Текст книги "Партизанка Лара"

На столе, прикрытые льняным полотенцем, отпотевали три свежих каравая. К корке одного из них пристал уголек, похожий на черный глаз.

Если бы этот черноглазый каравай мог говорить, он бы сказал тете Дарье: не лги! И сахар в синеньких пачках сказал бы: не лги! И каждое зернышко риса…

Лара обняла бабушку за плечи:

– Баб, я тебя умоляю – уйдем отсюда скорей.

Она отвела старушку в летнюю половину избы, где до сих пор они жили.

И снова полетели в чемодан трусы, тапки, бабушкина шаль, зубной порошок…

Дверь за спиной Лары то открывалась, то снова захлопывалась. Маленьким Мите и Мане очень нравилось, бегая взад-вперед, доносить отцу:

– Лариска чемодан пакует!

– Бабкину перину скатала!

– Перину пущай! – прогудел издалека дядюшкин голос. – Перина ихняя. Нашего бы чего не унесли…

Так вот что за личность дядя Родион! Теперь понятно, почему за обедом он всегда сидел хмурый. От жадности. Его злило, что гостей надо кормить.

Но ведь они ели очень мало: бабушка – потому что старенькая, а она, Лара, – потому что готовится в балерины. Балеринам нельзя толстеть.

Больше она не скажет этому человеку ни одного слова. И когда будет уезжать в Ленинград, то руки ему не подаст. Он выгнал бабушку из дома, он поступил со своей родной матерью как предатель. А предателям руки не подают.

– Лариска гитару забрала! – пискнули под дверью.

Лара сняла со стены гитару – подарок матери. По привычке тронула струну. Струна ответила ей, запела. Только голос струны был прежним, вчерашним. А больше ничего не осталось от вчерашнего дня. Был у бабушки сын, был у бабушки дом родной – ни сына, ни дома нет.

– Пошли, бабушка!

– А куда, милок?

– Куда-нибудь. Сделаем себе шалашик в лесу.

– В лесу, с медведями! Пускай он меня не жалеет – моя жизнь уже за воротами, но твое сиротство он должен пожалеть. Поклонись дяде, Ларушка, поплачь…

– Он мне больше не дядя. Бабушка, пошли!

Бабушка с Ларой шли по усадьбе под глухой гул голосов:

– Далеко ль собралась, Анастасия Ананьевна?

– Чего спрашивать: Родион выгоняет родню!

– Батюшки светы!.. Перину под деревом кинули, а гитарку несут.

– Идол бесчувственный! Совести у него нет.

Кричали на улице и на усадьбе соседей, где жила жена фронтовика и шестеро детей, тоже Михеенко по фамилии. Может, из-за этой одинаковой фамилии соседские Михеенко и кричали сейчас громче всех. Особенно старшая из шести, долговязая Рая.

– Ух, жадина! – выкрикивала Рая, и пятеро малышей хором подхватывали: «А-а-а!»

Им вторила еще и другая, незнакомая Ларе девочка, низенькая и кругленькая, как колобок.

«А ну еще громче! – мысленно подзадоривала их Лара. – Пусть он услышит, как люди его обзывают… Пусть».

И он услышал и испугался. У калитки Лару с бабушкой догнала запыхавшаяся тетя Дарья.

– Чего людей баламутите? Никто вас не гонит. Вон на усадьбе банька. Родя велел вам сказать: можете там жить.

– Какой добрый! – Лара побледнела от гнева.

Им предлагает жить в баньке, которая топится по-черному – у печки нет трубы.

– Это не дом, это избушка на курьих ножках! Он просто смеется над нами. Баб, не соглашайся, не смей!

– А крыша-то есть, – чуть слышно вздохнула бабушка, – все же крыша над головой…

Бабушка еще больше сгорбилась. Губы ее дрожали, дрожала рука, которой она опиралась на Ларино плечо.

Какой там шалашик! Бабушке плохо, хотя бы до баньки ее довести.

Когда они подходили к баньке, завыло, заскрежетало небо. Из-за леса вынырнул один, другой самолет.

– Фашисты! – взвизгнул соседский мальчишка.

Он первый увидел свастику на крыле.

И разом все опустело. Страх расшвырял людей, как ветер расшвыривает сухую листву.

