Текст книги "Каменные небеса"

6
Нэссун принимает свою судьбу

По стандартам путешествия в разгар Зимы месячный поход до руин, указанных Сталью, проходит без приключений. У Нэссун и Шаффы достаточно еды, чтобы прокормиться, или они ее собирают, хотя оба начинают терять вес. Плечо Нэссун заживает без последствий, хотя пару дней она температурит и страдает от слабости, и в эти дни Шаффа устраивает привалы чаще, чем делал бы в нормальной ситуации, думает она. На третий день лихорадка проходит, рана начинает зарастать корочкой, и они возобновляют прежний темп. По дороге они почти никого не встречают, хотя это и неудивительно – с начала Зимы прошло уже полтора года. Все неприкаянные к этому времени присоединились к шайкам грабителей, да и таких мало осталось – только самые злодеи или те, кто уже перешагнул границу между дикостью и людоедством. Большинство таких ушли на север, в Южное Срединье, где больше общин, чтобы грабить. Даже грабители не любят Антарктику.

Это почти одиночество во многом нравится Нэссун. Вокруг не бродят украдкой другие Стражи. Нет общинников с их иррациональными страхами, о которых всегда надо думать. Даже нет других детей-орогенов. Нэссун тоскует по ним, по их болтовне и дружбе, которой она радовалась такое короткое время, но под конец дня возмущалась, что Шаффа уделяет им столько внимания. Она достаточно взрослая, чтобы понимать, что с ее стороны слишком по-детски завидовать такому. (Ее родители тоже нянчились с Уке, но теперь с чудовищной ясностью видно, что большее внимание вовсе не означает фаворитизма.) Это не значит, что она не рада шансу забрать Шаффу себе целиком.

Днем они идут молча. По ночам спят, свернувшись рядом друг с другом в усиливающемся холоде. Они в безопасности, поскольку Нэссун надежно продемонстрировала, что при малейшем изменении в окружающем или услышав шаги по земле, она просыпается. Иногда не спит Шаффа; он пытается, но вместо этого лежит, еле заметно вздрагивая, то и дело затаивая дыхание, подавляя дрожь мускулов, чтобы не пробудить ее своей тихой агонией. Когда он засыпает, сон его прерывист и неглубок. Порой не спит и Нэссун, молча страдая от сочувствия.

Потому она возобновляет попытки что-то с этим сделать. Этому она научилась в Найденной Луне, хотя и совсем немного: она порой позволяет маленькому сердечнику в его сэссапинах взять чуть-чуть ее серебра. Она не знает, почему это действует, но она вспоминает, как в Найденной Луне все Стражи брали у своих подопечных малую толику серебра и потом выдыхали, словно испытывали какое-то облегчение, давая сердечнику сожрать что-то другое. Однако Шаффа никогда не брал серебра ни у нее, ни у кого другого с того дня, как она сама предложила ему – в тот день, когда она поняла истинную природу этого куска металла у него в мозгу. Она думает, что, возможно, понимает, почему он перестал. В тот день что-то между ними изменилось, и он больше не может питаться ею, как какой-то паразит. Но именно потому сейчас Нэссун тайком подкармливает его магией. Потому что что-то изменилось между ними, и он не паразит, раз он ей нужен тоже и раз она дает то, что он не возьмет сам.

(Вскоре она узнает слово симбиоз и кивнет, довольная, что наконец знает, как это назвать. Но задолго до того она уже решит, что для этого подойдет слово семья.)

Когда Нэссун отдает Шаффе свое серебро, хотя он и спит, его тело поглощает его так быстро, что ей приходится отдергивать руку, чтобы не потерять слишком много. Иначе она слишком устанет и не сможет на следующий день идти. Даже такого крохотного количества хватает, чтобы он заснул, – и день за днем Нэссун обнаруживает, что каким-то образом постепенно производит больше серебра. Это приятная перемена; теперь она лучше может облегчать его страдания, не утомляя себя. Каждый раз, как она видит, что Шаффа засыпает глубоким мирным сном, она чувствует гордость, хотя и знает, что это не так. Все равно. Она решила стать для Шаффы лучшей дочерью, чем была для Джиджи. Все будет лучше, до самого конца.

