Текст книги "Склерозочка моя"

Склерозочка моя
Надежда Нелидова

© Надежда Нелидова, 2023

ISBN 978-5-4496-6207-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЗА СТЕКЛЯННЫМИ ДВЕРЯМИ

Знакомые, даже дети знакомых, называли ее просто Альбиной.

Это была крупной комплекции женщина с волосами, выкрашенными в яркий медный цвет. Альбине не повезло в жизни. Она была одинока, как перст: ни мужа, ни детей, ни даже близких родственников. К сорока годам у нее квартиры, и той не было.

Пострадала она вот отчего. В молодости по уши влюбилась в начальника, человека семейного, лысого, в делах, порочащих его репутацию, не замеченного. Как и следует, такого начальника с повышением передвигали с одной службы на другую. И Альбина тупо и покорно увольнялась с прежней работы и, как овца, тащилась вслед за любимым на новую работу. Бухгалтерша с кристально-прозрачной душой трехлетнего ребенка и умением со скоростью калькулятора умножать и делить в уме шестизначные числа требовалась везде.

Свидания проходили в обеденный перерыв с 13.00 до 13. 30 на кожаном диване в приёмной, пока не было секретарши.

***

Кончилось тем, что заболела жена начальника. И начальник – с повышением – уехал на работу в курортный город. А Альбина осталась навсегда в последнем учреждении, которое покинул ее лысый возлюбленный. И даже, наконец, встала в очередь на квартиру.

Она вдруг страстно начала мечтать о собственном уголке. Хотя бы подселенкой куда-нибудь, и то ладно. Иногда на работе, забывшись, рисовала обстановку своей будущей квартирки. Выходило ничего себе, уютненько. Потом, спохватившись, оглядывалась на товарок, багровела и рвала листок в мелкие кусочки.

Альбина уже прикупила кое-какие вещицы: шкапчик-посудницу, абажур и чайный сервиз на 24 персоны с двумя дюжинами мельхиоровых ложечек.

Переселяясь с квартиры на квартиру, Альбина бегала к телефону-автомату и вызывала фургон «Перевозка мебели населению». Потом страшно суетилась, металась, мешала грузчику. Он этот шкапчик мог перенести под мышкой, но искусно пыхтел и отдувался. И Альбина давала очень большие чаевые, потому что не знала, сколько нужно давать.

***

Сначала она жила у бабки, у которой без всякого присмотра росла внучка пяти лет. Ее родители уехали на Север. Впервые Альбина пришла сюда договориться о твердой цене, о том, где ей удобнее расставить свою «мебель».

На все, что говорила Альбина, бабка клевала алым носом и бормотала: «Карахтер у меня хороший, мягкий, поселяйся». Когда она повторила это десять раз, а под конец пошатнулась, до Альбины дошло, что хозяйка вдрызг пьяна.

Бабка оказалась компанейским человеком. По вечерам она вкусно пила чай вприкуску, разбавляя его содержимым из шкалика, и всегда приглашала Альбину «на граммульку»:

– Айда! Айда ко мне, чо ты? Выпьем, посидим… Айда.

Но не бабка запомнилась Альбине – бабкина внучка.

Она разорвала все свои платьица и бегала по комнатам в одних трусиках, худенькая, плосковатая, удивительно пропорционально сложенная, детской грацией своей напоминающая Маугли. На смуглом личике поблескивали смышленые черные глаза.

Альбина поделилась с девочкой:

– Ты похожа на Маугли

– Не обзывайся, а то как дам! – хрипло крикнула девочка, сжимая кулаки. – Уматывай отсюда, я тебя не звала.

Но Альбина не испугалась и не убежала. Ласковым низким голосом пробурлила, что Маугли – это такой человеческий детеныш, которого воспитали в джунглях дикие звери. Это понравилось девочке. И еще понравилось, как Альбина просто объяснила, что ей некуда идти. Совсем некуда. Разве только в общежитие, где молодые девчата по вечерам бегают на танцы и в кино… Так и быть, Маугли разрешила смешной тётке остаться.

