Текст книги "Тайнопись видений"

Глава 8
Дурачье и бугуди

Запись от первых суток Белого Дракона.

Первый узел. Трид талой воды. 1020 год эпохи Близнецов.

 
Я видел людей, сотни ликов, похуже звериных.
Они смотрят вниз – на добычу, что ропщет в капкане.
Там шестеро пленников. Все пахнут кровью, и ладан
Коптит по углам душной комнаты, в мрак погруженной.
И эхом увенчанный кто-то спускается сверху.
Идет убивать, исполнять приговор для несчастных.
 

* * *

Кайоши парализовало. Целиком. От кончиков пальцев на руках и до ступней. Так, будто он свалился со скалы и сломал позвоночник. Тело и голова теперь казались двумя отдельными частями. Одна – все еще мыслящая и живая, другая – бесполезный лежачий балласт.

Провидец понимал, на что идет. Он готовился к этому, и медитации позволили юноше сохранить трезвый рассудок. То, что он сделал, было слишком даже для сына двух Драконов, превзошедшего самого Шаа-танаду, но иного пути не существовало. Кайоши встал перед тяжелым выбором – сохранить разум или тело – и выбрал первое. Войдя в состояние духа, он много времени провел вдали от Чаина, заранее зная, к чему это приведет. Иначе задуманное не сработало бы.

Сын Драконов долго откладывал этот путь и пробовал другие, но даже после того, как он поговорил с Астре, видения не изменились. Калека все так же умирал от угрызений совести, а следом Кайоши терял рассудок. Тогда-то, переворошив любые возможности и невозможности, провидец взялся за последний план. Это было время мрачных раздумий, когда он не видел ничего и никого и ходил целиком погруженный в решение проблемы. Даже болтун Осита боялся заговаривать с ним в эти дни.

Сначала Кайоши хотел помочь Сиине через Астре, направив его дух к ней, но после случая в пустыне это было невозможно: еще одно путешествие вне тела попросту убило бы калеку. Сам провидец не управлял стихиями и не мог заговорить с Сииной, потому что девушка не была примальей. Астре и его товарищ отставали на два дня, и для спасения порченой сыну Драконов не хватало фишек.

Поблизости от Сиины не было сильных колдунов, иначе хоть один приснился бы Кайоши, а примали с окраины не обладали достаточным талантом и не могли перемещаться методом Астре и провидца. Иными словами, Боги показывали только тех, кто был способен сделать ход, и на этом участке битвы Судьба безоговорочно побеждала.

Кайоши раз за разом пересматривал смерть Сиины и ничего не мог придумать, пока во время выступления размалеванных под женщин мэджу его не кольнуло воспоминание о кривляющемся в кабаке рыжем певуне, пьесе и кладбище шаманов. Это и было неприятной подсказкой, обещанной Черным Драконом в ночь перед праздником. Той самой, о которой провидец старался не думать, когда выходил любоваться фейерверками.

Из всех прималей, кого знал Кайоши, Липкуд был самым неуязвимым. «Морозная болезнь» пробудилась в нем для защиты тела и, вероятно, по этой причине или же из-за огромного таланта вредила плоти меньше обычного. Кайоши догадался, что сможет провести Косичку на Валаар и растопить снег его даром, а еще создать призрак Астре, за которым Сиина последует, как за братом. Липкуд был третьим человеком на памяти Кайоши, способным на далекие внетелесные путешествия, но тот этого не знал, потому что никогда не пробовал развивать колдовские умения.

Провидец отыскал нужную фишку, однако она могла воспротивиться ему. Техники храма здесь были бесполезны: гипноз начинал действовать, только когда внушаемый приходил в сознание, поэтому дух Липкуда требовалось уговорить и повести за собой по доброй воле. Лучший способ убедить человека – притвориться тем, в кого он мнительно верит. В случае Косички – мертвым шаманом. С помощью этого образа Кайоши сумел заставить Липкуда «сыграть пьесу», где Снежницей оказалась Сиина. Если бы провидец поспешил с объяснениями, а певун сделал хоть одно усилие проснуться – крах всем планам. Этот выверенный до мелочей ход был прекрасным, но стоил Кайоши тела.

* * *

Архипелаг Большая Коса, о-в Валаар, г. Медук,

13-й трид 1019 г. от р. ч. с.