По вечерам, пока готовится ужин, Шаффа порой рассказывает истории. В них Юменес прошлого – место и чудесное, и странное, чуждое, как морское дно. (Всегда это Юменес прошлого. Недавний Юменес для него потерян вместе с воспоминаниями о прежнем Шаффе.) Нэссун трудно осознать саму идею Юменеса – миллионы людей, никто из них не фермер и не горняк, вообще никто из знакомых ей профессий. Многие одержимы странными прихотями, политикой, и мировоззрения у них куда более сложные, чем кастовые или расовые. Лидеры, в том числе и элита лидерских семей Юменеса. Опоры в профсоюзах в зависимости от их связей и финансовой состоятельности. Инноваторы из древних семей, сражающиеся за право быть отправленными в Седьмой Университет, и Инноваторы, которые просто делали и ремонтировали безделушки в городских бараках. Странно осознавать, что многие странности Юменеса просто связаны с тем, что он слишком долго существовал. В нем были действительно старые семьи. Книги в библиотеках старше Тиримо. Организации, которые помнили и мстили за обиды, нанесенные три-четыре Зимы назад.

Шаффа также рассказывает ей об Эпицентре, но не много. Здесь у него еще одна дыра в памяти, глубокая и непомерная, как обелиск, – хотя Нэссун не может удержаться от попытки прощупать ее края. Эпицентр – место, где некогда жила ее мать, в конце концов, и, несмотря ни на что, оно очаровывает ее. Шаффа, правда, плохо помнит Иссун, даже когда Нэссун направляет его, задавая прямые вопросы. Он пытается отвечать Нэссун, но речь его прерывается, и на лице его, более бледном, чем обычно, болезненное, тревожное выражение. Тогда она заставляет себя задавать эти вопросы медленно, через несколько часов или дней по одному, чтобы он успел в промежутках прийти в себя. Она узнает немногим больше, чем уже догадалась сама о своей матери, Эпицентре и жизни до Зимы. Тем не менее услышать это полезно.

Так проходят две мили – в воспоминаниях и боли вокруг них.

Обстановка в Антарктике ухудшается с каждым днем. Пеплопады уже постоянные, и пейзаж начинает превращаться в натюрморт из холмов, каменистых хребтов и умирающей растительности в серо-белых тонах. Нэссун начинает тосковать по солнцу. Как-то ночью они слышат визг – видимо, охотничий крик большой киркхуши – по счастью, далекий. Однажды днем они проходят мимо пруда, чья поверхность кажется зеркально-серой от плавающего пепла; вода под ним тревожно спокойна, с учетом того, что в озеро впадает быстрый ручей. Хотя у них во флягах мало воды, Нэссун смотрит на Шаффу, и тот молча, настороженно кивает. С виду опасности вроде нет, но… ладно. Выживание Зимой очень во многом зависит как от правильных инстинктов, так и от правильных инструментов. Они обходят мертвую воду и остаются живыми. Вечером двадцать девятого дня они доходят до места, где имперская дорога внезапно выравнивается и сворачивает на юг. Нэссун сэссит, что края дороги идут по чему-то вроде края кратера. Они перебираются через гребень, окружающий этот круглый, необычно плоский регион, и дорога следует дальше по гребню дугой вокруг зоны старинного повреждения, продолжая направляться на запад, к другому краю. Однако в середине Нэссун, наконец, видит чудо.