Самолеты промчались над Печеневом не задерживаясь. Для них это была слишком ничтожная цель.

Но деревенские уже боялись выйти на улицу. В полном одиночестве Лара перетаскивала в баньку брошенные под деревом вещи. Ей никто не помогал. Понятно: чужие. Покричали, покричали и ушли. Если родные не пожалели, чего же ждать от чужих.

Смеркалось. От пруда сильнее потянуло болотной сыростью. Зло, по-ночному стали кусаться комары. Роса на траве блестела, как битое стекло.

Постелили на лавке перину, и бабушка легла. Лара сказала, что еще посидит на крылечке, подумает.

– Кто ж ночью думает? Комары заедят. Уж лучше бы утром.

Но девочка уселась на крылечке.

Там, в дядином доме, она изо всех сил крепилась, но сейчас ей неудержимо хотелось реветь.

Одна. Бабушка не в счет. О бабушке надо самой заботиться. Одна. Голодная, нищая, обиженная. Одна в чужой деревне. Без мамы, без друзей… В такое трудное время.

Вожатая говорила, что в трудную минуту пионер должен брать пример с мужественных советских людей. И, глотая слезы, Лара стала перебирать в памяти женщин-героев. Она очень уважает смелых летчиц Гризодубову и Осипенко, но штурман Марина Раскова[2]2
  Летчицы Валентина Гризодубова, Полина Осипенко и штурман Марина Раскова в 1938 году на самолете «Родина» совершили самый дальний для женщин беспосадочный перелет. Им первым из женщин было присвоено звание Героя Советского Союза.


[Закрыть] ей как-то ближе. Может, потому, что на фотографии, напечатанной в газете, у Расковой тоже были темные глаза.

Решено: она выбирает Раскову. Теперь надо представить ее себе как можно яснее. Не в славе, с Золотой звездой Героя, а в трудную минуту, в беде.

Вот Раскова в лесу. Самолет потерпел аварию, и его экипаж – три молодые женщины – очутился в дремучей тайге.

Есть им нечего. Даже воды нет. Раскова ищет лесные ягоды. Ее одежда изорвана в клочья. Ей приходится спать на голой земле.

Но она не сдается. Раскова верит, что помощь придет.

Надо верить. И она, Лара, хочет верить, она будет верить. Она согласна спать на земле и питаться лесными ягодами, но пусть у нее будет подруга. У Расковой их было две – Полина и Валентина, а Ларе хотя бы одну.

Загремела железная цепь. Дружок вылез из будки, посучил ногами, понюхал темноту.

На усадьбе был кто-то чужой. Чужой, но не враг, потому что собака приветливо махала хвостом.

За кустом сирени притаились два светлых пятнышка. Они шептались:

– Скажи лучше ты! Ну, Рая…

– Не дури мне голову. Ты принесла, ты и говори.

Одно пятнышко отделилось от куста и стало приближаться к крыльцу. Теперь Ларе хорошо были видны белые волосы и круглые щеки девочки-колобка.

– Это тебе, – пролепетала девочка, – небось вы вечером ничего не кушали. Только гляди не пролей.

В руках у Лары очутилась еще чуть теплая крынка с парным молоком, а девочка, освободившись от ноши, хотела снова нырнуть в тень.

– Постой! Ты куда? – испугалась Лара.

Может, это к ней пришла та самая подруга, которой ей так не хватало? И она уходит! Надо что-то придумать, чтобы остановить ее.

– Это просто невежливо!

– Чего-чего? – оторопела девочка.

– С моей стороны невежливо. Ведь я еще спасибо тебе не сказала. Я даже не знаю, как тебя зовут.

– Ну, Фрося…

Девочка застенчиво поглаживала пяткой скрипучую, росную траву.

– А фамилия как?

– Кондруненко. Мы на том краю деревни живем. Когда отца взяли в армию, мы с Пустошки сюда переехали и корову с собой привели.

– Спасибо, Фрося.

– Ничего, не стоит. Насчет молока не сомневайся: хорошее. Ой, да ты плачешь!

– От такой родни заревешь! – откликнулось другое светлое пятнышко. Это Рая подошла к крыльцу.

– Лариса, веришь, я тоже хотела, да наши ребята все молоко выпили. Но ты не думай, что я за тебя не переживаю. Я даже очень переживаю. Хочешь, мы часок с тобой посидим?