На террасе было жарко и душно, как в самый беспощадный полдень лета. Принц давно снял тунику и сидел в одних коротких шароварах, без конца обмахиваясь веером с изображением зеленой змеи. Даже гроздья глициний над головой не качались от ветра, а застыли неподвижно. Никакого бриза, никакого спасения.

– Сегодня страшное пекло, – сказал Такалам, щурясь на брызги ослепительного солнца среди фиговых ветвей. – Самое время охлаждаться мятным чаем.

Он взялся методично готовить напиток. У Нико это заняло бы пару секунд, но Такалам не умел спешить, и принц изнывал от его медлительности. Серебряными щипцами старик достал из вазочки два кругляша замерзшей воды, принесенной слугами из дворцового ледника. Опустил их в чашки и залил терпким, настоявшимся напитком. Запахло травами. Нико жадно сглотнул.

Сбоку от учителя стоял поднос, где сгрудились чашечки с мятой, розмарином, базиликом и корицей. Такалам щедро сыпал приправы почти во все, что ел и пил. Это была его привычка с детства. Он родился на Валааре, но вырос на Шаури – острове специй, – поэтому пища без добавок всегда казалась ему пресной. Нико принюхался, но почему-то не ощутил сильных ароматов, которые прежде щекотали нос.

Такалам с торопливостью старой сонной гусеницы размешал чай и протянул Нико. Юноша тотчас выпил все до капли, но облегчения не наступило. Вода была теплая. Отвратительно теплая, почти горячая. Она обжигала ранки на губах и напоминала о том, что сейчас не лето, Такалам умер, а Нико не дома.

– Я не хочу, – сказал он, вцепившись в рукав учителя. – Оставь меня здесь! Оставь!

– Я слишком утомлен для рассказов, – спокойно ответил прималь. – Такая жара… Давай побеседуем вечером.

– Нет!

Нико начал просыпаться. Объятый огнем, с болью и ломотой во всем теле. Мокрый и липкий, словно мышь, окунутая в чан с кипящей смолой. В губы снова ударилась чашка, и полился терпкий отвар. Юноша закашлялся, попытался отвернуться. Его тошнило от этой теплой гадости. Воды! Холодной воды, иначе он расплавится!

– Да пей уже, чтоб тебя! – выругался кто-то на валаарском. – Оставили дохляка на мою голову! Я не нанимался за ним горшки выносить!

– А я варить не нанималась! – пискнул тонкий девичий голосок. – Умеешь готовить – иди и готовь! А я сама его напою!

Мучитель Нико зло цыкнул и снова взялся терзать его мерзким пойлом.

– Ты ему тряпку менял? – спросила девочка.

– Нет еще.

– Дурак! Меняй часто! Все время менять надо!

– Патлатый пусть меняет! Его гостинец!

Что-то убрали со лба Нико, и веки сделались оранжевыми. Послышался плеск воды, потом на лицо плюхнулась долгожданная спасительная прохлада. Снова стало темно. Струйки потекли по щекам и за шиворот. Нико приоткрыл губы, чтобы проглотить их, но, как назло, в рот полилась теплая травяная жижа. Потом его оставили в покое, однако уснуть больше не получалось. Нико лежал и слушал, собирая себя по крупинкам, как разбитое зеркало, в котором мир уже никогда не отразится по-прежнему.

Он вспоминал последние мгновения на свалке и то, что предшествовало отчаянному пьянству. Больше он не наследник Соаху. Террай не принадлежит ему. Нишайравиннам Корхеннес Седьмой – не его имя. Он нищий, побитый и жалкий. Кому понадобилось выхаживать его? Из-за кого он так страдает?

Нико слушал чужие голоса, впитывая каждый звук, чтобы страшные мысли не добрались до него в охваченной жаром темноте.

Хлопнула дверь, потянуло морозным ветром. Принц успел вдохнуть его только раз. Тряпка на лице уже нагрелась, вот бы кто-нибудь снова ее намочил.

– Пришли! – радостно взвизгнула девочка, бросившись к порогу. – Вы мои хорошие! Пришли!

Вошедших было трое. Они топтались, чем-то шуршали, отряхивались.

– А я и говорил вам, – сказал некто, очень довольный собой. – Я их и встретил, и проследил, чтобы плату получили! А как тут братец мой?

