? – спросил Хесус.

– Он отвечает за других, – ответил Солон. – На его плечах лежит бремя всего сообщества. Однако история показывает, что у некоторых белок больше ума, чем у всех зайцев, вместе взятых, и что они могут нести ношу, которая раздавила бы не одного вепря.

– Отсюда можно увидеть любое место во вселенной? – спросил Алехандро.

– Любое, – ответил Солон. – И если вы не против увидеть то, что Тагор собирается вам показать, я расскажу вам историю туманов.

– А заодно мы, возможно, поймем, какая роль отведена нам, – сказал Хесус.

Все замолчали, рассматривая новый пейзаж, возникший в их сознании.

– Кацура[20]20
  По аналогии с императорской Виллой Кацура в Киото площадью около 6,6 га – одним из самых ярких шедевров японского садово-паркового искусства.


[Закрыть], – сказал Глава Совета.

До этого момента деревья и туманы сменяли друг друга с изысканной монотонностью. Сейчас гости стража отчетливо видели то деревянные беседки, то силуэты высоких гор или же контуры странных садов. Потом видение спустилось сквозь туман и застыло над Кацурой. Это был большой город, окруженный вершинами, с невысокими жилищами на том, что должно было считаться склоном холма, – и однако, несмотря на все их усилия увязать то, что представало перед ними, с собственным жизненным опытом, они были вынуждены признать очевидное: Кацура, столица эльфов, главный город провинции Снегов, примыкала к небытию, приткнувшись к отрогу тумана, как другие к склону горы. Так далеко, как простирался взгляд, представало то же волшебство рельефов и жилищ, возлежащих на слоях пара. Мир покоился на воздушном газе, и, стоя прямо на пустоте, сиял город. Никогда еще человеческому глазу не доводилось наслаждаться столь великолепной панорамой, потому что деревянные конструкции, омываемые туманом, были, как и в Нандзэне, скромны и совершенны, они парили между небом и легким облачным маревом в святилище тайны и туч. Опять-таки, как в Нандзэне, галереи обвивали дома под серой черепицей, некоторые совсем крошечные, другие более просторные и похожие на храмы. Один из них в особенности привлекал взгляд. Перед зданием простирался большой прямоугольный двор, покрытый снегом и усаженный деревьями, на темных кронах которых в беспорядке лежали хлопья. На этих зимних ветвях, корявых и узловатых, как у старых яблонь, распустились нежные цветы, розовые или алые, со светлыми тычинками и круглыми лепестками с бело-красной бахромой. Налитые кровью венчики, черное дерево, мерцание снега – теплые и холодные времена года гармонично сливались на фоне строгой обнаженности ветвей, и глаз, предоставив сердцу заходиться в восторге, без устали впивал в себя вернувшийся в зиму цветок. Порыв ветра ворвался во двор, и лепестки смялись, почти исчезнув. А пока они снова расправлялись, выписывая изысканные арабески, ветер, превратив воздух в кисть, придал сцене сияние и пропорции, которые затмили все предыдущие.

– Что это за цветы, которые распускаются под снегом? – спросил Алехандро.

– Цветы сливового дерева, – ответила Клара. – Эта разновидность не дает плодов, только особое благоухание зимой.

– Здесь заседает Совет Туманов, – сказал Петрус, указывая на здание с прямоугольным двором. – А еще там же находится большая библиотека, где я был когда-то метельщиком. Там под снегом красивые мхи и песчаные дорожки, которые каждый день очищают от опавших листьев.

– А что делают метельщики зимой? – спросил Хесус.

– Они читают, – сказал Солон. – Но эту часть истории отложим на потом.

Алехандро сосредоточился на большой долине за городом. Вдалеке, скрытые полотнищем тумана, виднелось несколько серых крыш, прилепившихся к границе неба. Повсюду тот же снег, те же алые цветы на оголенных ветвях, те же отвесные склоны гор – и от вершины к вершине, от черепицы к черепице, от цветка к цветку слагалась та же цветовая гамма, что и в первом Нандзэне: драматическое сочетание чернил и крови между мраком и светом. Все пребывало в свободном парении, туманы свивались, и мир сверкал и переливался то одной, то другой гранью.

– Иногда туманы решают покрыть весь свет, за исключением единственной голой ветки, – сказал Петрус. – Иногда они сжимаются, и мы видим вещи с максимальной отчетливостью. Но мы никогда не можем объять все в целом.

– Все покоится на пустоте, – сказал Хесус.

– Но иногда в тумане висят островки земли, – сказал Солон.

Хостус второй раз поднес чашу каждому из гостей. Алехандро удивился новому вкусу чая, мощному и насыщенному, с призвуком незнакомой специи в аромате белого цветка.

– Наш чай раскрывается и набирает вкус, как вино, – сказал Петрус. – Есть марочные сорта и подвалы для вызревания. Напитку, который вы пьете сейчас, больше двух веков. С каждым глотком вы продвигаетесь во времени, погружаетесь в тайны камня и жизни земли.