И три девочки уселись рядышком на тесном крыльце.

… Надо было спать, и Лара старалась уснуть. Она, как учила мама, лежала на правом боку, закрыв глаза. Но то ли в баньке сны вообще не водились, то ли они попрятались по углам, Лара никак не могла заснуть – все думала о своих новых подругах.

Фрося такая добрая! Они даже не были знакомы, а она все равно молоко принесла…

А Рая такая умная! Еще бы, на два года старше. Может уже вступить в комсомол. Рая говорит, что завтра они с бабушкой должны идти в сельсовет. Лучше всего вместе с тимоновским учителем Николаем Максимовичем Синицыным. С ним считаются, он очень уважаемый человек.

Это посоветовала Рая, подруга. Подруга – как хорошо! Надо будет завтра рассказать Рае и Фросе про Марину Раскову и ее верных подруг. Может, Фрося захочет взять себе в пример Полину Осипенко, а Рая – Гризодубову. Или наоборот, как они захотят.

Завтра она их об этом спросит. Или нет. Она просто им скажет: «Рая, Фрося! Давайте дружить на всю жизнь…»

Бабушка зашевелилась в своем углу, и Лара сразу же подняла голову.

Странно! Среди ночи вдруг рассвело.

На окне был стакан, из которого бабушка пила воду. Теперь у него стало желтое стекло.

А небо за окном было совсем оранжевое, как будто горячее.

Из кустов сирени выпорхнула птица. Ее разбудил свет. Птица промчалась по оранжевому небу, словно черная стрела, словно крохотный самолет.

И Лара подумала, что именно в ту сторону, где сейчас полыхает зарево, летели немецкие самолеты.

К рассвету зарево стало тускнеть, и усталая девочка уснула.

Проснулась она поздно. Бабушкина постель была пуста.

Бабушка встала уже давно. Она раздобыла хворосту, проковыряла в траве ямку для костра, поставила на таганок чайник.

Он был курносый, чумазый и горластый. Когда вода закипала, он начинал громко свистеть.

А сама бабушка, сидя под деревом, крошила в свою большую кружку какие-то корешки. Значит, собралась лечиться. Утренняя, вся в солнечных дырках тень дерева лежала на плечах у бабушки, словно кружевной черный платок.

– Опять корешки будешь пить! – сказала Лара, присаживаясь на корточки к огню. – Ну что ж, полечись, а потом мы пойдем в Тимоново. Ты, случайно, не знаешь, где мой пионерский галстук? Вчера вечером он лежал на окне.

Бабушка как-то странно посмотрела на Лару:

– Может, и лежал. Зачем он тебе? Сейчас не время его носить.

– Как раз самое время. Без пионерского галстука даже неудобно идти в сельсовет. А мы туда сегодня идем. Вместе с тобой, баб. Там за нас обязательно заступятся.

– Теперь уж никто за нас не заступится, – глухо сказала бабушка. – Некому заступиться. В деревне немцы.

Не может этого быть!

Лара бежала по улице под хриплый лай собак.

Бабушка плохо видит. Не разглядела бабушка. В Печеневе опять красноармейцы, а вовсе не немцы. Не может этого быть!..

Лара завернула за угол, но тут, загораживая путь, перед ней выросла мужская фигура – солдат с автоматом в руках. И девочка замерла. Это был не наш солдат. Это был немец. Фашист.

До сих пор Лара видела фашистов только на карикатурах и считала, что каждый из них чудище, урод. А у этого солдата было, пожалуй, даже красивое лицо. И все же смотреть на него было гадко и страшно. Потому что он чужой.

Все у него было чужое. И пуговица на куцей шинели чужая. И злые, холодные глаза. И голос, когда он выкрикнул чужое, непонятное слово:

– Цурюк![3]3
  Назад! (нем.)


[Закрыть]

Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живет. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти?

– Цурюк! – пригрозил немец, вскидывая автомат.

Значит, если она ослушается, этот фашист ее убьет.

Значит, теперь ничего нельзя.

Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя.

Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет «цурюкать» на нее своим каркающим голосом. Теперь он здесь командует. Он – враг.

Куда от него убежать, куда кинуться?…

Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком – а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! – Лара перешла улицу и приткнулась к ним.

Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Ее окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуpo стоял человек в пиджаке.

Лара узнала его сразу: это был дядя Родион.

И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал ее из дома.

Какие могут быть счеты, какие обиды, если человек у фашистов в плену!

– Забрали! – взвизгнула Лара. – Моего дядю забрали!..

Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в ее плечо.

– Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.

– Думает на колхозном добре разжиться! – откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос.

А другой голос, постарше, добавил:

– Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать…

Дядя Родион вытянул шею, прислушиваясь.

Обернулся и немецкий офицер. Он заметил выступившую из толпы большеглазую кудрявую девочку.

Ее каштановые волосы отливали на солнце рыжинкой. Будто искорки вспыхивали на завитках.

– Карош! – показывая переводчику на Лару, сказал офицер. – Карош!.. Ком гер, медхен![4]4
  Подойди сюда, девочка! (нем.)


[Закрыть]

Но девочка уже исчезла в толпе. Подружки втолкнули ее в калитку. И, прыгая, как коза по чужим огородам, Лара помчалась домой.

Она была такая бледная, что бабушка ахнула:

– Милок! Да на тебе лица нет…

– Бабушка, это правда: в деревне немцы. Я их сама видела. И он с ними – дядя Родион.

– Все знаю. – Бабушка заморгала и отвернулась к костру.

– А самый главный немец на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош…»

– Ах, погань!

Бабушка взяла палку и решительно разгребла уже потухший костер.

Зола зашипела, покрылась огненной сыпью. Это, злясь, что их потревожили, вспыхнули угольки и сейчас же опять погасли, подернулись сизым.

– Помажься золой, – строго сказала бабушка, – небось тогда не будешь «хорош». Да не сейчас мажься, повремени. Дай жару остынуть.

Но девочка уже нагнулась к костру. Она заметила в золе красное пятнышко. Только это был не уголек, а кусок материи, обгоревший клочок кумача.

Лара пронзительно взглянула на бабушку, а та виновато опустила седую голову. Теперь Лара все поняла.

– Это ты, ты… – Девочка задыхалась. – Как ты посмела!..

– Со страху, милок. Фашист-то, он красного не любит. Думаю, начнут девчонку таскать. Вот я твой красный галстук в огонь – и спалила. Ну, что молчишь? Пошуми, поругай меня – хоть душу отведешь.

Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Где они сейчас – ребята, с которыми она росла, дружила, училась? Где ее родной пионерский отряд?

Если бы она могла их увидеть! Хоть кого-нибудь… Хотя бы Валерку, который дергал ее за косу. Пусть, пусть бы он дернул ее сейчас!..

Может, они собрались в том самом зале, где ее принимали в пионеры и перед лицом товарищей, перед красным знаменем она дала торжественное обещание, она поклялась.

Может, они говорят о ней. И никто – ни Наташа, ни Лида, ни Вова – не знает, какая с ней стряслась беда.

Забрали бабушкину деревню фашисты. Нет больше над сельсоветом красного знамени, и красного пионерского галстука у нее больше нет.

Но и без галстука она останется пионеркой.

– Ребята! Вы слышите, вы верите мне, ребята? Наш пионерский отряд я не подведу.

– Чего бормочешь? – робко спросила бабушка. Серчаешь еще на меня?

Давно погасли в костре угольки. Но среди серой, мертвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухающая искра.

ГЛАВА II. Пропали три девочки

Холодно. Очень холодно.

Синий-синий лежит на полях снег. Должно быть, самому снегу холодно, оттого он и закорявел и посинел.

Лопается от стужи кора на деревьях, птицы замерзают на лету.

А недавно в поле нашли замерзшую женщину. В ее мертвой руке был мешочек с хлебными корками. Окоченевшие пальцы не разжимались, женщину так и похоронили с мешочком.

Наверное, беженка. Их теперь много бродит по проселочным дорогам, беженцев из сожженных немцами деревень. Чаще всего под окнами слышится детский голос:

– Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!

Стали побираться и местные ребята. Видно, и внукам тимоновского учителя Николая Максимовича Синицына придется стоять под окнами с протянутой рукой.

В один день они лишились и деда и матери. Кто-то донес, что у старого учителя есть радиоприемник, в его доме слушают Москву.