Несколько человек приблизились к Нико.

– Повесить бы тебя на заборе вместе с твоим братцем, – огрызнулся мучитель.

– Ох ты! Как его разукрасили! Бедный! – пробубнил кто-то.

Голос был низкий и басовитый. Про себя Нико назвал его обладателя жалельщиком.

Самозваный брат уселся рядом, сменил тряпку и долго просил прощения за Воблу правдолюбскую, с которым пришлось оставить такого золотого человека. Мучитель отметелил его за это прозвище и четверть часа что-то ядовито шипел.

– Да ладно тебе, – впрягся за несчастного жалельщик. – Он ничего не слышал. Он же без сознания.

– Следите за языками, недоумки! Это чужой че ловек!

– Сам ты чужой! Это мой брат!

Нико, похоже, с кем-то спутали, и как только лицо начнет приобретать нормальный вид, вышвырнут из дома. Эта мысль отчего-то успокоила его.

Девочка, готовившая еду, запаха которой Нико, впрочем, не услышал, с восторгом разбирала кули, принесенные недавно пришедшими. С ее слов, там было немного гречишной крупы, буханка хлеба и горсточка муки на лепешку.

– Я и говорю – рыбное место! – кичился самозваный брат. – Хозяин их здорово хвалил! Он таких работяг сроду не видел! Все норовят по углам попрятаться да брагу сосать вместо работы. А эти как впряглись, так до седьмого пота и батрачили!

– Вас там хоть кормили? – с тревогой спросила девочка.

– Кормили, милая, кормили, – сказал спокойный, добрый голос третьего юноши. – Я им все мастерство показал, какое умею, а Рори тяжести такие носил, что трое мужиков не подымут. Работа у нас будет на трид точно. Там строить надо много. А еще мы попросили завтра взять цемента – дыру залепить в трубе. Денег пока не дадут. В первые два тридня только еду. Там кормят и с собой дают. Вы ешьте, мы поели уже.

– Еще чего! – возмутилась девочка. – У вас работа тяжелая была, вам надо кушать много, так что будем есть все. А я варила суп из какой-то травы. Марх говорит, она съедобная.

– А Дорри где? – спросил жалельщик.

– За водой отправили.

– Боязно одного-то!

– Он у нас теперь смелый, – фыркнула девочка. – Ведро схватил и потащил. И даже Марха не послушал.

– Да и правильно сделал, – отозвался мучитель. – Пусть привыкает за нас не прятаться. А ты не дуйся, Яни, ты девочка. Тебе хоть до конца жизни можно.

– В другой раз я сама пойду!

Мысли Нико начали слипаться. Он не заметил, как уснул, а голоса все кружились, гудели, и время от времени кто-то бережно укладывал на лоб холодную тряпку.

* * *

Утром Вобла пошел за Деревяшкой и Здоровяком, чтобы взять обещанный цемент, а Дорри отправился искать большие камни для заделывания печной дыры. Сторожить драгоценного человека остались только Яни и Генхард. «Принц соахийский» с прошлого вечера был не в духе, и девчонка не могла этого не заметить.

– Да чего куксишься целый день? – нахмурилась она, забивая щели тряпьем и паклей.

Генхард помогал без особого энтузиазма, временами косился на больного и снова вздыхал. Он вдруг понял важную штуку: волосы у соахийцев не просто темные, а еще и кудрявые. У всех, кто приплыл с Террая, они были густыми и завивались кольцами, а у Генхарда висели жидкими сосульками. Стало быть, непохож он на соахийца тогда? Может, потому в нем родню и не узнали до сих пор? Это все мамка виновата! От нее эти патлы прямые! Сплоховала так сплоховала.

– Ну расскажи!

Яни начала трясти Генхарда, не выпуская из руки нож, которым заталкивала лоскуты в промежутки между рассохшимися бревнами.

– Да иди ты! Дура совсем? Чего лезвием машешь?

Генхард испугался было, но тут же успокоился и опять погрустнел. Яни сочувственно шмыгнула носом.

– Расскажи! Я тебя пожалею!

– Чего мне с твоих жалелок? – отмахнулся Генхард. – У меня мечта всей жизни пропадает, а ты даже про соахийцев не знаешь.

– А ты объясни, – подсказала Яни. – Я не глупая и слушаю хорошо. Смотри, какие у меня уши здоровенные!