И они здорово скорешились.

Вечерами Алъбина, наваливаясь на стол так, что из выреза халата буграми лезла пышная белая грудь, почти засовывала под настольную лампу большую лохматую голову. Сопя, она вырезала из картона голеньких кукленков. Рисовала платьишки к ним и раскрашивала фломастерами, утащенными с работы. Маугли сидела рядышком, внимательно следила за пухлыми, в веснушках, Альбиниными руками и тоже посапывала носом от усердия.

Альбина поднимала голову и с умилением видела, как у забывшейся девочки к вздернутой, как у зверька, верхней губке течет по бороздке нежно-зеленая сопелька, и когда нос шмыгал, эта сопелька юрко, как мышка, ныряла обратно в свою дырочку, где ей и полагалось находиться.

Альбина, не выдержав наплыва смутных чувств, бросала фломастер и порывисто втискивала в мягкую грудь щуплую Маугли. Господи, в душе-то она сознавала, что создана быть матерью, по крайней мере, дюжины детишек. И еще бы ее осталось.

* * *

Зарплата у нее, сами понимаете, была не ахти, минус сорок рэ за квартиру. Она при всем желании не могла дарить своей Маугли дорогих игрушек. Но, приходя с работы, часто высыпала на стол из сумки горку трехкопеечных надувных шариков, которые купила в киоске по дороге домой. Пока это были темные сморщенные резиновые тряпочки, но вот Альбина брала их и, сопя и багровея так, что выпученные глаза у нее наливались кровью, дула, дула, дула – и тряпочки на глазах превращались в огромные, точно стеклянные, шары. Они неподвижно висели под потолком. Маугли визжала, ловила их за хвостики-ниточки и носилась за ними по всей квартире.

Когда и это надоедало, маленький деспот заставлял Альбину играть с ней в жмурки или догонялки.

– За стеклянными дверями

Сидит мишка с пирогами.

«Здравствуй, Мишенька-дружок,

Сколько стоит пирожок?»

«Пирожок-то стоит три,

А водить-то будешь ты!!!»

Альбина, сотрясая мебель в комнате, слонихой топотала в гигантских спадающих шлепанцах, гонялась за удиравшей во все лопатки Маугли. А пьяненькая бабка стояла в дверях и кисла от смеха: «0хти-и мне, батюшки!»

• * *

Скоро приехали с Севера родители девочки, и Альбину попросили очистить метры. Маугли вероломно увезли на дачу, так как она с ревом требовала сделать Альбину членом их семьи.

После этого Альбина по объявлению попала к дядьке, высокому, толстому, с висячими щеками, они тряслись при каждом его шаге. Вместо «г» он говорил «х», а вместо «в» – «у». Он жил в большой квартире и одну комнату, поменьше, выделил Альбине.

В отсутствие хозяина она сразу устроила постирушку. День был солнечный и ветреный, и она вынесла белье на балкон. Там были протянуты какие-то проводочки, и она, недолго думая, развесила белье на них. Весь день Альбинины гигантские лифчики и трусики сохли, хлопая на ветру. А вечером хозяин разъяренно ворвался к обомлевшей Альбине, потрясал ее скомканным влажным бельем и кричал:

– Но, Альбина Лексевна, вы же испортили антенны! Неужели вам лень купить бельевую в е р ё у к у и развесить на ней свои п л а у к и?!

Он выбежал, хлопнув дверью, а Альбина шлепнулась на кровать и заревела белугой. Выплакавшись, она села и стала, вздыхая, думать, что хозяин, крича и топоча ногами, не переставал бросать похотливые взгляды на ее толстые бугристые колени, которые она безуспешно пыталась спрятать под халатом. Да и размер Альбининых трусиков явно его впечатлил.