Рожа Старика – сомма, кальдера внутри кальдеры. Этот необычен тем, что у него совершенная форма; судя по тому, что читала Нэссун, внешняя, более старая кальдера обычно сильно повреждена взрывом внутренней, более молодой. В этом случае внешняя не повреждена, это почти совершенная окружность, хотя и сильно выветренная временем и заросшая лесом; Нэссун не может на самом деле видеть ее под растительностью, но четко сэссит. Внутренняя кальдера более продолговата и так ярко блестит на расстоянии, что Нэссун догадывается о том, что случилось, даже без того, чтобы сэссить. Извержение было таким горячим, как минимум в одной точке, что все геологическое формирование почти разрушило само себя. То, что осталось, превратилось в стекло, закалившись естественным способом настолько, что даже столетия не особо повредили его. Вулкан, породивший сомму, уже остыл, его древняя магматическая камера давно опустела, не осталось даже следа былого жара. Однако некогда Рожа была на самом деле потрясающим – и ужасающим – местом прорыва земной коры. Как и велел Сталь, они разбивают лагерь в паре миль от Рожи. В предрассветные часы Нэссун просыпается, услышав отдаленный стрекот, но Шаффа успокаивает ее.

– Я это уже не раз слышал, – говорит он тихо на фоне треска костра. Он настоял, чтобы взять эту стражу, так что Нэссун взяла стражу более раннюю. – Это что-то в местном лесу. Не похоже, чтобы оно шло сюда.

Она верит ему. Но никто из них этой ночью не спит. Утром они встают до рассвета и выходят на дорогу. В свете раннего утра Нэссун внимательно смотрит на обманчиво спокойный двойной кратер. Вблизи видно, что в стенах внутренней кальдеры есть проломы на равном расстоянии – кто-то проделал их, чтобы люди могли попадать внутрь. Дно внешней кальдеры, однако, полностью заросло желто-зеленым колышущимся лесом травы, которая, похоже, задушила всю остальную растительность в этой зоне. В ней не сэссится даже звериных следов.

Но настоящий сюрприз находится под Рожей.

– Те руины, о которых рассказывал Сталь, – говорит она. – Они подземные.

Шаффа бросает на нее удивленный взгляд, но не протестует.

– В магматической камере?

– Может быть? – Нэссун тоже поначалу не может этому поверить, но серебро не лжет. Она замечает еще нечто странное, распространяя свою сэсуну на весь район. Серебро отражает пульсации топографии и леса здесь, как и везде. Но здесь серебро почему-то ярче и, кажется, течет более свободно от камня к камню и от растения к растению. Эти потоки смешиваются, чтобы стать более широкими, ошеломляющими потоками, которые сливаются как реки, пока руины не оказываются в озере сверкающего, бурлящего света. Она не может различить деталей, их слишком много – просто пустое пространство, и впечатление, что там строения. Они огромные, эти руины. Город, какого Нэссун никогда не сэссила.

Но этот бурный поток серебра она уже сэссила прежде. Она не может удержаться от того, чтобы обернуться к сапфиру, который едва видим в нескольких милях отсюда. Они опередили его, но он по-прежнему следует за ними.

– Да, – говорит Шаффа. Он наблюдает за ней и не упускает ничего, пока она делает выводы. – Я не помню этого города, но знаю о других таких. В таких местах делали обелиски.

Она качает головой, пытаясь все это осознать.

– Что случилось с этим городом? Тут в свое время должно было быть много народу.

– Раскол.

Она коротко ахает. Конечно, она слышала об этом и верит так, как дети верят в большинство баек. Она вспоминает, что видела иллюстрации одного художника, рассказывающие об этом событии, в одной из ее книжек в яслях: молнии, падающие с неба камни, огонь, вырывающийся из-под земли, крохотные бегущие фигурки обреченных людей.

– Вот, значит, как это было? Большой вулкан?

– Так это было здесь. – Шаффа обводит взглядом колеблющийся лес. – В других местах иначе. Раскол вылился в сотню различных Зим, Нэссун, по всему миру, которые случились одновременно. Чудо, что от человечества вообще что-то осталось.

Он говорит так… Это кажется невероятным, но Нэссун прикусывает губу.

– Где ты… ты это помнишь?

Он удивленно смотрит на Нэссун, а затем улыбается одновременно устало и криво.