Генхард подумал-подумал и сдался. Целый час он толкал паклю и рванье в стены и в красках расписывал прелесть соахийской жизни. Потом торжественно раскрыл тайну своего рождения от знатного господина. У него даже поднялось настроение. Особенно от горящих глаз девчонки, которая уж теперь-то наверняка считала его божеством.

Генхард насладился ее видом и перешел к печальному. Яни задумалась и непривычно долго молчала, ковыряя ножом бревно. Потом вдруг просветлела и важно сообщила:

– А я знаю! Они их накручивают!

– Чего?

– А Иремил нам рассказывал как-то: всякие знатные дамы совсем никак не работают и не знают, чего с собой сотворить, чтобы не помереть от скуки. Поэтому только без конца наряжаются и крутят волосы на эти… бугуди. Это такие штуки, которые делают кудри! Если в Соахии все богатые, то они там точно не работают и, наверное, тоже от безделья маются! И поэтому каждый день себе головы крутят! И поэтому все там кудрявые!

– А ты ж какая умная! – восхитился Генхард, схватив девочку за плечи и тряся от избытка чувств. – А и точно ведь! А я и не подумал! А они же все там на этих… бугудях!

– Точно-точно! – подхватила ужасно довольная Яни. – А давай мы и тебе такие сделаем? Он когда проснется, сразу тебя узнает!

– А и как это? – удивился Генхард. – У нас же бугудей нет. Они, наверное, дорогие страшно, да я их и не видал сроду, не сворую даже.

– А мы на веточки! – уверила его Яни. – Так тоже можно! Мы тебе волосы намочим, на веточки накрутим, и я паклей или тряпочками их завяжу! Только тебе спать неудобно будет, наверное.

– Чего я, не соахиец, что ли? – гордо отмахнулся Генхард. – У меня привычка к спанью на бугудях от рождения в крови течет!

– Точно! – запрыгала Яни. – Пошли, веточки наломаем!

Вскоре бугуди были готовы, и Яни с мастерством заправского причесника принялась за дело. Она намочила сальные патлы Генхарда и начала накручивать на деревяшки. Вскоре волосы были полны мелких веток, и в целом дело оказалось болезненным, но Генхард терпел с мужественно-счастливым видом, даже не подозревая, что в это время сквозь щелки заплывших глаз за ними наблюдает недоумевающий соахиец.

Яни торжественно завязала последнюю прядь, и Генхард пошел любоваться на себя в ведро с водой. Он был похож, конечно, не на придурковатого ежа и уж точно не на полного кретина с ветками в голове, но на истинного соахийца во время ритуала наведения красоты.

Яни тоже была довольна трудами и не переставала бегать вокруг Генхарда, уверяя, что завтра, когда волосы высохнут, кудри у него будут исконно соахийские. Надо только перетерпеть ночь и спать, прислонив голову к печи. Про незаконченную работу оба забыли.

* * *

Днем Илан умудрился здорово пораниться гвоздем, и Марх без колебаний отправил его домой, а сам остался на стройке, пообещав прикинуться немым. Возвращались вместе с Дорри, пыхтящим, как самовар. Он ни за что не отдавал Илану ведро с цементом, хотя тот мог нести его в здоровой руке. Перемены в Дорри не нравились легковеру. Слишком резкие, слишком заметные.

Мальчик погрузился в себя и повзрослел. Все меньше болтал с Яни, все больше старался работать. Становился бесстрашнее. И с этим ничего не поделать: рядом не было Иремила, Астре и Сиины, благодаря которым дети могли оставаться детьми.

Стоило переступить порог, как Яни и Дорри поругались и, не решив, кто пойдет за водой, побежали к колодцу наперегонки. Генхард намотал на голову тряпку, чтобы вороны и ветер не покушались на его прическу, и отправился слоняться по городу в поисках полезных вещей и какой-нибудь подработки. Соахийцу нужен был врач или хотя бы лекарства, а без денег такого не раздобудешь.

Илан до сих пор веселился, вспоминая, как вошел в дом и наткнулся на незабываемый дуэт: Яни с беззубым гребнем и Генхард, похожий на чучело. На их с Дорри смех оба страшно обиделись. Илан так хохотал, что забыл даже про боль в руке. Пожалуй, впервые за последние триды это было искренне, а не с натяжкой.

