Текст книги "Другая я. Рассказы"

Я погружаюсь туда. В начало 80-х годов.

Мужской туалет. Стены выкрашены краской такого цвета, от которого не хочется жить. Папа ведет меня к дырке в полу, почему-то сделанной на возвышении, мимо мужчин, стоящих лицом к стене, и закрывает мне ладонью глаза. Но боковым зрением я вижу, что они оборачиваются на нас.

Мы выходим на улицу. В женский туалет стоит очередь. Мне кажется, что все женщины недоуменно смотрят на меня и на папу. А дети – насмешливо. Я боюсь, что на меня начнут показывать пальцем, и хочу быстрее убежать и пойти гулять по набережной. Где меня никто не видел выходящей из мужского туалета.

Мне 5 или 6 лет. И всегда, когда мы по воскресеньям гуляем с папой, я хожу с ним в мужской туалет. А если мне не надо, то стою рядом с ним. Папа боится за меня. Поэтому велит стоять рядом с мужским. Мне неприятно и неловко от взглядов дяденек, которые идут в туалет. Мама с нами никогда не гуляет. Не знаю почему. Когда мы возвращаемся домой, она просто спит или лежит на диване перед телевизором.

Я не знаю, что тогда чувствовала. Чувствовала какую-то неправильность. И что маме, наверное, важнее и интереснее лежать на диване.

Я перевожу взгляд на Галину.

– Нет, подожди-ка, сейчас я смогу сформулировать. Мне казалось, что она словно избавилась от меня. Да. Отвергла. Потому что в детстве я помню только отца. Он всегда был со мной. Собирал, водил, забирал меня из садика и школы, кормил, укладывал спать. Он даже научился плести косички. Я любила, когда он это делал. Осторожно и ласково. Мама нещадно раздирала спутанные волосы и на мое хныканье говорила: «Терпи, казак, атаманом будешь». Я никогда не понимала, при чем тут казаки и я. И зачем мне, девочке, становиться атаманом. Со временем матери было все меньше и меньше в моей жизни. Ее роли выполнял отец. Он утешал меня, когда я плакала. Мать же или делала вид, что ее это не касается, или стояла напротив и смотрела как чужая. Потом она уже казалась лишней в наших с ним отношениях.

Я прощаюсь и уже собираюсь уходить. Подхожу к двери.

– Да, я как-то совсем забыла. Когда мы переехали в другую квартиру, отец спал со мной в одной комнате.

– Но не в одной кровати?

Мне становится не по себе.

– Нет.

1981 год

Папа везет меня на санках. Я смотрю на снег, который кажется волшебным в темноте, выставляю руку, чтобы зачерпывать его, словно воду, когда катаешься на лодке. Он сверкает и кажется чудом. Мы возвращаемся домой от кинотеатра «Современник». За ним есть горка, на которую приходит кататься вся округа. Там всегда свалка из детей, ледянок и картонок. Большие мальчишки на своих длинных ногах катаются стоя. Это катание выглядит бесшабашным и опасным. Я на санках – подальше, с краю, там, где никто не полил водой, чтобы получился лед.

Папа ходит взад-вперед. В коричневом пальто, мохеровом кусачем шарфе и шапке-ушанке. Шапка сидит высоко на голове. Если ему становится совсем холодно, он развязывает уши. И становится похожим на Деда Мороза. Я представляю себя рядом с ним Снегурочкой.

– Оксанушка, пойдем домой. Уже достаточно, – ласково зовет меня папа. Я, конечно, еще не накаталась, но послушно подхожу к нему. Родители любят повторять, что я послушная, а еще у меня толстая коса. Мама добавляет, что у меня нет терпения и что я упрямая. Это в общем-то все, что я пока про себя знаю.

Папа не спеша идет через район красных кирпичных домов. Когда подходит к нашему кварталу, останавливается под фонарем и смотрит на медленно кружащиеся в электрическом свете снежные хлопья. Я ужасно хочу пить. Сначала засовываю себе в рот заледеневшие варежки. Потом воровато поглядывая на папину спину, сгребаю со своих валенок снег и ем его, сплевывая черные ворсинки. Я знаю, что снег с дороги есть нельзя. Он грязный. Я наблюдаю за снежинками и смотрю снизу вверх на папу, кажущегося огромным в свете фонаря. Черное небо и белый искрящийся снег. Чувствую себя как в сказке. И в полной безопасности.