Когда Николая Максимовича вели по деревенской улице, за арестованным следовала целая ватага мальчишек, его учеников. Но солдат выстрелил в воздух, и ребят разметало по сторонам, как воробьиную стайку.

Старого учителя и его дочку Марию Николаевну расстреляли в Пустошке, на буграх возле МТС.

Каждый русский, кому случается проходить мимо этих страшных бугров или мимо базарной площади, где немцы поставили виселицу, каждый, и старик и мальчишка, снимает шапку, как бы ни был силен мороз.

Холодно. Очень холодно. Но у забора пустошкинского лагеря что ни день стоят на снегу женщины с кошелками в руках. В кошелках нехитрые деревенские гостинцы: печеная картошка, луковица, хлеб. Черствеет хлеб, и твердой, как лед, становится картошка, а женщины все стоят. Все надеются, что сжалится начальник лагеря и разрешит принять передачу для их несчастных детей.

Что с ними будет? То ли уморят в лагере на тяжелых работах, то ли угонят в Германию на чужбину…

Над забором в пять рядов колючая проволока. Больно глазам на нее смотреть. Больно небу, в которое она впилась.

Стоят на снегу матери, седые от стужи и горя, и тихонько переговариваются между собой:

– Сколько ни хожу, не добьюсь толку. Может, нет уж моей Оленьки в живых…

– А я своего Ванюшку выглядываю. Хоть бы в щелочку поглядеть на сынка!

Холодно. Очень холодно.

Звенит на ветру колючая проволока. Льдинки, как слезы, блестят на ее шипах. Кажется, все вокруг плачет: и ветер, и люди, и деревья в лесу, и былинки в поле – вся потоптанная врагом Русская земля.

Они не сговаривались, но каждая из трех подружек решила: школу, какая сейчас при немцах в Тимонове, не признавать.

Портрета Ленина там не увидишь. Лучшего тимоновского учителя немцы казнили. И чему там учиться? Придумали тоже «науку» – Божий закон. Да разве может Бог издавать законы, когда его самого, Бога, нет?

Это чужая, это не настоящая школа – пионеры не могут туда ходить.

Но без своей, настоящей школы Лара очень скучала. Даже пальцы скучали. Встанет Лара у двери – пальцы пишут на дверной притолоке, сядет на лавку – пальцы чертят по лавке. Ни чернил, ни бумаги в избушке не было, а пальцам хотелось писать.

Вот и сегодня, по школьной привычке проснувшись рано, Лара первым делом потянулась к окну. Что, если попробовать писать по замерзшему стеклу ногтем?

Однако лед был таким толстым, что ноготь гнулся. Да и жаль было портить нарисованный морозом узор. За ночь на стекле вырос лес – сказочный, ледяной, хрустальный. И, глядя на него, Лара стала думать о настоящем лесе и о них, о людях в лесу.

Это случилось в прошлом году, в сентябре. Три подружки пошли в лес по грибы…

В воздухе бесшумно вспыхивали золотые длинные искры – летала осенняя паутина.

Огненные макушки берез были похожи на рыжие лисьи хвосты.

Грибов было мало. Изредка попадались червивые рыжики да позеленевшие от старости моховики.

Лара вздумала обшарить елки, росшие по краю поляны, полезла под дерево, и ее правый глаз закосил от волнения: между кустами папоротника виднелись мужские сапоги.

Еще секунда – и она бы вскрикнула. Но прятавшийся за деревом бородатый незнакомец приложил палец к губам, и девочка промолчала. Тогда он вполголоса позвал кого-то невидимого:

– Не бойтесь, это ребята – хороший народ.

Кусты раздвинулись, и на поляну навстречу девочкам вышли двое мужчин.

Люди незнакомые, кто знает – хорошие или плохие. Рая и Лара уже готовы были бежать, но их остановил голос Фроси. Она спокойно и весело поздоровалась с незнакомцем.

– Хоть вы с бородой, а я вас сразу признала. Наша семья до войны тоже в Пустошке жила.

– И ты уверена, что видела в Пустошке именно меня?

– А как же! Вы в школу к нам приходили. Меня еще по географии спрашивали. Значит, при немцах вы больше по школам не ходите?

– Я вижу, вы сами, ребята, в школу не ходите. А как вы, так и мы.