На следующее утро на кухне хозяин говорил убедительно:

– Альбина Лексевна! Я живой человек и вижу: вам требуется человеческая и материальная помощь, и я готов вам ее оказывать. Это при условии, что вы станете моей сожительницей. А в дальнейшем можно даже зарегистрировать брак!

Перетрусившая Альбина в тот же день удрала, хотя у нее было уплачено вперед, и ночевала у задушевной подруги Аннушки. Аннушка сама едва помещалась в комнате с дочерью, зятем и двумя внучатами.

Она постелила себе и Альбине в коридорчике на полу. Ночью через них то и дело переступали ноги сонных жильцов, которые шли в туалети. И на ухо рассказывала, что в тесноте дочь с зятем вынуждены «спать» – в смысле, заниматься любовью, как говорят в мексиканских сериалах. Делать это урывками, когда включается и урчит холодильник в углу, чтобы не слышали Аннушка и внучата. Недавно дочь вызывала мастера. Тот оказался понятливым: поковырялся, и теперь холодильник работает еще громче и дольше. Им как раз хватает.

Альбина стыдливо натягивала на лохматую голову одеяло. Аннушка удивлялась: «Чего ты, глупая? Это дело житейское…»

* * *

Потом Альбина еще долго моталась по квартирам.

Подозревая ее в воровстве, хозяева нарочно при ней шумно запирали шифоньеры. Проверяли «на честность», подкидывая к порогу полтинник и елейными голосками спрашивали, не ее ли денежка. Достоинствами в их глазах было: тихая ли, не воровка, не водит ли, упаси бог, мужчин, не оставляет ли в ванной после мытья налета на стенках и волосяных комков в сливном отверстии, чисто ли смывает за собой унитаз…

Как-то, возвращаясь с работы, Альбина обратила внимание, что мусорные мульды во дворе огорожены кирпичными стенками. Альбина подошла, потрогала добротный кирпич и вот что подумала. Что если бы ей разрешили, то она накрыла бы это сооружение крышей, мало-мальски утеплила и с радостью перетащила сюда и шкапчик-посудницу, и сервиз на 24 персоны, и стала бы жить-поживать – сама себе хозяйка.

Задушевная подруга Аннушка кричала ей:

– Разуй глаза! На твоей работе обзавелись жильем дети тех, кто пришел после тебя. Иди в профком, ставь у ног тазик – и реви!

Альбина, при мысли, что надо требовать, втягивала голову в плечи.

* * *

И прошло еще много лет.

…Был конец рабочего дня.

В приемной мэра было пусто, только на одном из поставленных у стены стульев сидела, понурившись, Альбина в потертой шляпке с перышком. Она прислушивалась, как в коридоре гремит ведром уборщица. И заметно было по ее толстому обрюзгшему лицу, что она боится, что войдет уборщица и будет мыть полы, тыча шваброй ей в ноги и брызгая грязной водой на чулки.

Наконец, очередной посетитель вышел, и ее вызвали. За длинным полированным столом сидела женщина– мэр. Мэрша. Она строго взглянула поверх больших модных очков и пригласила сесть.

Альбина сразу плюхнулась в кресло и опустила желтые голые, как у курицы, веки. Отвислые губы у нее шевелились и шлепались одна о другую. Она неубедительно канючила, что вот она уже на пенсии, а все мыкается по квартирам, как беспризорная кошка. И просила содействия в получении квартиры.

Ее речь становилась все глуше и безнадежнее, и все больше должна была вызывать раздражение. Женщина-мэр морщилась и вертела в пальцах хрустальную пепельницу…

Это оказался счастливейший день для Альбины!

Хотите верьте, хотите нет, она сразу получила листок с адресом и ключи от самой прекрасной в мире однокомнатной квартиры!

Униженно благодаря, оторопело пятясь задом, она вышла из кабинета.

Мэр, худенькая смуглая женщина, оставшись одна, настежь распахнула окно. Пытаясь успокоиться, размашисто прошлась по комнате, потерла ладонями щеки. То, что она только что сделала, было страшно непродуманно и не входило ни в какие рамки! Выяснение отношений с комиссией и с очередником, у которого она отобрала квартиру, еще предстояло, и о нем не хотелось думать.