– Не помню. Я думаю… я подозреваю, что родился позже, хотя доказать не могу. Но даже если бы я мог помнить Раскол, я уверен, что мне этого не хотелось бы. – Он вздыхает, затем качает головой. – Солнце взошло. Давай же повернемся лицом к будущему и оставим прошлое позади. – Нэссун кивает, и они сходят с тропы и входят в лес.

Это странные деревья с длинными, тонкими листьями, словно удлиненные травинки, и с узкими, гибкими стволами, растущими на расстоянии не более двух футов. В некоторых местах Шаффе приходится останавливаться и раздвигать два-три дерева, чтобы им можно было протиснуться. Однако это осложняет путь, и вскоре Нэссун выдыхается. Она останавливается, истекая потом, но Шаффа продолжает идти вперед.

– Шаффа, – окликает она, готовая просить о привале.

– Нет, – отвечает он, с кряхтеньем отодвигая очередное дерево. – Вспомни, о чем предупреждал камнеед, малышка. Мы должны дойти до центра до заката. Сейчас видно, что нельзя терять ни мгновения.

Он прав. Нэссун сглатывает, начинает дышать глубже, чтобы двигаться лучше, и снова начинает протискиваться сквозь лес вместе с ним. Она вырабатывает ритм, работая вместе с ним. Она хорошо находит более легкие проходы, которые не требуют протискиванья, и он следует за ней. Когда эти участки заканчиваются, он толкает, пинает и ломает деревья, пока путь не расчищается, а она идет за ним. В эти краткие моменты передышки она переводит дыхание, но этого недостаточно. В боку у нее начинает колоть. Ей становится трудно видеть, поскольку листья деревьев выдергивают пряди из ее хвостиков, и от пота завитки волос распрямляются и падают на глаза. Ей отчаянно хочется передохнуть часок или около того. Попить. Что-нибудь съесть. Однако облака над головой начинают темнеть, и все труднее сказать, сколько светового дня им осталось.

– Я могу… – в какой-то момент пытается заговорить Нэссун, пытаясь придумать, как бы ей при помощи орогении или серебра или чего-нибудь расчистить путь.

– Нет, – говорит Шаффа, каким-то образом почуяв, что она хочет сказать. Откуда-то он достал стеклянный кинжал. В этой ситуации он бесполезен, хотя каким-то образом все же применяет его, надсекая стволы травянистых деревьев, чтобы легче ломать их ногой. – Если ты заморозишь эти деревья, сквозь них будет только труднее проламываться, а от землетрясения магматическая камера может обрушиться.

– Тогда с-серебро…

– Нет. – Он останавливается лишь на мгновение, чтобы сурово посмотреть на нее. Она с большой досадой замечает, что он не стал дышать тяжелее, хотя на его лбу поблескивает легкая испарина. Железный сердечник наказывает его, но неохотно дает ему большую силу. – Рядом могут быть другие Стражи, Нэссун. Сейчас вряд ли, но вероятность есть.

Нэссун может лишь подыскивать другой вопрос, поскольку эта короткая пауза дает ей время перевести дух.

– Другие Стражи? – А, он же говорил, что во время Зимы все они куда-то уходят, и что эта станция, о которой говорил им Сталь, как раз способ уйти. – Ты что-то вспомнил?

– Увы, больше ничего. – Он чуть улыбается, со знанием дела, словно понимает, что она делает. – Только то, что так мы туда попадаем.

– Куда?

Улыбка его гаснет, лицо на краткий миг становится знакомо тревожно-пустым.

– В Уоррент.

Она запоздало вспоминает, что его полное имя Шаффа Страж Уоррент. Ей никогда не приходило в голову поинтересоваться, где находится община Уоррент. Но значит ли это, что путь в Уоррент идет сквозь какой-то погребенный мертвый город?

– П-почему…

Он качает головой, лицо его становится жестче.

– Кончай тянуть. Темнеет, не каждый ночной хищник будет ждать до ночи. – Он бросает взгляд на небо лишь чуть раздраженно, словно оно не угрожает их жизни.

Бесполезно жаловаться, что она валится с ног. Это Зима. Если она упадет, то умрет. Она заставляет себя идти в проделанный им проход и снова начинает искать лучший путь.