Девочки засмеялись. Раз шутит, и глаза добрые, и бывал в школах – это свой человек. Ему можно без страха ответить, где ты живешь и как тебя зовут.

Больше всего заинтересовала незнакомца Фросина фамилия.

– Кондруненко… Я знал Кондруненко Ивана: организатор первых колхозов, коммунист.

– Так это же мой папа! – сказала Фрося. – Папа на фронте, а мы от бомбежки в Печенево подались. Там спокойней. Деревня маленькая. У нас даже немцы не стоят, только наезжают по временам.

Незнакомец переглянулся с товарищем и стал расспрашивать Фросю, как разыскать в Печеневе их дом, как имя и отчество ее мамы.

– Она не испугается, если как-нибудь в неурочный час мы постучимся в окошко? Твоя мама могла бы нам помочь кое-что разузнать. Жене коммуниста мы доверяем. А вас, девочки, я прошу дать пионерское слово, что больше никому не расскажете про нашу встречу в лесу.

– Честное пионерское! – хором сказали подружки.

А Лара успела прибавить:

– Честное пионерское, я тоже могу вам узнать все, что нужно. Почему только Кондруненкам? Постучите мне. Вы увидите – я пригожусь.

Потом Фрося сказала подругам, что в лесу с ними разговаривал бывший заведующий Пустошкинским роно Кулеш. Но Ларе не так уж важна была фамилия. Важно, что этот человек ушел в лес, не желая покориться врагу, стал партизаном. И он поведет за собой других, потому что он коммунист.

… С тех пор девочка стала ждать. Она ждала и сегодня, глядя на заледеневшее окно. Может, людям из леса все-таки понадобится ее помощь? Может, сегодня ей постучат?

И, словно в ответ девочке, оконное стекло задребезжало.

Кто-то снаружи постучал по нему пальцем: тук, тук, тук…

Партизаны поверили, что она пригодится. За ней пришли! Девочка прильнула к окну, но вместо мужского баса она услышала писклявый мальчишеский голос:

– Лариска! Я жду. Давай выходи.

Это стучались не люди из леса, это стучался Санька. Он уже давно побирался, и бабушка давно посылала с ним Лару, но девочка уверяла бабушку, что она заработает.

– Вот увидишь, я заработаю. А просить милостыню мне стыдно. Потерпим еще немного, баб!

Бабушка долго терпела, зная, как трудно заработать зимой в разоренной, нищей деревне. Но вчера больная, голодная бабушка заплакала:

– Господи! Чем так мучиться, прибрал бы ты меня поскорей!

И Лара не выдержала.

Хорошо. Если Санька завтра пойдет побираться в Тимоново, пусть он ей постучит.

Вот он и постучал.

Причесаться было недолго: все деревенские девчонки, боясь сыпного тифа, подстриглись. И у Лары теперь были короткие волосы. Одеться тоже было недолго. Но девочка медлила.

Имеет она право в последний раз спросить бабушку: «Может, потерпим еще немного, баб?»

Из-под рваного одеяла высовывалась бабушкина рука, плоская от худобы, как дощечка. А что, если бабушка умрет? Умрет из-за того, что ее гордая внучка стыдилась просить милостыню? Как будто со вчерашнего дня рука стала меньше. Как будто рука тает.

Нет, раздумывать нечего. Надо сегодня же принести из Тимонова хоть несколько корок. Бабушка больше не может терпеть.

Печеневские крыши скрылись вдали. Теперь ничего не было видно, кроме снега и неба, белесого как снег.

Порывами налетал ветер, перемешивая белое небо с белой землей. Дорога начинала струиться, и Ларе казалось, что это уже не дорога, а серебристая река. Они плывут против течения, и их сносит. Вон как уже далеко отнесло мальчика и девочку – беженцев, которых Санька зазвал в компанию. Они не могут поспеть за своим вожаком.

– Саня, надо бы подождать ребят.

– Да с этими косолапыми нам до ночи не дойти! Эй, вы! Заснули или примерзли к дороге? Долго еще вас ждать?

Девочка не обратила на Санькин окрик никакого внимания. Иногда она останавливалась, низко нагнув голову, будто чего-то искала; иногда шумно всплескивала руками. Слышно было, как она разговаривает сама с собой.