2006 год

С тех пор, как я перестала искать встреч с Игорем, он пропал. Словно и нет его в нашем офисном центре. Как весь тот год, что мы не были знакомы.

И не то чтобы я скучала. Нет, мы, наверное, вместе скучали. Как два ребенка, которых шапочно знакомые друг с другом родители посадили рядом на елке. В надежде на то, что они смогут подружиться. И говорить не о чем, и отсесть друг от друга неловко.

Я не скучала. Я ощущала внутри себя пустоту, которая поглощала меня, укрепляя чувство собственной ненужности. В один из таких дней я написала Игорю смс. Он быстро ответил. Наверное, тоже сидел и скучал.

Это был Старый Новый год, и я спросила, не хочет ли он отметить его вместе со мной. Раз уж Новый год и Рождество он был с родителями в деревне. И хорошо, что он там был. Потому что, если бы он остался в городе, я каждый день ждала бы приглашения отметить праздники вместе. А так хоть смс прислал и поздравил. Хотя нет. Я и так все время ждала. Если не от него, то хоть от кого-то. Только не от своих замужних подруг, погрязших в памперсах и детских пюре.

Ко мне нельзя. Я живу в этой квартире, потому что у меня внешность, вызывающая доверие. А еще благодаря клятвенному обещанию хозяйке, что не буду водить мужчин. Обещание сдерживаю, потому что за такие деньги нормальную квартиру не найти, да и хозяйку – вполне себе адекватную энергичную старушку – обманывать не хочется. Она перебралась на год к дочери, помогать с внуками, квартиру сдает. Если я буду хорошо себя вести, может она еще на год у дочки останется.

Ко мне нельзя. Я ставлю многоточие в смс. Проверяю баланс в телефоне. Пока не о чем волноваться.

Приезжай ко мне. Родители ушли к друзьям отмечать. Будут поздно. А может и завтра.

Я иду в магазинчик на первом этаже моего дома. Нервно шевыряюсь в кошельке, потом покупаю две бутылки шампанского и торт. Игорь все-таки с родителями живет, наверняка в холодильнике найдется что-то посерьезнее на закуску. Хотя я настолько люблю ощущение легкого опьянения, что забываю закусить. В этом моя беда. Нет. Не так. От этого все мои беды и приключения. И расплата похмельем на двое суток и омерзением к себе.

Мы слишком быстро выпиваем шампанское. И, как всегда, именно после второй бутылки игристого начинается самое интересное. На следующее утро я снова просыпаюсь, ненавидя себя, с пустым кошельком и угрызениями совести за свое поведение в ночном клубе. Куда мы пошли на мои деньги. Пустота внутри разрастается до гигантских размеров и разрывает меня. Я еду в безлюдном замерзшем трамвае в свою съемную квартиру и думаю, как дотянуть до зарплаты. И не знаю, когда Игорь отдаст мне свой самый последний долг. Сегодня ночью в клубе я кричала ему в ухо, что мне никаких денег на него не жалко. Я смотрю на сугробы, и больше всего мне хочется лечь в один из них и зарыться в него с головой. Раствориться в белой сказке, запачканной грязными разводами рядом с дорогой. Еще лучше – умереть.

– Больше никогда, – повторяю себе. – Никогда! Господи, помоги мне!

Когда я просыпаюсь после бурных вечеринок, то всегда вспоминаю о Боге. И всегда клянусь ему, что больше никогда! – и прошу его о помощи. Но он не помогает. Просто терпит меня на земле, несмотря на то, что я не выполняю своих ему обещаний. Бескорыстно отводит от меня беду во время всех этих ночных пьяных угаров. Может даже чаще, чем думаю.