В конце концов они пробиваются, что хорошо, поскольку иначе это стало бы довольно простым рассказом о том, что ты узнала, что твоя дочь мертва, и позволила бы остальному миру исчахнуть в скорби вместе с тобой.

Но все совсем не так. Внезапно на последнем участке травянистые деревья становятся реже и открывается гладко вырезанный проход во внутренней стене кальдеры. Стены возносятся высоко над головой, хотя издали они не казались такими высокими, а сам проход достаточно широк, чтобы могли пройти две телеги в ряд. Стены этих проходов покрыты упрямым мхом и какими-то древовидными лианами. Последние, к счастью, мертвы, иначе бы они заплели все и осложнили бы им продвижение. Они спешат вперед, ломая сухие сучья, а затем Нэссун и Шаффа вываливаются из прохода на широкую плиту из совершенно белого материала, не металла и не камня. Нэссун прежде видела нечто похожее, возле других развалин мертвой цивилизации, иногда этот материал светился в ночи. Эта конкретная плита занимает все пространство внутренней кальдеры.

Сталь сказал им, что развалины мертвой цивилизации здесь, в центре – но Нэссун видит впереди лишь изящный приподнятый завиток металла, встроенный вроде бы прямо в белый материал. Она подбирается, как любой закаленный Зимой выживший при виде чего-то нового. Однако Шаффа идет к нему без раздумий. Он останавливается рядом с ним, и на мгновение на его лице возникает выражение, которое, как подозревает Нэссун, вызвано минутным противоречием между тем, что его тело делает что-то по привычке, но разум не может вспомнить, что именно – но затем он кладет руку на причудливый узор на кончике металла.

Из ниоткуда на камне вокруг него возникают плоские световые фигуры и линии. Нэссун ахает, но они не делают ничего, просто двигаются и зажигают по очереди остальные, распространяясь и загораясь, пока на камне под ногами у Шаффы не возникает грубый четырехугольник. Слышится тихое, едва заметное гудение, отчего Нэссун вздрагивает и дико озирается, но через мгновение белый материал перед Шаффой исчезает. Не отъезжает в сторону или открывается как дверь; он просто исчезает. Но это и есть дверь, внезапно осознает Нэссун.

– Вот мы и пришли, – бормочет Шаффа. Он сам немного удивлен.

За дверью находится туннель, который медленно изгибается, уходя вглубь земли, и теряется в глубине. Узкие прямоугольные панели света окаймляют ступени с каждой стороны, освещая путь. Этот завиток металла – поручень, видит теперь она, переориентируя свое сознание, пока подходит к Шаффе. Это то, за что держатся, спускаясь в глубину. На дальнем краю травянистого леса, сквозь который они только что прошли, слышится высокий стрекот, который Нэссун тут же приписывает животному. Возможно, покрытому хитином. Более близкая и громкая версия звуков, которые они слышали прошлой ночью. Нэссун вздрагивает и смотрит на Шаффу.

– Думаю, какой-то кузнечик, – говорит он. Он, с напряженной челюстью, оглядывается на путь, который они только что прошли, хотя там ничто не движется – пока. – Или, может, цикады. Давай внутрь. Я прежде видел что-то вроде такого механизма. Он закроется, когда мы войдем.

Он знаком велит ей идти первой, чтобы он мог прикрывать тылы. Нэссун делает глубокий вдох и напоминает себе, что это необходимо, чтобы сделать мир таким, чтобы больше никому не было больно. Затем она трусит по лестнице. Световые панели зажигаются за пять-шесть ступеней впереди, когда она идет, и гаснут в трех ступенях у нее за спиной. Как только они спускаются на несколько футов, белый материал, прикрывавший лестничный проем, снова возникает, отсекая стрекот из леса, как и говорил Шаффа.

Затем остается только свет, ступени и давно забытый город где-то внизу.

