Текст книги "Рыбы молчат по-испански"

Нине терпеливо ждет, что будет дальше. Все равно хуже, чем сейчас, быть уже не может. А раз так, нужно держать себя в руках, не отвечать на отвлекающие сигналы внешнего мира. И тогда что-то произойдет.

Нина идет по улице, не сворачивая. Вдоль тротуара ползет уборочная машина, за машиной вьется пыль. Чтобы спрятаться от пыли, Нина открывает первую попавшуюся дверь – это эзотерический магазин, таких довольно много в Москве. Пахнет индийскими благовониями, звучит этническая музыка, флейта и тамбурин – от этого сочетания Нину мутит. Подойдя к прилавку, она машинально берет книжку. Она не видит ни названия, ни автора. Только обложку. Эта обложка привлекает Нину оформлением: синий фон, золотые звезды и ладонь, на которой лежит всякая всячина – морская ракушка, мертвый жук, сухой мотылек, лесной орех, ягоды крыжовника, цветки ромашки и клевера, маленький ключ из тех, какими открывают чемоданы, английская булавка, иголка с ниткой, огрызок карандаша. Эти предметы заполняют всю поверхность ладони так, что ничему новому уже не уместиться. Картинка рождает в Нине почти физическое ощущение изобилия и наполненности, и, прежде чем открыть книжку и вчитаться в текст, Нина несколько минут внимательно ее рассматривает, машинально прикидывая, как разложить предметы так, чтобы достичь гармонии. Например, их можно поделить на рукотворные и нерукотворные или объединить по форме – круглые с круглыми, продолговатые с продолговатыми…

Играет флейта. Над прилавком на невидимых нитях раскачиваются дешевые китайские безделушки.

Чем дольше Нина рассматривает картинку, тем более объемной и значимой она ей представляется.

Скоро она понимает – догадка приходит, как моментальное озарение, – что главное на картинке – это не сочетание или предназначение случайных предметов, не их различие или сходство между собой. Главное – это сама ладонь: узкая, светлая. Она изображена очень реалистично – бороздки между фалангами пальцев, кончики ногтей. Неизвестно, кому она принадлежит и что делает – дает, получает или просто несет на себе весь этот невесомый летний сор, как планета Земля несет океаны и материки.

Нина зачарованно рассматривает обложку. Что-то смутно пробивается в ней сквозь тоску и страх одиночества, какое-то новое очень важное понимание. «Человек всю жизнь стремится себя заполнить», – думает Нина. Для этого в мире есть все, что только возможно. Нужно лишь вовремя открыться, и тогда придет то единственное, что действительно необходимо, чего желаешь».

Нина чувствует, как пустота очень медленно заполняется, и боль утихает.

…Стоя среди зимы на обледеневшем тротуаре и высматривая такси, Нина вспоминала тот летний день. Ей пришло в голову, что книжки в эзотерическом магазине могло и не быть и все это она видела во сне. Это был один из тех странных эпизодов, в реальности которых однажды начинаешь сомневаться.

«Деньги, – повторяла Нина. – Если по-настоящему, искренне, в потайной глубине сердца желать денег, то они появятся. Но что тогда будет со всем остальным?»

* * *

После «Шоколадницы» Нина взяла такси.

Макс живет рядом с университетом. К нему удобно ездить после работы – садишься на тридцать девятый трамвай и через десять минут выходишь. Мимо трамвая тянутся старые здания, Нина задумчиво рассматривает их и каждый раз обнаруживает что-нибудь новое: башенку, мансарду, странной формы окно… Что там, за этим окном? Как живется в комнате, которая выглядывает в мир сквозь шестиугольник?

Иногда ей приходило в голову, что на самом деле ее привлекает не сам Макс, а знакомый, симпатичный, легкомысленный мир, который его окружает. Еще в первый вечер в кафе мембрана лопнула, рядом с Максом Нине было хорошо. Он казался ей почти родным. (Опять, досадует Нина. Опять эти странные фантазии. Опять придуманное сильнее действительности. Ведь даже слово «кажется» она употребляет гораздо чаще, чем слова «на самом деле».) Нет, ей, конечно, очень нравится Макс. Очень! Он умный и интересный, он прекрасно к ней относится, чего же еще она ждет? Просто заодно ей нравятся и трамвай, и дома. Что ж в этом плохого?