Легковер, единственный в семье, мог лгать при Мархе и Дорри, не боясь разоблачения. Илан давно овладел этим искусством. Наверное, оно обитало в нем с рождения. Порченый верил всем и каждому, но только не себе. Не в свои обещания хорошего. Никогда и никто не сомневался в Илане, как и он не видел подвоха в других. Но, утешая близких, говоря о светлом и зарождая в них надежду, легковер невыносимо, губительно страдал.

Больше всего Илана мучили мысли об Астре. Дети не знали настоящего брата. Не понимали, насколько он слаб и раним. Все считали калеку главой семьи. Вторым после Иремила. Астре вел себя так, что никто и не задумывался о том, как тяжела его ноша. Но Илан помнил брата совсем другим. Таким он и остался внутри, а снаружи превратился в кремень.

Илан без конца маялся размышлениями. Как там Астре с Сииной? Может, уже погибли в Хассишан? Легковер не умел обманываться ожиданием чуда, и со дня смерти Иремила улыбка давалась ему все тяжелей. Генхард и Яни на миг сделали ее настоящей. Илан был благодарен им, хотя и считал наплыв веселья незаслуженной роскошью.

Больной у печи заворочался, порченый вздрогнул и не сразу успел принять добродушный вид. Похоже, за ним наблюдали.

– Ты как, парень? – Илан подошел и склонился над заморским братом Генхарда. – Скоро будет лучше, вот увидишь.

Он сомневался, что иноземец понимает его язык, но ободряющую интонацию в голосе уловить было несложно. Больной поерзал еще, наконец открыл глаза – удивительно бирюзовые на фоне опухших век, и попытался встать.

Илан без лишних слов догадался, что ему нужно в отхожее место. Он помог парню подняться, обул в дырявые башмаки, раздобытые Генхардом, и, придерживая за плечи, повел во двор. Странно, что парень обходился без этого столько времени, но, наверное, он просто сильно потел, и вода не копилась в теле.

Идти обратно было сложнее. Дрожа от слабости и холода, больной добрел-таки до дома. Илан почти волок его последние несколько шагов.

– Ничего, ничего, ты уже и ходишь сам, – подбадривал он несчастного. – Скоро бегать будешь, вот погоди. Думаю, тебе надо поесть чего-нибудь посерьезней супа.

Илан вернул юношу на ворох тряпья, укрыл и взялся заделывать дыру в печи, пока цемент не засох. Благо, Дорри натаскал крупных камней.

Брат Генхарда ворочался под одеялами, не находя себе места то ли от ран и синяков, то ли от мыслей.

Илан между делом замирал и прислушивался к каждому звуку, пока не раздался приглушенный всхлип.

«Так и знал, – подумал порченый. – Совсем плохо бедняге. И обезболить-то нечем».

Поразмыслив, Илан полез в подпол и поднял наверх коробку с кошкой и ее приплодом. Семейство вело себя спокойно: убеждение легковера действовало даже на зверей.

Илан уложил мамку и три теплых комочка на грудь соахийца. Тот громко сопел, закрыв лицо обрывком шали.

– Ты слышал, что рыжая скотинка удачу приносит? – спросил легковер, усаживаясь рядом и гладя мурлыку. – А кошки еще и лечат. Вот увидишь, потопчется по тебе и всю хворь как рукой снимет! Ты только не дергайся, а то напугаешь.

Илан подождал немного, но юноша не ответил. Видимо, языка Большой Косы он не знал.

«Интересно, как Генхард понял, что это его брат?»

– Ты не расстраивайся, – улыбнулся легковер, похлопав соахийца по руке. – Мы в такие заварушки попадали, что вспоминать не хочется. А теперь все у нас ладно и справно. И твоя жизнь образуется. Брат рядом, и мы тебя не бросим, поэтому ты плачь, но имей в виду: плохое – оно там, в мусоре осталось. А кошка уже лечит. Боль вытягивает. Чувствуешь, как подвинулась? Она знает, где ты сильнее изранен. И котята лечат, хоть и глаза еще не открыли. Ты счастливчик, парень. И не думай, что судьба тебя не любит. Это как с утра по улице идешь. Рраз! И ведро помоев на голову плюхается. И ты сначала злишься, расстраиваешься. Одежда испорчена, вонь, куда-то не успеваешь, и холодно. А потом голову задерешь, а на тебя красивая девушка из окна смотрит. И бежит извиняться, а то и в дом зовет. А может, там страшная кухарка, зато под ногами у тебя блестит золотое кольцо – она его обронила в ведро, пока огрызки со стола собирала, и вот украшеньице упало вместе со всякой всячиной. И если ты человек простой – то это удача. А если не сможешь присвоить, то от кухарки получишь чистку и извинения. Потому что ей уж очень хочется вернуть мужнин подарок. Во всем, парень, есть хорошее. Надо его только найти. Ты меня не понимаешь, да?