* * *

2699: Два эпицентровских черномундирника вызваны в общину Диджна (Квартент Уэр, Западное Побережье, близ моноклинали Киаш), когда гора Имхер начала показывать признаки извержения. Черномундирники сообщили чиновникам общины, что извержение неминуемо и, скорее всего, затронет весь кластер Киаш, включая Безумие (местное название супервулкана, инициировавшего Зиму Безумия; Имхер находится на той же горячей точке).

Выяснив, что им не хватит способностей заглушить Имхер, эти черномундирники – один трехколечник, второй, предположительно, семиколечник, хотя почему-то не носил колец – все же попытались, поскольку времени, чтобы прислать более высокорангового имперского орогена, не оставалось.

Они успешно заглушили извержение на достаточно долгое время, чтобы успел прибыть имперский ороген-девятиколечник и заставил вулкан уснуть. (Трех– и семиколечник были найдены обугленными и замерзшими, взявшимися за руки.)

Проектные записки Ятра Инноватора Дибарс

Сил Анагист: Три

ИЗУМИТЕЛЬНО. ВСЕ ЭТО СТАНОВИТСЯ легче вспоминать по мере рассказа… или, возможно, я все еще человек, в конце концов.

* * *

Поначалу наша экскурсия – просто прогулка по городу. Долгие годы после того, как были сделаны, мы провели погруженными в сэсуну и ощущение энергии во всех ее формах. Прогулка наружу заставляет нас обратить внимание на наши меньшие, внешние чувства, и поначалу это просто всепоглощающе. Мы вздрагиваем от упругости тротуаров из прессованного волокна под подошвами, столь отличающихся от жесткого лакированного дерева наших жилищ. Мы чихаем, пытаясь вдыхать воздух, полный запахов мятых растений, химических вторичных продуктов и тысяч чужих выдохов. От первого чиха Душва пугается и разражается слезами. Мы зажимаем уши ладонями, безуспешно пытаясь заглушить множество говорящих голосов, стонущих стен, шуршащих листьев и гудящих вдалеке механизмов. Бимнива пытается все это перекричать, и Келенли приходится остановиться и успокоить ее прежде, чем она снова попытается заговорить нормально. Я отшатываюсь и вскрикиваю от страха при виде птиц, сидящих в кустарнике поблизости, а я еще самый спокойный из нас.

Успокаивает нас в конце концов шанс увидеть во всей красе аметистовый фрагмент. Он потрясающий, пульсирует вместе с медленным потоком магии, возвышаясь над сердцем этого города-узла. Каждый узел Сил Анагиста уникальным образом подстроен под местный климат. Мы слышали об узлах в пустыне, где здания выращены из отвердевших гигантских кактусов; океанские узлы построены коралловыми организмами, запрограммированными на рост и смерть по приказу. (Жизнь в Сил Анагисте священна, но смерть порой необходима.) Наш узел – узел аметиста – был некогда древним лесом, так что не могу отделаться от ощущения некоего величия древних деревьев в этом огромном кристалле. Конечно, от этого он более царственный и могущественный, чем остальные фрагменты машины!

Это ощущение полностью иррационально, но я гляжу на лица моих сотоварищей-настройщиков, взирающих на аметистовый фрагмент, и вижу в них ту же любовь. (Нам рассказывали, что в далекую старину мир был иным. Некогда города не просто были мертвыми, каменно-металлическими джунглями, которые не росли и не менялись, но еще они несли смерть, отравляя почву, и делали воду непригодной для питья и даже меняли погоду своим существованием. Сил Анагист лучше, но мы не ощущаем ничего, когда думаем о самом этом узле-городе. Он для нас ничто – здания, набитые людьми, которых мы не можем по-настоящему понять, занимающимися делами, которые должны иметь значение, но не имеют. Но фрагменты! Мы слышим их голоса. Мы поем их магическую песню. Этот аметист – часть нас, а мы – его.)