Первый раз они остались вместе на ночь спустя месяц после той первой встречи в университетской аллее.

Для Нины было очень важно, что все случилось не сразу: целый месяц неторопливого сближения и ни к чему не обязывающих свиданий.

В тот год зима и осень долго боролись между собой. То надвигалась зима, а осень теряла силы и погружалась в сон. То осень шла в наступление, а зима от нее убегала, унося с собой хрупкий сахарный ледок и снежные заплаты. Как-то раз осень так потеснила зиму, что в одном из университетских парков они с Максом увидели бабочку. Бабочка порхала над черной землей, как клочок белой ваты, и они зачарованно смотрели на нее, боясь шелохнуться.

Когда Нина ехала к нему домой впервые, ей было страшно: неужели все произойдет прямо сегодня? Так не хотелось терять легкость и непосредственность приятельских отношений… И главное – что-то важное могло уйти навсегда. А вдруг она его потеряет? Может, лучше перезвонить и отказаться от встречи? Но они уже договорились. Они договорились, что Макс фотограф, а Нина модель. А модели фотографируются без одежды…

К Нининому удивлению, дома у Макса не обнаружилось ни пыльных альбомов, которыми он восторгался за столиком в кафе, ни рукописей. Это была современная квартира-студия. Широкая кровать под икеевским бумажным торшером. Почему-то очень мало вещей. Как же так, куда все делось, недоумевала Нина, рассматривая нежилую пустоту единственной комнаты, увешанной черно-белыми фотографиями. Но тут Макс отодвинул дверь в стене, и Нина увидела, что внутри шкаф-купе, а в нем рюкзаки, одежда, книги. Она его просто не заметила.

– Вот это да, – удивилась Нина. – В старых квартирах столько всякого хлама… А ты как будто только вчера сюда въехал.

– Обожаю хлам, – воскликнул Макс. – Это же неисчерпаемый источник вдохновения. Но у меня вещей мало, лишь самое нужное. Я же все время в разъездах. Предпочитаю минимализм как стиль жизни. Чтобы ничего лишнего.

Нина прошлась по комнате, рассматривая фотографии. Мексика: крошечный белый домик, похожий на украинскую мазанку, сразу за ним – пустыня. Колумбия: раскидистые платаны, туман, колокольня. Перу: смуглый мальчишка с озорными черными глазами заглядывает в объектив. «Так и надо, – думала Нина. – В одном кадре – портрет целой страны. И правда, ничего лишнего». Макс объяснил, что это особый проект: «Человек-страна». У него накопилось много фотографий, он их объединил, а потом устроил персональную выставку. Фотографии Нине понравились, хотя ей показалось, что где-то она уже их видела. У Анри Картье-Брессона, к примеру, тоже есть серия «страны-портреты». И у других…

Напротив окна висела большущая тряпка в темных разводах, слегка напоминавшая живописные полотнища чешского фотографа Яна Саудека, – на ее фоне предстояло фотографироваться.

Работа заняла часа три. Время промчалось так быстро, что Нина не заметила, как за окном стало совсем темно. Когда все было готово, они сели ужинать: баранина, тушеные овощи, красное вино. Ужин Макс сервировал на пестром иранском ковре – они сидели возле тарелок на мягких подушках.

А потом Нина ушла. Макс чмокнул ее на прощанье в щеку, как старую знакомую. И между ними ничего не было, совсем ничего!

На фотографиях она себя не узнала, как и на других, самых первых, в университетской аллее. Кто эта женщина с незнакомым лицом? Француженка, итальянка? Американская актриса Наоми Уотс? Нет, это всего лишь Нина – зато какая! На черно-белых снимках волосы светятся, как будто смазанные специальным составом, и кожа мерцает – живая, теплая.