Просто жалкая, опустившаяся посетительница до слез напомнила мэру ее детство и совсем другую, толстую смешнецкую тетку с большим добрым лицом. Она, сопя, багровея, выпучивая налитые кровью глаза, надувает один за другим шары. Они упруго вырываются из ее пальцев, взмывают и виснут у потолка, точно круглые стеклянные плафоны. Внизу визжит и прыгает худенькая смуглая девочка.

И мэр, воровато оглядываясь на дверь и посмеиваясь, быстро-быстро стала считать торжествующим шепотом, тыча пальцем по очереди то в себя, то в кресло, то в стеллаж с бумагами:

– За стеклянными дверями

Сидит мишка с пирогами.

«Здравствуй, мишенька-дружок,

Сколько стоит пирожок?

Пирожок-то стоит три,

А водить-то будешь ты!

«Водить» вышло стеллажу с толстыми файлами.

ЛАРИСУ ИВАНОВНУ ХОЧУ

– Поселок газовиков Толобай. Пользуйтесь случаем, пукайте сколько влезет – никто не заметит! – разрешил Антоха, оборачивая к пассажирам курносое, обрамленное барашковыми колечками лицо. Пошутив, Антоха подмигнул интересной пышно-золотоволосой пассажирке.

Все вышли размяться. Вышла и Лариса, и сразу прижала к носу платочек. Вокруг поселка «журавли» качали нефть. Горели за лесом факелы, сильно пахло газом. Пукайте, сколько влезет… Ужасно смешно. Кретин.

– Как вы здесь живете? – сказала она женщине, которая шла по обочине дороги, хворостиной невнимательно погоняя козу, чтобы успеть рассмотреть нездешних людей. Женщина не поняла. «Дышите как в этом газу?!» – расшифровала Лариса.

– Принюхались.

Та остановилась чтобы заодно подробно рассмотреть пассажирку: от осветленных, под Катрин Денев, волос и кокетливого шарфика на шее – до белого импортного плаща и золотых босоножек.

– Да у вас тут спичку зажечь страшно. Сразу на воздух взлетите.

– Вон же ваши курят и не взлетают, – обиделась женщина, хворостиной указывая на дымящих, как паровозики, мужиков из автобуса.

Когда Лариса возвращалась, водитель игриво выкинул перед ней руку, преграждая вход. О господи, не хватало только приставаний этого… Иванушки-дурачка. Она вложила в сумрачный взгляд столько брезгливости, что Антоха руку поспешно убрал.

* * *

Проехали всего-то сто с лишним километра, а у Ларисы затекли ноги, затекла шея; душа, кажется, и та затекла.

Не успели тронуться из пункта отправления, как подростки впереди немедленно опустили свои кресла, приведя их почти в горизонтальное положение. Да фактически улеглись на колени Ларисе! Она с беспомощным отчаянием осмотрелась: никто в салоне больше не опустил своих кресел, только эти двое, и именно перед ней! И вот так всегда!

Соседу у окошка было все равно: скромно сдвинув коленки в дешевых серых брюках, он всю дорогу грыз семечки из газетного фунтика. Потом громко грыз морковку. Потом сгрыз все и затих. В Толобае куда-то убежал и прибежал, тяжело дыша, с новым фунтиком…

***

Многие Ларису не понимали: зарабатывает неплохо, одинокая, кому, как не ей, путешествовать? Но она-то хорошо предполагала изнанку этих путешествий. Орущие младенцы и храпящие соседки в номерах отелей, и мучительная невозможность соблюсти элементарную гигиену, и расстройство желудка от чужой воды, и поиски туалета в самый неподходящий момент…

Вот сидела она перед телевизором, смотрела передачу, скажем, об африканском заповеднике. Показывали лоснящихся негритянок с шеями-стеблями, волосатые пальмы, сафари, львов, носорогов… Лариса взирала с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») на это свысока. Она не была, но стопроцентно уверена: Африка та – сплошное разочарование.