Я не смогу рассказать об этом Галине. Позорно признаться в своем пятничном алкоголизме. Все называют это безобидным синдромом менеджера и повторяют, что весь средний класс в России по пятницам пьет. Оправдывая свое пьянство стрессовой работой и чувствуя себя одними из фальшивых хозяев жизни. Которые каждую пятницу могут позволить себе суши, мартини и ночные клубы. Подчеркивая ими свою нормальность и успех в жизни. Я только примазываюсь ко всей этой тусовке своими авантюрами напоказ. Потому что суши могу себе позволить без ущерба для кошелька только раз в месяц. И это стыдно.

По воскресеньям клянусь себе, что больше не буду так проводить уикэнд. Строю в течение недели планы молодой современной приличной женщины – навестить родителей, прогуляться, подышать свежим воздухом, приготовить себе полезный обед, встретиться с институтскими подругами. Но каждую пятницу карусель мнимого веселья затягивает снова. Алкоголь, глупые разговоры, ощущаемые в этот момент почти элитарными, праздник как шабаш, который кажется бесконечным, полумрак ресторанов, темнота и неоновый свет ночных клубов. И невозможно вырваться из этого круга, словно какой-то крючок держит меня в нем. Хорошо хоть сегодня Игорь был рядом. Благодаря его присутствию я хотя бы не обжималась с сомнительными типами по углам клуба.

В кабинете психолога

– На самом деле, я все время об этом помнила. Просто загнала эти воспоминания в самый угол памяти, в который старалась больше не заглядывать.

Сердце колотится, как перед экзаменом. Словно боюсь получить отметку, которая докажет мою вину в чем-то.

Мне исполнилось 10 лет. Нам дали трехкомнатную квартиру в серой панельной пятиэтажке. Чтобы ее получить, пришлось съехаться с бабушкой – папиной мамой. Больше у меня никакой нет. Она заняла комнату побольше, в 14 метров. В ней встал буфет 50-х годов из темно-коричневого дерева с выпуклыми красивыми розочками на верхних дверцах. Этот буфет то, что нравится мне в бабушке больше всего. А еще нежно-розовая шкатулка с крышкой, под прозрачным стеклом которой белые объемные цветы. Они кажутся волшебными, и я думаю, но боюсь себе в этом признаться, что когда бабушка умрет, возьму эту шкатулку. Без разрешения. Просто стащу в суете похорон.

В комнату 11 метров въехал мой письменный стол, купленный по объявлению в газете за неделю до того, как я пошла в первый класс. До меня он принадлежал какой-то девице лет 17, которая лениво демонстрировала нам его, капризно выдвинув нижнюю губу и ящик под полированной деревянной столешницей, полный лаков для ногтей.

Шифоньер с одеждой всей семьи. Маленький узбекский ковер на стену. Мой диванчик и папино раскладывающееся кресло. Это было как-то решено без меня, что папа спит в моей комнате. Я робко спросила, почему не с мамой? Вопрос был глупым. Потому что еще в старой однокомнатной квартире папа спал на раскладывающемся кресле, а мама на двуспальной кровати перед телевизором. В наушниках с проводом. Потому что она долго смотрит телевизор. И папа не может уснуть. Он сделал ей длинный провод, чтобы она могла смотреть телевизор с дивана лежа.

– А почему папа не может спать у бабушки? – осторожно спрашиваю я, надеясь, что, может быть, ситуация как-то изменится, если смогу предложить альтернативу. Внутри все сопротивляется уже принятому родительскому решению. Но я замечаю, что папа перестает смотреть на меня и его тонкие губы превращаются в бледные ниточки. Я чувствую себя виноватой. И не озвучиваю другой вариант. Можно ведь поставить телевизор ко мне в комнату, чтобы мама спала со мной. Мне телевизор не помешает, совсем наоборот. И папа сможет спокойно спать в большой комнате. Но это глупая затея, потому что папа совсем рано ложится, сразу после «Спокойной ночи, малыши», комната проходная, а он спит очень чутко. И даже если мы все будем ходить на цыпочках, все равно будем ему мешать.

Я боялась переходить из старой школы в новую. В старой мне было комфортно, потому что со всеми в классе у меня были хорошие отношения. И мне даже нравилось ездить до нее из новой квартиры несколько остановок на автобусе или троллейбусе.