– Я намерена во время этого путешествия показать вам три вещи, – говорит Келенли, как только мы достаточно полюбовались на аметист, чтобы успокоиться. – Эти вещи проверены проводниками, если это для вас важно. – Она нарочно смотрит на Ремву, говоря эти слова, поскольку он больше всех выступал против прогулки. Ремва изображает усталый вздох. Они оба отлично играют на руку нашей бдительной охране. Затем Келенли снова ведет нас вперед. Ее и наше поведение так сильно контрастирует. Она шагает легко, высоко подняв голову, не отвлекаясь ни на что неважное, источая уверенность и спокойствие. За ней мы, то и дело останавливаемся и бежим, суетимся, робкие и неуклюжие, отвлекаясь на все. Люди пялятся на нас, но мне кажется, что странной для них кажется на самом деле не наша белизна. Я думаю, мы выглядим как дураки.

Я всегда был гордым, и их насмешливое любопытство ранит, так что я выпрямляюсь и пытаюсь идти как Келенли, хотя это значит, что я пропущу множество чудес и потенциальных угроз вокруг. Гэва это тоже замечает и пытается подражать нам обоим. Ремва видит, что мы делаем, и вид у него раздраженный, он посылает небольшую дрожь вокруг: Мы всегда будем для них странными.

Я отвечаю сердитым басовым пульсирующим толчком. Дело не в них. Он вздыхает, но тоже начинает подражать мне. Остальные следуют нашему примеру. Мы дошли до самого южного квартента города-узла, где воздух благоухает слабым запахом серы. Келенли объясняет, что этот запах исходит от утилизирующих отходы растений, которые растут гуще здесь, где канализация выносит серые воды ближе к поверхности. Эти растения очищают воду и раскидывают густую здоровую листву над улицами, чтобы охлаждать их, как и было задумано, – но даже лучшие генджинеры не могут заставить растения, питающиеся отходами, не припахивать тем, что они потребляют.

– Ты хочешь показать нам инфраструктуру переработки отходов? – спрашивает Келенли Ремва. – Я и так уже ощущаю себя более контекстуальным.

Келенли фыркает.

– Не совсем.

Она заворачивает за угол, и перед нами возникает мертвое здание. Мы стоим и смотрим во все глаза. Плющ ползет по стенам здания, сделанного из какой-то красной глины, спрессованной в кирпичи, и обвивает его мраморные колонны. Однако кроме плюща больше ничего живого в этом здании нет. Оно приземистое, низкое, похожее на прямоугольную коробку. Мы не сэссим никакого гидростатического давления, поддерживающего его стены; наверняка оно использует силу и химический крепеж, чтобы стоять прямо. Его окна просто из стекла и металла, и я не вижу нематоцист, растущих на их поверхностях. Как они могут обезопасить то, что внутри? Двери из мертвого дерева, полированного, красно-коричневого, с резными узорами в виде плюща; удивительно, но это мило. Ступени – тусклая рыжевато-белая песчаная взвесь. (Много столетий назад люди называли ее цементом.) Все сооружение ошеломляюще старомодно – но оно цело, функционально и поражает своей уникальностью.

– Так… симметрично, – чуть кривит губы Бимнива.

– Да, – говорит Келенли. Она остановилась перед зданием, чтобы мы могли рассмотреть его. – Однако некогда люди считали такое красивым. – Она идет вперед.

Ремва глядит ей вслед.

– Что, внутрь? Оно структурно устойчиво?

– Да. И да, мы идем внутрь. – Келенли останавливается и смотрит на него, возможно, удивленная тем, что его сдержанность хотя бы отчасти не игра. Я ощущаю через окружающее, как она касается его, успокаивает. Когда Ремва зол или испуган, он еще упрямее, так что это помогает; острые зубцы его нервозности начинают ослабевать. Но ей все равно приходится поддерживать игру из-за множества смотрящих на нас. – Хотя я полагаю, что ты можешь остаться снаружи, если хочешь.

Она бросает взгляд на своих двоих стражей, коричневых мужчину и женщину, стоящих рядом с ней. Они не отстали от нашей группы, как остальные стражи, которых мы то и дело украдкой видим на периферии. Женщина-страж хмуро отвечает ей:

– Ты сама понимаешь.