Соахиец опять промолчал, но стал дышать спокойней и уже не шмыгал. Илан понял: неважно, о чем с ним говорить. Главное, использовать дар на всю катушку, чтобы этому бедняге хоть немного полегчало.

– А если вдруг ты чувствуешь себя ничтожеством, – продолжил порченый, – ну, знаешь, лежать на свалке босым и побитым – чести мало. Особенно когда ты соахийский принц. Если ты из-за такого переживаешь – это полная ерунда. – Илан прислонился к печи и вытянул ноги. Кошка цапнула его за пуговицу на кармане. – Ты не огорчайся, что в грязь лицом ударил. Человек – он внутри, а не снаружи. Вот где его смотреть надо. Ты думаешь, я хороший парень? Я урод, каких поискать. Вечно прячусь за чужими спинами. Я в семье самый старший и должен быть главным, остальных защищать, проблемы решать, а я кисель киселем. Балованный я. Любили меня, жалели, от всех бед прятали. Вот и не закалился. Всегда хочу сбежать, закрыться в мастерской и не выходить оттуда, пока все плохое в мире не пройдет. Вот он я какой. Раньше у нас отец был, и когда он умер, не я его место занял, а мой беспомощный братишка. Теперь мы и с ним разделились. И ты думаешь, я все исправил? Да как же! Но я все-таки буду пытаться. Я себя переборю. В городе я уже освоился. Через трясучку, правда. Хожу на стройку каждый день, чтобы у младших еда была. И креплюсь вроде, а сегодня чуть поранился… И хоть бы протест перед Мархом устроил, когда он меня домой погнал! Ан нет, побежал, как крыса с корабля. Так что борись, братишка. Я в сто раз хуже, и то буду что-то с этим делать. Ты тем более сможешь.

Третий котенок съехал с груди парня и пищал, тыкаясь ему в подмышку. Илан пристроил его к матери и погладил между ушей указательным пальцем. Соахиец дышал спокойно. Илан осторожно убрал тряпку с его лица и увидел, что парень спит.

– Ну вот и хорошо, – вздохнул порченый. – И тебе полегчало, и мне.

* * *

Нико ждал, когда странная семейка вышвырнет его и удастся спокойно замерзнуть в подворотне, уйти в вечный сон к отцу, матери и Такаламу, где на террасе с гроздьями глицинии можно целыми днями играть в го, распивать чаи под звездным небом и слушать истории разных стран. Жизнь уже не интересовала принца. Болезненная и бессмысленная, она терзала душу и мучила тело, но Илан заразил Нико надеждой, от которой нужно было поскорее избавиться.

В наступивший чернодень принц хотел собрать все силы и выйти под лучи затмения, но его не оставляли в покое надолго. Вечно кто-нибудь подходил. То поили, то пытались сунуть сухарик. От крошек уже вся спина кололась и щипала. За последние пару суток Нико промочил одеяла потом насквозь. И что хуже всего – ему становилось легче. Он выздоравливал и испытывал голод. Еще до жути приспичило помыться. Казалось, если по коже провести тупым лезвием, слой грязи будет не меньше, чем на засаленном полу в лечебнице.

Нико до обеда лежал, изображая труп и страдая от того, что все семейство собралось под крышей. Треклятое тело заживало и чесалось. Руки и ноги затекли. Спина болела от неподвижности. Но если встать, заняться мытьем и поесть, а значит, признать свое существование, умирать уже не захочется. И придется довольствоваться этой жалкой нищенской жизнью. Принять нового себя. Не принца, не наследника. Просто бродягу из халупы, лежащего в тряпье. Обуть мерзкие, кое-как заштопанные ботинки с чужой ноги и ходить в них. Нет уж. Лучше умереть сыном Седьмого.