Транспортная развязка очень удачная, успокаивала себя мама, когда мы получили разрешение на обмен. Еще она говорила, что в райисполкоме или где-то там сидела какая-то гнида, которая не дала разрешение на другой, лучший вариант. И поэтому пришлось согласиться на этот. Панельный дом, все слышно, но зато транспорт хорошо ходит. По нагорной части города. А в заречную мы и не ездим. Нечего там делать. Раз в год на день рождения к сестре мамы – на Автозавод, можно потерпеть поездку с пересадками. А может и хорошо, что они в заречной части. Уж слишком они не интеллигентные.

В новом классе меня как-то сразу приняли. И все девочки хотели со мной дружить. Однажды ко мне пришла пара кандидаток в подружки. Мы сидели на моем диване и болтали. Они спросили, кто спит напротив. Я сказала никто. И покраснела. А зачем он тут тогда, увидев мое смущение, спросили они. Папа отдыхает по вечерам на этом разложенном кресле. Они подозрительно, как мне показалось, переглянулись. Но, кажется, ничего не поняли. Мне было неудобно врать. Но я знала, что должна соврать.

Это папа спит со мной в комнате, в приступе дружбы призналась я Ленке, ставшей моей лучшей подружкой. Она удивилась. Потому что даже ее папа-алкоголик спал с женой на двуспальной кровати в большой комнате перед телевизором. В пьяном угаре он выгонял Ленку с матерью на улицу. Они прятались от него у подруг Ленкиной матери, живших неподалеку. Несмотря на то, что у нас такая благополучная семья, я почти завидую Ленке. Хотя чему уж тут завидовать. Разве что тому, что у ее мамы есть подруги. И у Ленки есть. И к ним все время кто-то ходит. А к моим родителям никто не ходит, и они ни к кому. И не любят, когда ко мне приходят. У нас в доме всегда тихо, словно кто-то при смерти.

Поэтому мы всегда зависаем у Ленки. Ну и еще потому, что у меня почти все время дома бабушка. И она открыто терпеть не может Ленку. Родители свою неприязнь пытаются скрывать. А мы с ней хоть и ссоримся раз в месяц насмерть, она – все, что у меня есть. И мне нравится ее вечно занятая мама и даже отец, который, когда трезвый, очень веселый, а еще он художник. А пьяным я его почему-то ни разу не видела.

«Странно как-то, – быстро говорит Ленка. – Получается, что твой папа женат на тебе, а не на твоей маме. Раз спит с тобой в комнате». В животе екает, словно я проглотила огромную ледышку. Мне становится стыдно. Что папа спит со мной в одной комнате. И страшно, что Ленка расскажет об этом всему классу. Но, несмотря на все перипетии наших отношений, она всегда держала язык за зубами.

Я вела партизанскую войну с родителями за право дружить с ней и всегда как могла защищала ее и себя от их язвительных замечаний и комментариев.

Галина, мне было особенно плохо, начиная лет с 12. Когда у меня начались месячные, когда тело стало меняться… Это постоянное присутствие отца в моем пространстве смущало и мешало. А он был таким внимательным. Отец не должен быть таким навязчиво внимательным, когда дочь вступает в подростковый возраст, – прижимаю холодные пальцы к горящим щекам, то ли хочу их остудить, то ли согреть руки. – Мне было неловко быть собой, взрослеть и спать с мужчиной в комнате на расстоянии вытянутой руки. Его жена спит в другой комнате, а он со мной. Но я не могла просто взять и сказать родителям об этом. Завуалированно, мягко, может почти без слов, но мне бы показали, что я – неблагодарная эгоистка, которая думает только о себе. Потому что родители все для меня делают. Делают все. Ради меня.

Я всхлипываю без слез.

Иногда днем, когда отец приходил с работы пораньше и ни бабушки, ни мамы не было дома, он ложился на диван перед телевизором и предлагал мне полежать рядом с ним. Я перелезала через него и ложилась у стенки. Он брал мою руку, клал себе на грудь и говорил «Как хорошо». Я цепенела от какого-то неведомого ужаса. Желания убежать и страха обидеть папу. Каждый раз в таких ситуациях меня начинало тошнить. Я говорила, что у меня болит живот, вскакивала и перелезала через спинку дивана. Лишь бы не через отца, потому что мне виделось в этом что-то неприличное.