Новую персональную выставку, которую Макс готовил целый год, открывал портрет Нины…

А ночь они провели уже потом, когда пора настала.

Вместе поехали на дачу к его друзьям – ей там ужасно понравилось, на этой даче. И не было никаких мембран, и люди все свои – как будто она их уже где-то видела. Даже паренек-музыкант, который так хорошо играл на гитаре, а потом напился и чуть не уселся Нине на колени, даже он. И девушка, с которой они болтали про средневековую Каталонию. Они бы до утра проговорили, если бы Макс не увел Нину спать – эта девушка могла появиться в Нининой жизни самостоятельно: учиться вместе с ней в университете, прийти в гости к общим друзьям.

Там-то все и случилось – на даче: хозяева положили их спать вместе.

– Я не знаю, любовь это или нет. Но до Макса все было иначе, – говорила она позже Юле. – Только не подумай, что я каждый раз боялась потратить время на неправильного парня. Вовсе нет. Дело не во времени, я никогда его не жалела. В этом смысле я не жадная, ты знаешь. Но происходили странные вещи: в моей жизни появлялся мужчина, он мне был симпатичен, а реакция такая, будто пришили чужую печень. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – отвечала Юля. – Если мужчина нравится, причем тут печень?

– Печень ни при чем. Это может быть что угодно – рука, нога. Мое тело отторгало чужие клетки – день за днем, ночь за ночью, вот я про что. Я уже заранее знала: если это появилось, все – можно не продолжать. Но каждый раз продолжала – а вдруг? Времени-то жалко не было. А с Максом ничего подобного – я только сегодня обнаружила. Как-то раз один доктор, мамин знакомый, снимал мне руками головную боль. Садишься на стул, голова раскалывается, а вместо анальгина – чужие руки, которые гладят над тобой воздух. Потом встаешь, говоришь спасибо, уходишь. И не замечаешь, как боль прекратилась. Ты просто про нее забываешь, а вспоминаешь уже потом – где она, боль? Нету ее… Теперь понимаешь?

– Теперь, кажется, понимаю.

С того разговора прошло полгода…

Однако в тот вечер она так напряженно размышляла про деньги, Кирилла и Ксению, что чуть не проехала мимо его дома.

Интересно, что сказал про нее Кирилл?

И о чем они говорили с Ксенией, когда Нина ушла?

То есть, конечно, это совершенно не важно, и все-таки…

– Привет, – Макс обнимает ее, притягивает к себе.

– Привет…

Она немного выше ростом – когда они подходят друг к другу вплотную, это становится заметно. Но в следующий момент она его слегка отстраняет. Верещит мобильник: срочный звонок, Ксения. Вслед за Ксенией почти сразу звонят испанцы: они не знают, сколько дней им предстоит провести в Москве, и хотят заранее посоветоваться с Ниной насчет обратных билетов. Ужасно срочный разговор!

– Прости, – шепчет Нина, присев на краешек кожаного пуфа, и переходит на испанский. Ей кажется, что они проговорили всего несколько минут, но проходит полчаса.

Макс ушел на кухню разогревать остывший ужин – мясо под сыром и картошку с грибами.

Зато потом было все как обычно. Вот только Нина забыла выключить мобильный, и ночью он опять зазвонил.

– Да ладно, плюнь, – усмехнулся Макс, когда раздался звонок. – Утром перезвонят.

– А вдруг что-то срочное. Что-то серьезное! – Нина спрыгнула с кровати и босиком понеслась в прихожую.

Испанцы: перепутали время. У них на два часа раньше.

Извинились, что звонят поздно. Разговор на пару секунд, а потом Нина сразу же отключила телефон.

Когда она вернулась в постель, Макс уже спал.

* * *

– А ты Кириллу не понравилась, – жизнерадостно сообщила Ксения по телефону на следующий день.

«Так я и знала, – равнодушно подумала Нина. – Ну и ладно».