Алехандро взглянул на кусок светлой ткани, где раньше был написан стих, и ему показалось, что письмена изменились. Некоторые буквы были похожи на фигуры, другие на деревья или же на цветы, он начал привыкать к их странным формам и различать в них обрывки смыслов, но эти интуитивные озарения были мимолетны и исчезали в тот момент, когда ему казалось, что он их уловил.

Это случилось неуловимо, как мнется ткань или мелькает лучик света. Было ли это вокруг них? Или в них самих? Мгновением раньше они были одни, а теперь их стало множество. Приходя на кладбище, юный Алехандро слышал голоса мертвецов, как эхо, исходящее, казалось, из глубин земли, но на этот раз сущности появлялись из тумана так, что описать это было бы трудно, потому что человеческие существа чужды сообществу духов и неосязаемым связям тех, кто, лишившись обладания собственным телом, познал взамен, что такое слияние сознаний. На этих землях туманы вбирали в себя все жизни и существования, которые, не осознавая себя поодиночке и не разговаривая между собой, обладали единым чувством, рожденным во взаимопроникновении, в осмосе.

– Значит, туманы живые, – со вздохом произнес Хесус.

– Скажем так: они дыхание, которое соединяет живущих, – сказал Петрус.

– Именно регулируя из Храма согласованность туманов, мы обеспечиваем незыблемость нашего мира, – добавил Солон.

– Я думал, что природные явления регулируются сами по себе, – сказал Хесус.

– Наше существование основано на существовании обитаемой пустоты, осмотической среды, которую мы должны изменять, чтобы она соответствовала потребностям нашего сообщества. Туманы – это течение вечности, и какой бы медленной ни казалась наша эволюция человеческим существам, мы живем во времени. И мы трансформируем туманы благодаря особым свойствам нашего чая: он способен изменять время, а без этого туманы нас не замечают. Мы пьем чай, и туманы слушают нас, и тогда мы вместе.

– А как туманы вас слушают? – спросил Алехандро.

– Страж принимает их и передает послание сообществу, – ответил Солон. – Чай дает ему эту способность приятия и, в силу обратной связи, доносит до туманов потребности эльфов.

– Он принимает туманы? – спросил Алехандро. – Я так понял, что вы их изменяете.

– Принять в себя – это уже изменить, – сказал Солон, – можно даже сказать, это высший возможный уровень изменения реальности. Однако не многие из нас способны подняться до того уровня, какой требуется для общения с туманами, и вовсе не случайно, что самый мощный страж из всех, когда-либо существовавших среди эльфов, явился к нам сейчас, во времена тотальной войны. Без эмпатии Тагора мы бы давно уже угасли.

– Без эмпатии, связывающей его с туманами? – спросил Алехандро.

– Без эмпатии, связывающей его со всей совокупностью, частью которой мы являемся, – ответил Солон. – Все взаимосвязано и взаимозависимо.

– Но не все превращается в свою противоположность, – сказал Алехандро. – Живые существа не становятся скалами.

– Нет, – подтвердил Солон. – Но они могут услышать скорбь камней.

Увидев, что Алехандро замолк в растерянности, он добавил:

– Кто не слышит скорбей мира, не сможет познать себя в своей собственной скорби.

– В таком случае я спрашиваю себя, какого же вы мнения о людях, – сказал Алехандро.

– Большинство из вас не слышат ни камней, ни деревьев, ни животных, наших братьев, хотя они живут в нас, эльфах, как мы живем в них, – сказал Солон. – Вы смотрите на природу как на окружение, которое делите с другими существами, а для наших она принцип существования и их самих, и всего, что было и будет.

Под воздействием второго глотка чая присутствие эльфов стало намного ощутимее. В Алехандро и Хесусе рождалась тысяча ощущений, создавая какофонию образов, – они чувствовали, что совершают головокружительный прыжок в долину деревьев, и знали, что прежде, чем оказаться на новой ветке, перескакивают с вершины на вершину. Потом начался бешеный бег по доисторическому лесу, куда едва пробивались лучи солнца. Они долго мчались по земле, пропитанной запахом мертвых листьев, и несло их радостное чувство, что древесный сок, струящийся под корой, – тот же, что течет в их крови. Внезапно все осветилось, и они оказались над полем кустов с чуть сжатыми листьями, их параллельные волны покрывали гигантские пространства. От волнующихся зеленых дюн, где рукотворные борозды повторялись в бороздах тумана, исходил священный дух, который был знаком Алехандро по кладбищу и по полю боя. Пока они довольно долго летели над плантациями, присутствие эльфийского сообщества стало ощущаться еще сильнее. Они никогда не бывают одни, сказал себе Алехандро – он как бы чувствовал каждое из этих посторонних сознаний, хотя ни одно из них не встречал, а еще он ощутил, как в грудь вонзился кол, и странный, и знакомый.

– Чайные поля Инари[21]21
  По аналогии с Инари – синтоистской богиней плодородия, риса, изобилия, лис и успеха.


[Закрыть], – сказала Клара.

Он взглянул на нее, и от кола в груди начало кровоточить сердце.