И стыдно, стыдно, стыдно. За что, не знаю. Быть собой стыдно, быть такой, какая я есть, стыдно. Лежать рядом с папой стыдно.

Я закрываю лицо руками. И продолжаю говорить дальше.

– Он сразу начинал беспокоиться, быстро садился на диване и порывался идти за мной. Я кричала из туалета, что все в порядке, сейчас пройдет. Умывала пунцовое лицо и выходила. Я не могла поднять на него глаз, пряталась в своей комнате, в нашей с ним комнате. Но он шел за мной и говорил, что я ему всего дороже. Эти его слова прибивали меня к земле словно гири.

Я чувствую тяжесть и напряжение в затылке. Начинают дрожать уголки губ, словно челюсть тянет их вниз, а я изо всех сил пытаюсь их удержать в нужном положении.

– Оксана, дыши, – грустно говорит мне Галина. – Дыши.

Я иду по улице и хватаю открытым ртом холодный воздух. Иногда из груди вырываются звуки, похожие на стон, которые пугают меня саму. Я останавливаюсь у бьющего в глаза неоновым светом киоска и покупаю пачку легкого «Мальборо». Сажусь на пустую лавочку трамвайной остановки рядом. Не смогу до дома дойти, если не покурю.

Прикурить никак не удается. Сплевываю крупинки табака и понимаю, что пытаюсь прикурить фильтр. Наконец делаю первую затяжку, до боли в легких.

Как она сказала? Инцест? Мерзкое слово, от которого хочется брезгливо морщиться и жалеть тех бедняжек, которым его пришлось пережить. Психологический инцест. Растворенный в воздухе. Когда отец выбирает на место жены дочь.

Ночью я словно заново прожила все свое бессилие. Все свое вранье. Всегда. Везде. Нервное вздрагивание желудка, когда где-то чудится какой-то намек на что-то. На что? Ведь у нас такая благополучная семья, слышу голос отца. Только почему же я все время боюсь, что меня в чем-то уличат. Ведь у нас такая семья, в которой не к чему придраться. Родители любят, не ругают, вещи покупают, в отпуск возят. Только жизни нет.

Меня рвало. Казалось, это никогда не закончится.

На работу пойти не смогла. И на следующий день тоже. Позвонила и сказала, что у меня ротавирус.

– Что-то он тебя часто настигает, – ответил мне недовольный голос начальника. – Вроде детей маленьких у тебя нет, а поди ж ты. Где ты его цепляешь?

Я начинаю что-то мямлить про слабые места в организме. Потому что мне слышится в его словах какое-то подозрение. Словно в детстве пугаюсь. А вдруг Галина ему все рассказала?! Господи, бред какой…

– Ладно, лечись сколько нужно.

И в этом «сколько нужно» я тоже слышу намек на то, что нужно побыстрее. Иначе я… Что я тогда?

1983 год

Родители купили в магазине большой узбекский ковер на стену, от которого рябит в глазах. Папа идет впереди, ковер у него на плече. Мама нелепо пытается помочь, то подхватывая ковер сзади, то бестолково поправляя. Чего она суетится? Даже если папа уронит ковер, сейчас лето, рулон скручен наизнанку, с ним ничего не будет.

Я редко вижу папу и маму вместе. В моих детских воспоминаниях они всегда по отдельности.

Иногда они берут меня с собой на работу. И это счастье. Я ненавижу садик. Там нянечки злые как овчарки. А на кафельной лестнице пахнет или сбежавшим молоком, или подгоревшей кислой творожной запеканкой. Мне непонятно, почему в нее не добавят сахара или не польют пощедрее сладким белым соусом?

У папы на работе одни мужчины, среди них мне все-таки немного не по себе, а у мамы – женщины, и с ними уютнее. Они правда начинают сюсюкать, и мне это не нравится. А еще каждый раз с маниакальным упорством ищут сходство с мамой. Находят – глаза. Мама почему-то всегда на это говорит, что я – копия папа. Мне непонятно, почему я обязана быть на кого-то похожа. Если нет? Тогда что?