– Говорит, слишком пассивная. Вот прямо так меня и спросил: «А она не очень пассивная, эта твоя Нина?». А я отвечаю: нормальная. Мне энергичные не нужны. С ними морока одна. Кстати, на следующей неделе снова едем в Рогожин. На два дня. Так что готовься.

Готовься. Легко сказать.

Выкроить два дня означало утомительную мозговую работу. А дальше – просить о подмене, переносить занятия и потом отрабатывать, сказаться больной. Придумать вескую причину, по которой она целых два дня не сможет появляться в университете. Все, что занимало Нинину жизнь, что было смыслом существования последние годы, к чему она стремилась, готовилась, чего искала – превратилось в одну сплошную помеху.

«Надо поговорить с Востоковой, – размышляла Нина на другой день, пока студенты писали самостоятельную. – Она поймет… Ведь Рогожин – это столько всего сразу, и помощь детям, и заработок, и языковая практика. Обязательно поймет».

Много лет назад, увидев Востокову впервые вскоре после вступительных экзаменов, – Нина подумала, что перед ней по коридору филологического факультета прошла сама Анна Андреевна Ахматова. «Кто это?» – спросила она кого-то, когда видение скрылось за поворотом и до нее донесся аромат изысканных духов. «Ты что, не знаешь? Это же Востокова», – ответили ей.

Как же она не догадалась!

Нина читала все книги, статьи и монографии Востоковой и заранее представляла ее именно такой: прямая осанка профессора старой закалки, строгое без возраста лицо, дорогой костюм – наверняка какого-нибудь известного модельера.

Ева Георгиевна Востокова не была похожа на обычную кафедральную даму. Несмотря на свою популярность среди студентов и множество опубликованных работ, которые знал каждый, кто интересовался испанской культурой, числилась она обычным преподавателем с кандидатской степенью и не стремилась занять место заведующего кафедрой, которое ей не раз предлагали. Была равнодушна к поездкам и стажировкам, которые другие суетливо перехватывали друг у друга, не участвовала в унизительной битве за так называемые «платные» лекции, о которых мечтали. Каждый раз при встрече с Востоковой Нина испытывала легкое потрясение, словно видела впервые – настолько не сочетался царственный облик с невзрачными аудиториями филологического факультета и медленной, как в заросшем пруду, кафедральной жизнью, которую Нина уже воспринимала как продолжение собственной.

Между Востоковой и остальными сотрудниками кафедры существовала невидимая дистанция. Что это за дистанция, Нина объяснить себе не могла и даже не пыталась – это была непостижимая метафизическая бездна, которая отделяет обитателей земной юдоли от небожителей.

Нина не пропускала ни одной лекции Евы Георгиевны – ни на своем курсе, ни на других, старше. Эти лекции мало напоминали обычные академические занятия, к которым привыкли в университете. По большому счету, это были и не лекции вовсе, а настоящие перформансы с участием лектора, студентов и прежде всего изучаемого автора и его произведений. Записывать за Востоковой было невозможно – каждый раз перед началом Нина добросовестно открывала тетрадь и доставала авторучку, но два академических часа пролетали как день вчерашний, и в тетради так и не появлялось ни единой записи, зато возникал сложный узор, который рука зачарованно выводила на белом в клетку листке, попав под гипнотическую власть.

Может быть, Ева Георгиевна в самом деле обладала гипнотическим даром – иначе трудно было объяснить, как ей удавалось из середины девяностых, из тухлой московской оттепели перенести своих слушателей на несколько десятилетий назад в палящее мадридское лето двадцать пятого года, когда Федерико Гарсиа Лорка читал стихи замершей от восторга публике. Там, в Мадриде, он познакомился с будущим режиссером Луисом Бунюэлем и, главное, с художником Сальвадором Дали, с которым дружил многие годы. Что их связывало – дружба или нечто иное? Лорку всегда представляли певцом народной Испании, бунтарем и чуть ли не коммунистом, но что за неуловимая тень угадывалась в его стихах? Об этом не говорилось ни слова в предисловиях к сборникам, изданным в советское время, и Нина могла только строить предположения. Возможно, один лишь Дали по-настоящему понимал Лорку и знал, что скрывалось за ярлыками, которые очень быстро повесила на него традиционалистская культура. Дали издевался над образом «певца Испании» и никогда не принимал всерьез народных стихов, всех этих сегидилий и канте-хондо, которые сделали Лорку знаменитым.