Но мальчик, прибавив шаг, догнал нетерпеливо поджидавшего его Саньку.

– Она тебе кто? – Санька кивнул на девочку. – Сестра?

Мальчик испуганно заморгал.

– Сестра.

– Дурочка, что ли?

– Не… Хворая. Пожара спугалась. Фашисты нашу деревню пожгли.

– Хворым надо дома сидеть. Зачем ты ее на мороз поволок?

Мальчик потупился.

– Ее люди жалеют. Ей другой раз даже сала дадут.

– Эх! – скрипнул зубами Санька. – Ну ладно. Сейчас не об этом разговор. Пусть голова у нее дурная, но ноги-то не дурные? Может она скорее идти?

– Не… Шибче она не может. Ноги стоптала. Мы сдалека, с Белоруссии. Все бегли и бегли. Хотели от немца убечь.

Больная девочка, оставшись одна, встрепенулась и начала торопливо ковылять по дороге. Санька угрюмо рассматривал ее ноги, замотанные тряпьем.

– Так, так… – подбадривал сестренку мальчик-беженец. – Вы говорите «дурочка», а я вам скажу: наша Марийка все понимает. Дай немец ей хлеба – какая бы она ни была голодная, у немца не возьмет.

Больная девочка вплотную подошла к ребятам, но ее странно блестевшие глаза смотрели мимо.

– Чуете? – Лицо больной исказилось от страха. – Чуете? Паленым воняет. Опять немцы кого-то жгут.

– Не слушайте ее, – вздохнул мальчик, – ей всюду пожар чудится…

Санька для проверки шмыгнул носом.

– А вот и не чудится. Точно: паленым воняет. Понюхай-ка сам.

Четыре носа нюхали воздух, щекотно пахнувший дымом. Ребята шли по запаху, как по следу. Запах становился все гуще.

Вдали блеснуло пламя, особенно яркое среди снежной белизны. Горело не в деревне, горело на берегу реки.

– Фью! – свистнул Санька. – Не бывать нам сегодня в Тимонове!.. Ведь это горит тимоновский мост!

Когда четверо оборвышей добрались до речки, деревянный мост уже догорал. Между сваями по-весеннему темнела полынья. В ней, как черные сомы, плавали головешки.

Снег возле моста был волосатый от усыпавшей его сенной трухи.

– А куда же девались фашисты? – Санька посмотрел в сторону Тимонова, где стояла немецкая часть. – Почему не любуются на свою работу? Подожгли мост и смылись? Эге! Едет машина. Ребята, в засаду, за мной!

Все побежали, а больная девочка упала и стала ползти по снегу на карачках.

Девочкин брат и Санька подхватили ее под мышки и уволокли за бугор.

Санька выбрал удобный наблюдательный пункт. Восемь ребячьих глаз следили за немецкой машиной, которая, ныряя по ухабам, подъехала к речке. Из машины выскочили немцы и тараканами забегали по снегу.

– Ругаются, – пояснил Санька, прислушиваясь к немецкому говору, – вроде им не понравилось. Вроде им это в диковину самим.

Офицер угрюмо смотрел на дымящиеся сваи. Потом он что-то сказал сопровождавшему его солдату, и тот отправился на разведку к полынье. Но лед под ним зашипел, и солдат зигзагами побежал к берегу. Видно, он здорово перетрусил. Даже спина у него была испуганная.

За бугром злорадно хихикнули.

– Не нравится, – ерзая животом по снегу, повторил Санька, – лопни мои глаза, не нравится! Как же теперь они будут ездить по деревням, грабить народ? Сами себе напортили, дураки!

Сами? Лежа на снегу рядом с Санькой, Лара жадно вглядывалась в трепещущий на ветру огонь. Нет, не сами.

Если она раньше только смутно догадывалась, то теперь она знала наверняка. Люди ушли в лес не для того, чтобы прятаться, а чтобы бороться с врагом. И огонь у реки для девочки был сигналом, что борьба началась.

– Ребята! – Голос Лары звенел от волнения. – Это не фашисты. Это партизаны. Слышите? Это наши во вред немцу сожгли мост!

– Наши! – как эхо, повторили мальчики, а больная девочка по-птичьи радостно пискнула.