Но это можно пережить, потому что толстые женщины с базы, почему-то все в черных или темно-серых халатах, достают из глубоких карманов карамельки и угощают меня ими. Неужели они все время вот так и ходят с ними в карманах? Самая большая удача, если у кого-то оказываются то ли венгерские, то ли югославские овальные леденцы в абсолютно прозрачных фантиках без рисунка и названия. Они бывают желтые – лимонные, оранжевые – апельсиновые и малинового цвета, не знаю из чего, но они самые сладкие и вкусные. Пахнут лучше всех и мои любимые. Хотя «Му-му» или «Раковые шейки» тоже дефицит и тоже очень вкусные.

После обеда я залезаю на высокий ящик во всю стену маминого кабинета. Она делает мне из каких-то старых одеял кровать, я зарываюсь в них и пытаюсь уснуть. Мама сидит у большого окна и бесшумно работает с бумагами, иногда тренькает телефон. Она снимает трубку с первым звонком, чтобы меня не разбудить, и тихо разговаривает. А я не сплю. Я наслаждаюсь тем, что я не в садике и не у бабушки, а в этом коконе из одеял. Я глубоко вдыхаю запах бумаги и клея. И мне хорошо.

2006 год

Восемь часов вечера. Я сижу на работе и доделываю все то, что накопилось, пока меня не было. Интересно, а почему шеф не захотел раскидать это по моим менеджерам? Почему они не могут сделать работу своего начальника отдела? Если уж совсем откровенно, это их работа и есть, которую я делаю за них. Всегда. Потому что у одной – больной ребенок, а другой с самого начала дал понять, что за свою зарплату не собирается засиживаться на работе. Разве что в баре кафешки нашего офисного центра. Этим он меня и раздражает. Смелостью ставить условия.

Я наливаю очередную чашку кофе. Телефон громко сообщает о пришедшей смс. Вздрагиваю. В надежде. Но увидев, что это от моей подружки, разочарованно отодвигаю свой девочково-розовый сотовый на край стола. Отвечу из дома. Нет сейчас ни сил, ни времени затевать электронный диалог. Подругу люблю.

Мы познакомились с ней 30 августа 1984 года на организационном собрании для первоклашек. Я пришла с папой, она – с бабушкой. Пока мы ждали начала, я то застенчиво жалась к папе, то к окну во весь рост в залитом солнцем вестибюле. Вдруг она выросла у меня перед глазами и спросила:

– Девочка, как тебя зовут?

– Оксана.

– И меня Оксана, – обрадовалась она.

В первом классе из школы меня забирает папа, а Оксану – бабушка. Через школьный парк мы ходим вместе. Дальше они идут вдоль длинного здания завода «Орбита» в свою сторону, а мы переходим дорогу с оживленным для 80-х годов движением. Тут уже несколько раз машины сбивали выскакивающих на дорогу школьников. Весь мой первый учебный год папа писал письма в разные инстанции. И добился своего. Там, где мне нужно было переходить дорогу, поставили светофор. И со второго класса я ходила из школы домой одна.

Иногда Оксану не могут забрать. Тогда она или идет к нам, или мы с папой провожаем ее до дома.

Мне нравится бабушка Оксаны, но если ее нет, я чувствую себя раскованнее. Мы провожаем мою подружку до дома. На улице начало октября. Оксана в легкой вязаной шапочке, а на мне платочек. Мне вдруг почему-то становится очень легко и радостно. И я начинаю петь смешным сюсюкающим голосом «шапочка, платочек, шапочка, платочек-точек, шапочка, платочек». Я вижу, что папе нравится, как я пою. Потому что прикидываюсь совсем маленькой. Ему нравится, когда я играю в совсем маленькую. Он любит со мной сюсюкать. Одобрение в его глазах заставляет петь меня громче и радоваться тому, как папа мной сейчас доволен.

– Ну, не шуми, не шуми, – прерывает он меня. – А то люди уже смотрят.

Но я подхвачена волной веселья или той дурачиной, что, как повторяет мама, свойственна тем, кто рад без причины, и не могу остановиться. Папа мягко указывает взглядом на прохожих, которые разглядывают меня с любопытством. Наверное, я хорошо пою. Но папе неудобно перед ними. Я должна замолчать и замолкаю. Я уже заметила, что когда делаю что-то не так, как ему нужно, он начинает себя вести со мной как с чужим ребенком.