– Это была всего лишь мысль, – пожимает плечами Келенли и кивает на здание, обращаясь к Ремве. – Похоже, у вас нет выбора. Но я обещаю вам, что здание вам на головы не упадет.

Мы следуем за ней. Ремва чуть медленнее, но в конце концов заходит и он.

Как только мы переступаем порог, в воздухе перед нами возникает голопредупреждение. Нас не учили читать, и буквы этого предупреждения в любом случае выглядят странно, но затем из аудиосистемы дома слышится раскатистый голос: «Добро пожаловать в историю неврастении!»

Я понятия не имею, что это означает. Внутри здание пахнет… неправильно. Сухо и пыльно, воздух застоявшийся, словно здесь ничто не поглощает его диоксид углерода. Мы видим, что здесь есть и другие люди, в большом открытом фойе здания или на симметричной двойной витой лестнице, они дивятся на панели резного дерева, тянущиеся вдоль каждой лестницы. Они не смотрят на нас, отвлеченные великой странностью нашего окружения. Но тут Ремва говорит:

– Что это?

Его тревога, передающаяся покалыванием по нашей сети, заставляет нас всех посмотреть на него. Он стоит нахмурившись и вертит головой из стороны в сторону.

– Что… – начинаю было я, но затем тоже – слышу? ловлю сэсуной?

– Я вам покажу, – говорит Келенли.

Она заводит нас глубже в коробку здания. Мы идем мимо демонстрационных кристаллов, в каждом из которых хранится непонятное – но явно старинное – оборудование. Я узнаю книгу, моток проволоки и чей-то бюст. Таблички возле каждого предмета, наверное, указывают их важность, наверное, но я не могу представить никакого объяснения, чтобы все это имело хоть какой-то смысл.

Затем Келенли выводит нас на широкий балкон со старомодными резными перилами. (Это особенно ужасает. Мы должны ради безопасности держаться за перила из мертвого дерева, не связанного с городской системой сигнализации или чем еще. Почему бы просто не вырастить лозу, которая подхватит нас, если мы упадем? Древние времена были ужасны.) И вот мы стоим над огромной открытой камерой, глядя вниз на нечто, принадлежащее этому месту точно так же, как и мы. То есть вообще не принадлежащее.

Моя первая мысль – это очередной планетарный движитель, целый, не просто фрагмент или большая часть. Да, это высокий впечатляющий центральный кристалл; он растет из гнезда. Этот движитель так и не был активирован; большая часть его структур парит, еле заметно гудя, в нескольких футах над полом. Но это единственная часть движителя, которая имеет для меня смысл. Вокруг кристалла парят более длинные, заворачивающиеся внутрь структуры; весь дизайн в целом какой-то цветочный, напоминает стилизованную хризантему. Центральный кристалл светится бледным золотом, а вспомогательные переходят от зеленого у основания к белому на кончиках. Мило, но все равно странно. Но когда я смотрю на эту структуру не только глазами и касаюсь ее нервами, настроенными на пертурбации земли, я ахаю. Злая Смерть, решетка магии, созданная этой структурой, великолепна! Десятки серебристых, нитеподобных линий поддерживают друг друга; энергии всего спектра и всех форм пересекаются и меняют состояние в кажущемся хаотическим, но полностью контролируемом порядке. Центральный кристалл то и дело мерцает, переходя между фазами потенциальностей, пока я смотрю на него. И он такой маленький! Я никогда не видел настолько хорошо сконструированного движителя. Даже Планетарный Движитель не так мощен или точен для его величины. Если бы он был построен так же эффективно, как этот маленький движитель, проводникам не понадобилось бы создавать нас. И все же эта структура не имеет смысла. В этот мини-движитель поступает недостаточно магии, чтобы производить всю ту энергию, которую я тут ощущаю. И я качаю головой, но теперь я слышу то, что слышал Ремва: тихий настойчивый звон. Множество тонов, сплетающихся, неотвязных, заставляющих шевелиться волосы на затылке… Я смотрю на Ремву, который кивает с напряженным лицом.