– Есть истинные гении, а есть изображающие гениев, – рассказывала Востокова. – Думать, что одно хорошо, а другое плохо – заблуждение: имитация тоже может быть гениальна. Лорка был гением, а Дали – всю жизнь только лишь имитировал гениальность. Старательно и последовательно, как истинный каталонец.

– Значит, он не был действительно гениален? – спрашивал кто-то.

– Гениальны в итоге оба, каждый на свой манер. Только не стоит путать гениальность и талант, – добавляла Востокова. – Талант можно развивать. Возделывать, обрабатывать, как жирную почву. А гениальность – это другое: ее не полить и не вскопать. Она как смех или какое-нибудь дежавю – неуловима, капризна и часто бессмысленна. Потрескивает себе, как атмосферное электричество – ни лампочку зажечь, ни дом обогреть.

Два академических часа Нина жила мелодиями и красками мира, созданного Лоркой, словно ей открывались потайные пространства, где навсегда пребывают живыми его несравненные, непереносимые стихи.

И наконец, она увидела последнюю ночь, когда Лорку убили.

Принято считать, что ночь стояла звездная, светлая, высокая, что квакали лягушки, шелестели оливы и сверкала в полнеба луна, как в «Цыганском романсеро», – настоящая ночь стихов Лорки. На самом же деле луна в ту ночь была на ущербе, было облачно, непроглядно, и убийство величайшего в мире поэта совершалось в кромешной темноте.

«Я никогда, никогда не состарюсь», – писал Лорка в одном письме. Он оказался прав.

Под конец лекции, медленно возвращаясь в аудиторию и вместо оливковых рощ Андалусии уже различая перед собой сутулые спины студентов, Нина не умела точно объяснить, что с ней произошло.

«Севилья ранит, Кордова хоронит», – ударяло в висках, пульсировало в деснах, и Нина догадывалась, что существует нечто огромное, не похожее на знакомые академические дисциплины – уютную фонетику, сравнительное языкознание и зарубежную литературу: это были вдохновение, печаль и горечь, которые она в тот день пережила. И что, вопреки всему, не надо бояться усталых тяжелых слов – «пепел», «сердце», «роза» или «смерть», – надо просто услышать их заново.

Нина не считала себя одаренной студенткой. Она училась посредственно, и большинству преподавателей не составляло труда поставить ее в тупик каким-нибудь каверзным вопросом. Она ничем не выделялась среди прочих, но однажды в сентябре, когда группа российских студентов вернулась из Испании, Востокова, организовавшая эту дорогостоящую поездку, попросила каждого написать небольшой очерк о своих впечатлениях.

Нинино эссе целиком посвящалось экскурсии в Гранаду и поселок Фуэнте-Вакерос, где родился Лорка. Заканчивалось это немудреное сочинение такими словами:

«…Федерико Гарсиа Лорка – очень печальный поэт. Даже рифмы к его фамилии печальные, сиротские: Лорка, хлебная корка, каморка. Хлорка тоже до ужаса грустное слово. Известно, что рядом с домом, где родился Лорка, растет тополиная роща. Лорка эту рощу любил, в детстве он разговаривал с тополями, потом много про них писал («И тополя уходят, но след их озерный светел, и тополя уходят, но нам оставляют ветер», и т. д.). И вот этим летом выяснилось, что тополя в любимой роще Лорки посажены не вразнобой, как обычно, а грядками, как свекла или морковь. Длинными-длинными, абсолютно безнадежными грядками, исключающими всякие пешие прогулки. Тополя на этих грядках действительно куда-то уходят – ровно друг за другом, дыша друг другу в затылок. Но гулять среди них никак нельзя – они почти сплошные, с небольшими расстояниями между рядами. Как сиротская кошка из песни, у которой четыре ноги и которую трогать не моги».