Поэтому я стараюсь хорошо учиться. Меня не ругают за плохие отметки, как других. Мне странно, что мои одноклассники боятся идти домой, когда получают двойку, и повторяют «меня убьют дома». Но меня всегда коробит первый вопрос, который задает папа, когда забирает меня из школы, – о том, что я сегодня получила. Если это тройка, то он молчит всю дорогу до дома и дома тоже. Поэтому, когда тройка, а отметок хуже у меня не бывает, то говорю, что забыла. Он знает этот мой обман и сразу молчит. И вечером мы никуда не идем гулять, потому что он плохо себя чувствует. И не ходим гулять до тех пор, пока я снова не получу пятерку.

В такие дни я тихонько сижу за своим письменным столом и рисую грустных принцесс. Рядом с ними грустные собачки и котята. Над ними вместо радуги тучи и идет дождь. Высохшие фломастеры заправлены папиным одеколоном. Я нюхаю свои рисунки и жду, когда папа позовет меня. Все равно зачем. Лишь бы он показал мне, что я есть.

Я дергаюсь от неожиданности, когда в кабинет заходит уборщица нашего этажа Людмила Григорьевна.

– Ой, – удивляется она. – Чего сидишь-то? Чай, парень твой тебя заждался.

Внутри екает. Может правда она видела в кафе Игоря и он просил меня позвать? Бред. Ну и дура. Напридумывала себе.

– Некому меня ждать, Людмила Григорьевна, – бормочу я, подходя к выплюнувшему пачку документов принтеру.

– Да ладно, такую красивую и некому ждать. Беги, чего забыла-то здесь, – ласково приговаривает она и начинает протирать пыль с не занятых папками и бумагами поверхностей. Хоть она и гонит меня домой, я знаю, что она рада застать меня в офисе. Есть с кем поболтать.

Везде, где я работаю, у меня прекрасные отношения с так называемым обслуживающим персоналом. Уборщицами, вахтерами, охранниками. Они все меня даже как будто немножко любят. Наверное, потому что я всех их знаю по именам-отчествам и интересуюсь, как у них дела. Некоторые коллеги не понимают моей дружбы с теми, кто, по их мнению, стоит на низшей социальной ступеньке.

– А с бомжами на Московском вокзале ты не здороваешься? – иногда насмешливо спрашивает мой начальник.

Я не знаю, как ответить, чтобы он перестал иронизировать. Поэтому как можно тактичнее говорю, чтобы не задеть его хрупкое самолюбие менеджера высшего звена, что каждому человеку приятно ощущать себя интересным.

1985 год

Папа с самым загадочным видом, на какой только способен, а мимика у него не самая богатая, ведет меня к нашему сараю. Возится с тяжелым замком. Его всегда надо придерживать руками, чтобы он не выпал из петель и не упал на ногу, которой упираешься в дверь из плохо сколоченных досок. Папа медленно открывает сарай. В нос ударяет запах холодного погреба, пыли и старых, никому не нужных вещей.

Папа выводит из темноты велосипед. Я открываю от восторга рот, давлюсь воздухом и начинаю истошно кашлять. Велосипед! Мне?! Ни за что? Не на праздник?!

– Папа, я даже не просила. А вы… мне… велосипед, – дыхание еще сбивается от внезапного приступа кашля.

Он улыбается одними глазами и говорит, что пусть это будет мне за то, что я хорошо окончила первый класс. Почти на одни пятерки.

«Школьник». Для моего возраста есть только такой, но не у всех он есть. В соседнем доме живет мой друг Виталик. У него уже есть. Теперь мы вместе сможем кататься «на педиках».

Сердце колотится в предвкушении. Папа, слегка согнувшись, ведет через дорогу мой велосипед. Мне кажется, что он рад так же, как и я. Мы идем к школе. Вечер оранжевый от заходящего солнца и ягод зарослей шиповника вдоль асфальтовых дорожек. Папа поддерживает меня за сиденье, чтобы я не потеряла равновесие. Раз, второй, третий, четвертый… Он бежит рядом, чтобы я не упала. И вдруг я не чувствую его присутствия. Я оборачиваюсь и вижу, что он стоит уже далеко от меня. На лицо падают закатные лучи, он смотрит так, словно это он научился кататься. А мне кажется, что я не на велосипеде еду, а лечу. Я боюсь упасть, но я счастлива.