В таких уговорах Нико вытерпел еще четверть часа и с трудом сел. Генхард, похожий на кудрявого барана, тут же полез обниматься с криком:

– Братец мой очнулся! Родненький!

Принца чуть не стошнило от его запаха.

– Ура-а! – прилипла с другой стороны рыжая девчонка с наполовину расплетенной косичкой.

Их порыв нежности отозвался ноющей болью в ребрах. Нико перебрал в голове стопку ругательств, но сдержался. Если Генхард узнает, что соахиец понимает язык Большой Косы, от болтовни и вопросов будет не отделаться.

– Вы что, совсем уже? – возмутился Марх, занятый подшиванием лоскутов ткани к штанам. – По одному еще терпимо дурели, но вдвоем от вас вообще спасу нет!

Яни показала ему язык.

– Не завидуй, – фыркнул Генхард.

Нико жестами дал понять, что хочет умыться.

– Спину почесать? – обрадовался кудрявый.

– А зачем он лицо трет? – спросила Яни.

– Умойте его, идиоты! – опять не выдержал Марх. – Парень двое суток в дерьме вонючем лежал! Догадаться так сложно?

Илан, вырезавший посуду в дальнем углу, рассмеялся. Дорри молча снял с печи ведро.

– Она тут сильно горячая, – сказал он. – Надо будет холодной разбавить.

– Так, женщина. Иди вон в тот уголок, зажмурься и сиди там, пока я не велю тебе смотреть! – скомандовал Генхард.

– Чего я, голеньких не видела? – насупилась Яни.

– Дурочка бесстыдная, – скорчил ей рожу Дорри, и дело чуть не дошло до драки.

Ситуацию спас Илан, позвавший Яни себе в помощницы, – собирать с пола стружку.

Дорри с Генхардом помогли Нико раздеться, усадили на табурет и взялись тереть, грозя превратить пол в здоровенную лужу. От потопа дом спасали только щели между досок. Жалости к синякам и ушибам двое рьяных мойщиков тоже не делали и драили кожу на совесть, пока их не прогнал рассерженный Рори.

– Вы ему всю спину обдерете! – сказал он, отбирая у Генхарда тряпку. – Дай я сам.

– А и нечего! Это мой брат! – заверещал кудрявый.

– Рори, спасай парня, – отозвался Марх. – Он его своей братской любовью угрохает еще до завтрашнего утра.

Генхард сдался, и Нико вздохнул с облегчением. Рори мыл осторожно и внимательно. Он то и дело хмурил квадратный лоб и поджимал губы. Глаза у него были чуть влажные.

Нико пыхтел, мок и не понимал, чего этим странным валаарцам от него надо. Он наблюдал за ними внимательно. Запомнил все имена, различал голоса и повадки. Так он узнал, что в семье нет взрослых и дети живут сами по себе. В городе они недавно, поэтому тащат в дом любую попавшуюся рухлядь. Генхард и Дорри собирают по помойкам гвозди. Илан выпрямляет их и чинит разбитую мебель. Трое безоговорочно верят в фантазию Генхарда, остальные к ней равнодушны и насчет Нико не питают никаких надежд, но и выгнать его не требуют. Даже Марх нет-нет и чем-нибудь помогает. Нико не помнил такого отношения к себе с тех пор, как покинул Акулий остров, где о нем заботилась Цуна.

На голову рухнула вода из ковша и вместе с ней догадка – это семья порченых! Генхард назвал Марха правдолюбской Воблой, за что получил выговор. Илан выглядел самым старшим, но быстрее остальных поверил рассказам о соахийском брате. Яни ревела над синяками Нико с энтузиазмом родной сестры, а Рори не выдержал, когда понял, что соахийцу причиняют боль. Даже сейчас парень выглядел так, словно вот-вот заплачет. Цели Дорри и Генхарда пока не проявились, но и у них наверняка была причина здесь находиться.

Поблажка телу в виде мытья теплой водой привела к тому, что разум предал хозяина, не пожелав бездействовать. Треклятая записка Такалама всплыла в памяти. Юноша нервно дернулся, напугав Рори. Плевать на порченых стариков с их великими тайнами. У Нико зрел другой план, и Такаламу он бы не понравился.