Пробежав глазами текст, Ева Георгиевна нахмурилась, сложила листок пополам и оставила у себя.

Через некоторое время, к большому удивлению студентов и преподавателей, Нина Корецкая стала единственной в группе, кого Востокова взяла под личную опеку: руководила курсовыми, потом дипломом.

Она одобрила тему Нининой диссертации, устроила ей стажировку в Испании, в будущем обещала место на кафедре зарубежной литературы, а пока – временно – предложила скромную работу преподавателя испанского языка.

И теперь говорить с Евой Георгиевной о новой работе было страшно. Но что будет, если в один прекрасный день Нина не сможет найти замену? Тогда останется одно: сорвать поездку, подвести испанцев, Кирилла и Ксению. Нельзя людей подставлять, думала Нина. Пора поговорить с Востоковой.

* * *

Отправив толстуху Клару и Свету в Испанию, Нина вернулась домой. Накануне они договаривались с Максом, что Нина поедет к нему, но она отменила встречу – сил у нее оставалась только чтобы добраться до дома.

В квартире было тихо. Нина слышала, как на кухне тикают часы. Мать сидела у себя в комнате, уткнувшись в монитор. Рассказывать ей о Свете, делиться впечатлениями смысла не имело. Мать была ужасно занята: она сдавала очередную научную статью и, кажется, даже не заметила, что дочери два дня не было дома.

– Мам, привет! – кричит Нина.

Мать сидит к ней спиной, неподвижно глядя на экран. Из коридора Нина видит неживое мерцание монитора, седой затылок и штопаную вязаную кофту, которую помнит с детства.

– Привет. На плите картошка, сосиски в морозилке, – отзывается мать, не поворачивая головы. – Заодно на мою долю разогрей.

Нина поджарила картошку, бросила в кипящую кастрюлю твердые заиндевелые сосиски и поужинала одна, отлично зная, что мать придет позже, торопливо съест остывший ужин и с чашкой чая вернется к компьютеру.

Нинина мать Зоя Алексеевна Корецкая была зоологом. И не просто ученым, а настоящим подвижником.

Лето она проводила в экспедиции на Крайнем Севере, остальное время преподавала студентам и обрабатывала собранный за лето научный материал.

В воспоминаниях Нины навсегда остались пустые интервалы летнего одиночества. Интервалы повторялись ежегодно и длились два месяца, с июля по сентябрь, когда маленькую Нину сдавали бабушке, и она, временно осиротев, с утра до вечера бегала по бесконечным авеню и стритам дачного кооператива, расчесывала комариные укусы, собирала в банку жуков для коллекции и все время тосковала о матери. С тех пор лето пугало Нину бесплодным ожиданием, которое когда-то ей ничем не удавалось заполнить – ни коллекциями насекомых, ни книгами, ни играми с соседскими детьми.

С Нининым отцом Зоя Алексеевна разошлась по взаимному согласию обеих сторон – мирно и, что называется, цивилизованно. Наука не оставляла времени и чувств ни друг на друга, ни на семейную жизнь и, стоило Нине подрасти, отец переехал с «Белорусской» на самую окраину Москвы к своей матери.

Темой научных исследований Зои Алексеевны были морские млекопитающие, акустические сигналы, которыми обмениваются тюлени, моржи, котики и нерпы, живущие на Крайнем Севере у ледяной воды. На своих лежбищах среди камней они переговариваются между собой, как люди. Самец ревет, как бык, – он охраняет территорию и свой гарем от других самцов, сообщает самкам о желании совокупиться, предупреждает лежбище об опасности. Самки окликают детенышей, детеныши отзываются на их призыв.