8 марта 2006 года

Еду в полупустом троллейбусе к родителям. На улицах мужчины с мимозами и тюльпанами, женщины с самодовольными или замученными лицами. Я страдаю похмельем после корпоратива и разочарованием. Игоря вчера не встретила ни в кафе, ни в курилке, вообще нигде. Я весь день с надеждой поглядывала на дверь своего кабинета. Так хотелось, чтобы он вошел с букетом и сказал «это тебе». А я бы уткнулась лицом в цветы, все равно какие, и чувствовала бы себя дорогой и любимой.

Сегодня хочется, чтобы он хотя бы написал. И я поставлю себе галочку. Выполнено. Со мной все в порядке. Мужик, с которым я иногда сплю и где-то внутри рассчитываю на нормальные отношения, поздравил меня с чертовым 8 Марта.

– Оксана, а чего ты вообще хочешь от Игоря? – спросила на одной из сессий Галина.

Вопрос ставит меня в тупик. И чем-то раздражает. Я выдала первое, что пришло в голову.

– Я хочу, чтобы мы стали парой. Чтобы он меня любил. Но не ограничивал мою свободу. Мне хочется его внимания. И если меня куда-то зовут, брать его с собой. Я чувствую себя ущербной там, где все парами. А теперь почти все парами. Моему поколению уже под 30.

– Ты говорила Игорю о том, что хочешь постоянных отношений?

Меня коробит вопрос. Вернее два слова в нем: «постоянные» и «отношения».

– Ну… мне кажется, это не девушка должна говорить.

Смотрю в потолок. Не так я воспитана, чтобы себя предлагать. Почему-то вспоминается Анфиса из «Девчат». И Людмила из «Москва слезам не верит». Они были такие активные, ищущие и сами строящие отношения, а финал никакой. А хочется ведь, чтобы это он все. И спросил, и предложил, и сам все понял. А я только дам согласие. Добился, в общем. Как будто я – ценный приз.

Голос Галины возвращает мой взгляд на нее.

– А мне кажется, что вас обоих, и Игоря, и тебя, устраивают такие отношения.

Я смотрю на нее с неприязнью. Она все неправильно поняла. Я хочу с ним отношений. Пусть даже все так останется, но мне надо знать, что официально мы вместе и я могу его всегда предъявить везде, где нужно.

В родительской квартире пахнет весной. Салатом из свежих огурцов, яиц и консервированного горошка. Весна начинается с этого запаха. На столе в большой комнате хрустальные чешские фужеры «на праздники», нарезки. Как обычно, сырная, овощная, колбасная, рыбная и хлеб в плетеной корзинке.

Я нервно проверяю телефон. Все приходящие поздравительные смс от каких-то магазинов, компаний или женщин. После каждого тренькания мама спрашивает, от кого. Я краснею от раздражения. Хочется сказать «тебе-то что?» Но нельзя. Во-первых, она сразу надуется. Во-вторых, сегодня наш праздник. Я быстро пью шампанское, но раздражение не уходит, а только усиливается. Вместе с обидой на Игоря.

Он никогда не звонит. Пишет крайне редко. И только ближе к ночи. Есть еще надежда, что день будет спасен. И моя самооценка тоже.

Вечером по телевизору показывают «Дом у озера». Когда в конце фильма Киану Ривз встречается наконец с Сандрой Баллок, я лежу на диване в своей съемной квартире, смотрю в потолок и рыдаю в голос. Потому что чувствую себя никому не нужной. Мне кажется, что всю жизнь буду только и делать, что смотреть по телевизору чужие истории любви и знать, что своей у меня не будет.

В кабинете психолога

– Как ты? – спрашивает Галина.

– Спасибо, плохо, – пытаюсь улыбнуться.

Она понимающе кивает. Я не хочу больше вопросов, поэтому сразу начинаю говорить.