– Так действует на одиночек присутствие тех, кто не страдает от одиночества, – продолжила она. – Чайные поля несут в себе присутствие сообщества.

– Значит, чай – это что-то вроде телепатического эликсира? – спросил Хесус.

– Существуют две формы употребления чая, – сказал Петрус. – Обычное употребление каждым эльфом, которое соединяет нас друг с другом и поддерживает эту связь живой. И исключительное употребление, имеющее место в Храме. Чай тот же самый, но Нандзэн придает ему иные силы.

Видение Тагора переменилось, и они различили лагуну, в которой туманы обозначали фарватер. По нему медленно дрейфовали приводимые в движение невидимой силой баржи без парусов. Они продвигались между двумя стенами мглы, которая вздымалась, как высокая цепь облаков, и, казалось, следовали воле туманов.

– Сообщение между большими островами тоже в их власти, – сказал Петрус. – Когда фарватер открывается, туман становится жидким и по нему можно плыть, как по реке. Во времена мира туманные шлюзы открываются в определенные часы, но Страж Храма может менять их по своему усмотрению. Одна из величайших битв этой войны была за пути сообщения. Мы постоянно меняли конфигурацию проходов, чтобы преградить дорогу врагу.

– Я не вижу ни гребцов, ни парусов, – сказал Хесус.

– В нашем мире все приводится в движение волей и видением, – ответил Петрус. – С помощью чая страж и его помощники делают видимым направление и передают его перевозчикам.

Картина опять изменилась, и медленный караван судов испарился, уступив место странному саду. Можно ли так назвать то, в чем нет ни цветов, ни деревьев, ни земли? Ни следа веселой живости зелени – этот участок состоял только из камней и песка. Близ берега, расчерченного параллельными линиями, как одинокие вершины, в море возвышалось несколько скал различных форм и размеров. Вдоль песчаного горизонта тянулись другие утесы, образуя миниатюрную цепь пиков, вылепленных силами земли и временем. Все было неподвижно, но слышался шум прибоя, все было безжизненно, но чувствовалось, что пейзаж живет. Не могу себе представить более мирного места, подумал Алехандро и испытал облегчение, отчасти снявшее боль от мучавшего его кола в груди. Он повернулся к Хесусу и с изумлением увидел, что по лицу его команданте катится слеза.

– Камни жидкие, – сказал ему Хесус с почти молитвенным благоговением.

– Как это? – удивился Алехандро, ничего не поняв.

Он вгляделся в камни и вдруг тоже увидел. Несколько языков тумана плыли над садом, и там, где они прошли, скала становилась жидкой: она сохраняла свою форму, но на смену твердости гранита приходила ртутная подвижность лавы. А вокруг, прежде чем снова обрести жесткость минерала, песок превращался в озеро, по которому пробегали смоляные вспышки, – и таким образом песок и камни не просто изображали воду и горы, но воплощали единство состояний материи, и, наблюдая это зрелище, Хесус Рокамора увидел всю свою жизнь новыми глазами.

– Мы – мир непрестанных метаморфоз, – сказал Солон. – Мы сами превращаемся в животных земли и неба, но в прошлом, помимо трех наших сущностей, мы были всеми видами сразу.

– Пар становится твердым, скала – жидкостью, а еще вы увидите, как растительность обратится в огонь, – сказал Петрус. – И это возможно только потому, что мы живем в лоне туманов.

– Как называется этот сад? – спросил Хесус.

– Небесный сад, – ответил Петрус.

– Небесный, – пробормотал Хесус.

Вторая слеза скатилась по его щеке.

– Значит, на небе все обращается в свою противоположность, – заключил он.

– Противоположности остаются прежними, но лишь в своем конечном воплощении, потому что в основе лежит одна и та же материя во всей ее многогранности, – заключил Солон.

Сад камней исчез, а на горизонте возникло нечто неясное – то ли лежащий уступами город, то ли высокое нагромождение облаков – кто знает, на что мы смотрим, подумал Алехандро. Но они приблизились, и это оказался действительно город с деревянными домами и холмистыми полями вокруг, где тоже выращивали чай, хотя его волны не были такими мягкими, как в Инари, а листья отливали холодным серым цветом.

– Рёан[22]22
  По аналогии с Рёан-дзи – буддийским храмом в Киото, в Японии. Название храма означает «храм покоящегося дракона». Всемирно знаменит своим садом камней.


[Закрыть], город врага, а вокруг – их поля серого чая, – сказал Петрус.

По протяженности он не уступал Кацуре, с такими же галереями вокруг домов, такими же крышами из серой черепицы, такими же деревьями с алыми цветами. Та же красота в снегу, та же встреча времен года в приветливом обрамлении черных ветвей, и все же зрелище было ужасным.

– Нет туманов, – выдохнул Хесус.

– Больше нет туманов, – поправил его Солон. – А когда-то они были самыми прекрасными в мире, и я не знаю никого из наших, кто не отдал бы жизнь за их величие. Но Рёан перешел в руки врага, и сегодня вы видите печальный результат. Все застывает и переполняется, здесь мы задыхаемся, теряем нашу связь, и наше сообщество распадается.