Зоя Алексеевна карабкалась к своим животным по скользким камням и записывала их на магнитофон. Магнитофон с голосами животных был для нее важнее собственной жизни. Однажды она рассказала Нине, как причаливала на катере к дикому скалистому берегу, где водились котики. Когда катер был метрах в двадцати от берега, его накрыла смертельно опасная фронтальная волна, маленькое цунами, которое иногда прокатывается по спокойному морю и всей громадой налетает на берег. Катер тут же затонул – мать даже не успела испугаться и только удивилась, с какой скоростью пошла ко дну плавучая посудина и как она, оказывается, ненадежна, – и в следующий миг оказалась по шею в воде. Ей сказочно повезло. В ее пользу сложилось множество обстоятельств, как будто специальный ангел-хранитель, покровитель зоологов-полевиков, подобрал их заранее и прицепил одно к другому: катер затонул у берега, был отлив, и вода стояла невысоко, так что мать спокойно дошла до прибрежных камней, всем телом расталкивая тяжелую черную воду, а на берегу уже собрались другие члены экспедиции, которые помогли ей вылезти на берег, развели костер, напоили горячим чаем. Если бы одно из благоприятных обстоятельств случайно выпало из ангельской цепочки, Зоя Алексеевна могла погибнуть: июльская температура воды в море Лаптевых – шесть градусов.

Но больше всего в рассказе Нину поразил самый первый миг, когда катер перевернуло: мать стоит в воде, которая доходит ей до подбородка, и, вытянув руки, держит над головой магнитофон с голосами животных.

Материных морских млекопитающих Нина с детства не любила. Не понимала, каким образом холодные малоподвижные твари могут так глубоко и прочно завладеть сознанием взрослого человека. Как-то раз, еще в детстве, она слышала от матери, что трупы умерших котиков или моржей так и валяются на берегу и остальные животные даже не думают их избегать – наоборот, с удовольствием залезают на раздутые туши и преспокойно греются в тепле интенсивного гниения, скопившемся внутри умерших соплеменников. Малыши играют мертвыми детенышами, а со взрослых трупов скатываются в воду, как с горки.

И главное, Нина не могла понять романтики Крайнего Севера, в который мать была влюблена.

Вертолет доставлял членов экспедиции на дикий пустынный берег в устье реки Колымы или Яны, где стоял крошечный домик – балок.

В балке мать жила два месяца.

Природа тундры оживала только летом, да и то всего на несколько недель. Ночь исчезала вовсе, и над тундрой круглосуточно стоял бледный полярный день. Тундру покрывали цветы – мелкие ромашки и крошечные маки с жалобно трепещущими лепестками. Рассматривая фотографии, Нина не верила своим глазам: мрачная равнина – бурая пустыня, если смотреть с самолета – весной превращалась в цветущую степь. Как мало нужно земле, чтобы проснуться и разбудить дремлющее семя – немного бледного, почти не греющего солнца и скупые десять градусов тепла… Но даже летом почти все дни было пасмурно, сыро, стоял «бус» – так называли местные жители смесь тумана и дождя. Зато в редкие часы, когда туман рассеивался и выходило солнце, тундра преображалась. Небо становилось высоким, оглушительно синим, и на земле вспыхивали сотни крошечных озер из тающего льда. Однажды мать сфотографировала летнюю тундру с вертолета. На зеленом фоне сверкали голубые с золотом зеркала: тундра проснулась и открыла глаза, ясные и чистые.

Этот снимок мать вставила в рамку и повесила над письменным столом.

Однажды мать привезла в подарок Нине кусочек золота. Настоящий самородок, сверкающая капля солнца величиной с виноградину – мать нашла его на берегу реки Яны: что-то блеснуло в густой серой грязи, в которой сапоги увязали по щиколотку, Зоя Алексеевна нагнулась и подняла. Золото по закону полагалось немедленно сдавать государству, но мать государство обманула и увезла самородок с собой в Москву, в подарок дочери. Государство ни при чем: такие сокровища, по местным верованиям, сам Север дарит тому, кто пришелся ему по нраву.

Капля колымского солнца так и осталась лежать в Нининой шкатулке: любить золото, носить золотые украшения считалось у бывалых северян дурным тоном, и Нина с детства усвоила это правило, как накрепко усвоила знания о севере, которые ей передавала мать.

– Мам, зачем тебе Колыма? – как-то раз не удержалась Нина.