Машина повернула обратно к Тимонову. Немцы не рискнули переезжать речку по льду. Ларе даже стало жарко от радости. Вот когда она может крикнуть немецким солдатам их же обидное слово:

– Цурюк!

Больше Лара не хотела прятаться. Она стояла во весь рост, и ветер развевал ее кудрявые волосы.

– Цурюк! – подхватили мальчишки, выскакивая из-за бугра.

Они прыгали по снегу, как зайцы. Они танцевали какой-то дикий, бешеный танец. Только больная девочка не могла прыгать на своих стертых ногах. Но она усердно хлопала в ладоши, приговаривая:

– Цурюк! Цурюк! – И вдруг она взвизгнула: – Ой, лихо! Никак, солдаты вертаются!

Все бросились врассыпную – кто куда.

Тимоновский мост починили – он сгорел снова. Он горел шесть раз, но деревенские мальчишки уже не считали это событием. Горели другие мосты, казармы, продуктовые склады. Взрывались на минах машины. Партизаны громили немецкие гарнизоны. На дорогах находили трупы неизвестно кем убитых немецких солдат.

Фашисты не могли понять: где и когда ожидать удара противника. Он нападал внезапно, он был неуловим. Порой фашистам казалось, что с ними воюют не только люди, но березы и ели, холмы и болота – вся захваченная ими чужая земля. Немцев стала не на шутку тревожить эта разраставшаяся партизанская война…

Как-то летом, придя в Тимоново, Лара увидела толпу перед домом, где раньше был сельсовет. Должно быть, немецкий офицер сообщал что-то важное, если сюда согнали даже стариков и детей. Пока переводчик, запинаясь, подбирал нужные слова, офицер, словно кого-то выискивая, всматривался в толпу. Его узкое вытянутое лицо напоминало морду щуки.

– … приметы двух Иванов, – донеслось до Лары. – Иван-главарь – глаза голубые, волосы русые, возраст тридцать лет. Иван, его помощник, возраст четырнадцать лет…

Толпа всколыхнулась.

– Господи! – прошептала женщина, стоявшая возле Лары. – До того невтерпеж стало народу – дети пошли воевать!

– … они не есть солдаты, они есть бандиты. Сегодня они стреляют немца, завтра будут стрелять тебя и тебя! – Переводчик несколько раз ткнул в толпу пальцем. – Немецкое командование предупреждает: кто кормит и прячет бандита, тот сам есть бандит и будет казнен. Однако разумный русский человек, который поможет ловить бандита, получит награда…

Толпа расходилась молча. Свернув на боковую улицу, Лара услышала детский голос:

– Дедушка! Они его не поймают, Ваньку Бандитенка?

– Сами они бандиты. Даст Бог, не поймают. Лес убережет.

С тех пор Лара часто думала о мальчике, которого шутливо и ласково прозвали Бандитенком. Его историю она выучила наизусть.

… Жила в Белоруссии семья Ивченко. Жила счастливо, пока не грянула война. Остался Ваня Ивченко без дома, без крова, без матери, без отца. Пошел Ваня в лес куда глаза глядят. И пропал бы он от голода, если бы в лесу ему не встретился большой Иван. У него был станковый пулемет без колес, и стали два Ивана косить из пулемета врага…

Может, когда-нибудь и ей, Ларе, повезет и она с ними встретится или с другими партизанами. Каждый раз, отправляясь в лес за грибами, за ягодами, Лара про себя повторяла: «Хочу, чтоб это было сегодня! Хочу, чтоб сегодня!»

И в один из августовских дней ее желание сбылось.

На этот раз с подружками увязался Санька. Минуя Домашнее болото, минуя Пирожные горушки, где много можжевельника, которым хозяйки парят крынки, чтоб не скисало молоко, Санька завел девочек в Тимоновский лес. Тут их и окликнули:

– Ребята, вы откуда и что здесь делаете?

Чернявый парень с винтовкой вырос словно из-под земли.

– Мы печеневские, грибы ищем. – Санька не сводил глаз с винтовки.

– Сколько вас?

– Да все тут.

Чернявый тихонько посвистел, и из-за деревьев показались еще двое. Но расспрашивать ребят о ближайших деревнях стал один, про которого Лара подумала: это командир. В его движениях чувствовались подтянутость, военная выправка, лицо было чисто выбрито. Подумать только – бреется в лесу!