Сахалин, Камчатка и даже Чукотка – любые дальние окраины России, где тоже водились морские млекопитающие, казались ей намного привлекательнее гиблых мест, к которым мать неизвестно почему особенно привязалась.

– Люди оттуда бегут, а ты о ней мечтаешь. И вообще, зачем тебе тюлени? Звери в лесу, они же намного симпатичнее. Почему ты их не выбрала? Какая разница, чьи голоса записывать? Если бы ты восхищалась тайгой, я бы еще поняла. А эта твоя река Яна? Сама говоришь, полметра земли, а дальше вечная мерзлота. Холодильник покупать не надо.

– Тайга – удивительное место, – соглашалась мать. – Но видишь ли, она как бы на любой вкус: красива и всем понятна. А Колыма – она не для всех. В нее надо вжиться, это не каждому дано. Если в один прекрасный день почувствуешь нежность к Колыме, то это уже навсегда.

Фотографии, которые показывала мать, и удивительные истории, которые Нина слушала с детства, пробуждали в ней пронзительную, очень глубокую ностальгию. Но давать волю этой ностальгии она не собиралась. С ранних лет Нина ревновала родителей к северу: поездки на север были для них гораздо важнее маленькой Нины, которая неизменно оставалась на втором плане – позади диссертаций, научных статей, дальних перелетов и акустических приборов.

По мнению матери, человек должен целиком отдать себя важному делу, которое он однажды назвал своим. Измену этому делу с другими, менее значительными делами, не связанными с главным, а иногда его оттесняющими, она считала преступлением.

И потому советоваться с матерью о том, как лучше соединить кафедру и диссертацию с Рогожиным, не имело смысла. Такие разговоры могли кончится очередной вспышкой взаимного раздражения.

* * *

Миновала зима, наступила студеная облачная весна.

Светлело с каждым днем все раньше: когда Нина просыпалась, за окном уже стояло бледное утро. Деревья во дворе загораживал туман. Где-то тоненьким голосом пела птица – она пела на очень высокой ноте, как будто звенит колокольчик, и казалось, что голос прилетает с неба.

Конец марта выдался теплым, сырым, но на весну не походил – слишком тоскливо каркали вороны, да и пахло не весной, а размокшей грязью и всплывшим повсюду собачьим дерьмом.

Потом снова грянули морозы, завыли метели. Снег сошел только к концу апреля.

Несколько месяцев подряд, до самого июля, Нина ездила в Рогожин каждые две недели. Такой график ее вполне устраивал. Сначала она переносила и заменяла занятия, и ей приходилось туго, зато потом кафедральное начальство внезапно пошло навстречу: поездки в Рогожин выпадали на понедельник и вторник, а Нинины преподавательские часы – на среду, четверг и субботу. Времени почти не оставалось, зато регулярно, дважды в месяц Нина получала двести евро за Рогожин и один раз пятьсот за переговоры с испанской стороной, и ей наконец удалось отказаться от опостылевших частных учеников. Но главное, сами поездки нравились ей все больше: к своему удивлению, Нина привязалась к Рогожину.

В начале лета город расцвел, похорошел и, несмотря на пыль и скверные дороги, уже казался Нине родным.

Старая часть Рогожина, застроенная двухэтажными домами с каменным первым этажом и деревянным вторым, с резными ставнями и крылечками, печально доживала свой век. Узкие улицы были засажены высоченными липами, под их тяжелыми ветвями даже в летний зной стояли прохлада и тень. Машин почти не было, зато ходили трамваи – ржавые и звонкие, как консервные банки. Нина подолгу гуляла среди старых домов, рассматривала покосившиеся сараи, сгнившие скамейки, косматые вороньи гнезда в высоких ветлах и тополях и представляла, что и она когда-то давно – так давно, что и вспомнить как следует не удавалось, – жила на одной из этих улиц, в одном из старых русских домов, и выходила утром в сад, полный одичалых яблонь, и грохот трамваев радовал, а не раздражал, потому что кроме этого грохота ни единый звук не нарушал старинную тишину.