Душные банные испарения болот, кучи буйволиного навоза у реки, изрытая копытами глина на берегу – как у колхозной фермы, тучи мошкары. И цари зверей ходят с проваленными хребтами, с отвислыми пузами, и как бродячие собачки все время некрасиво совокупляются. Стоило за этим ехать за тысячи километров.

Лариса не решилась бы и на эту поездку, да тетка забросала письмами: что плохо со здоровьем, успеть бы отписать дом на племянницу. Врала, наверно.

* * *

За окном головокружительно проносились светлые, девичье-безалаберные березовые рощицы, холмы с пасущимися коровами, мрачные ельники. Чужая земля, чужая северная природа. Но вот же свыклась, срослась за восемнадцать безвылазно проведенных здесь лет – ни за какие коврижки никто не выманил, разве вот тетка – домом…

А ведь как плакала, как птицей билась и рвалась, когда после столичного вуза по распределению попала в этот отдаленный нефтеносный край. Здесь зима тянется полгода, здесь местное население малоросло и робко, как дети, а язык смешной и некрасивый, будто состоит из повторяющегося слова «пурген».

22 +18 = 40. Говорят, 40 лет – зенит жизни. Нет, зенит жизни – тридцать лет. А сорок – это трагическая точка отсчета, считай хоть в ту сторону, хоть в эту. Пятнадцать лет назад была молодой и ничегошеньки не понимала. Через пятнадцать лет будешь старой и больной. В сущности, вся человеческая жизнь укладывается в эти плюс-минус 15 лет. Только начинаешь понимать и ценить жизнь – а уже извольте готовиться на выход. Беспредел какой-то.

Лариса вынула косметичку. Пыль ярко проявила морщинки в уголках глаз и рта. В волосах люрексом запуталась седина, а ведь окрашивалась перед самой поездкой. Лариса скрученным шарфиком подняла волосы, спрятала предательский люрекс. Наложила на лицо косметическую сметанку, откинулась с полузакрытыми глазами.

Снова пялится этот придурок за рулем. Вот всегда ей встречается что-нибудь такое. Подружки-сокурсницы завидовали: коллектив на комбинате мужской, в девках не засидишься. Только и хватает тех мужиков, чтобы начинать деловые телефонные разговоры с фразы: «Ларису Ивановну хАчу!» И громоподобно ржать, будто выдали Бог весть что остроумное. Летом в самую жару ходят в сланцах, напяленных на носки!! Мастодонты.

А если редко-редко попадется кто с интеллектом выше среднего – так уж готов, с обручальным кольцом на пальце. Ужасно раздражали Ларису (действительно Ивановну) мужчины в обручальных кольцах. Ну что, что, спрашивается, они этим хотят сказать?! Невооруженным глазом видно: подкаблучник, трус, баба в штанах.

«Ай, боюсь, не трогайте меня, я верный муж». Да кто на тебя покушается, господи, было бы на что. Сморчок. Давай чапай обслуживай свою толстозадую женушку, на большие-то подвиги силенок не хватит, импотент несчастный. Вот, вот, именно: у мужика в обручальном кольце на лбу вот такими буквами написано: «ИМПОТЕНТ».

Очень, очень полезно мужчинам в обручальных кольцах иногда послушать внутренние диалоги окружающих дам.

* * *

В первое же послеинститутское лето она поспешно, как-то нечаянно выскочила замуж. В свадебном застолье плясала до упаду, не замечая ни многозначительных взглядов гостей, ни тяжело опущенных глаз родни. Ни того, как искусно, артистично, оттопырив два пальчика, пил молодой; не закусывая, утирал хищно нежно алеющие пухлые, как у девушки, губы.

Над дверями уютной квартирки-гнездышка молодоженов, как над воротами Бухенвальда, можно было вычеканить: «КАЖДОМУ – СВОЁ».

Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя; нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе, по мере приближения к этому дню, внутри все тоскливо сжималось.

Хотелось выйти во двор, сесть на скрещенные ноги, поднять голову к небу – и страшно, до мороза по коже, на одной ноте по-волчьи завыть, раскачиваясь телом, раскачивая косматой головой, зажав уши, чтобы не поседеть от собственного воя.

Каждому – своё.

* * *

Сосед-грызун сошел. Его сменил новый пассажир: черноватый парень в кожаной куртке, с большой спортивной сумкой на ремне.

Вжикнул, раздернул молнию – в бензиновую затхлость салона рвануло такой ароматной свежестью, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся, крепко встряхнул Ларисину руку:

– Анис.

Лариса не поняла:

– Сорт яблок?

– Нет. Меня зовут Анис.

Да, восточные, южные теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Зубы у него были прекрасные, плотные. Вынул глянцевый журнал.

– Ха-ка -ма-да, – прочел громко по слогам. – Не фамилия, а шарада, верно? Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в середке алфавита… Все вместе – модная женщина-политик. – И после паузы: – Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины – стервы. Это правда?

По-русски говорил он прекрасно, без акцента.

* * *

Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним лосьоном, незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.

Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее полное тело.

Ему пришлось унимать ее:

– Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша.

И, огнедышащим, яблочным ртом лаская ее ухо, шепнул:

– Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв: вы злые в постели.

Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко-мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.

Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы ни одна не была обижена.

Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и прочих частей тела переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.

Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала, обволакивала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть – и снова безжалостно и мощно втянуть.

***

Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать.

Под утро она провалилась в сон, изнемогшая и воскресшая.

Проснулась от бьющего в пыльное окно утреннего солнца. Аниса рядом не было. Пассажиры, пробирающиеся к выходу на очередной остановке, сначала задерживали, а потом быстро смущенно отводили взгляд от Ларисы. Кое-кто из мужчин отпускал в ее адрес едкое злое словцо.

Она, ни на кого не глядя, вложила в кофточку грудь – в кровоподтеках, с огромными яркими, взбухшими и встрепанными, как вот-вот готовые взорваться бутоны, сосками. Застегнулась под самое горло. Подняла с пола затоптанный белый плащ.

Автобус тронулся.

– Стойте! – возмутилась Лариса. – Человека же оставили.

Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо:

– Это сосед-то ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов…

Ну что же. Обиды не было. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя. Под яблоками на дне сумки что-то чернело. Какой-то ящичек, мотки, лохматились провода, голубела изолента. Она машинально поднесла к уху часики. Нет, стрекотало именно из-под яблок: мирно, как стрекочет будильник на тумбочке у кровати.

– Стойте, – хрипло, одними губами, по буквам попросила Лариса. – С-т-о-й-т-е.

Малейшее напряжение голоса напрягало тело, а малейшее напряжение тела могло каждую секунду передаться страшному, тикающему в сумке…

Вызванные по мобильникам из ближайшего райцентра спасатели еще не появились. Антоха увел пассажиров в лощину метрах в трехстах. К ним присоединялись все новые водители и пассажиры оставленных на дороге, вытянувшихся слева и справа в длинные колонны автомобилей.

Люди ахали, ужасались, давали советы, вытягивали шеи на брошенный автобус, на одинокую голову, видневшуюся в окошке. Голова по-птичьи поматывалась, то бессильно опускаясь на грудь, то в изнеможении откидываясь на спинку кресла.

Там сидела Лариса с ногой, запутанной, дважды виртуозно продетой в ремень сумки и обвитой проводами. Антоха, пятнадцать минут назад не выдержав и с криком: «Я в саперном взводе служил» – бегом вернувшийся в автобус, сидел у Ларисиных ног и, сопя, постанывая, облизывая пот, перепиливал что-то внизу.

– Всё пучком, не боись, – сипел он. – Всё будет пучком.

Лариса не помнила, как, больно ударяясь о ступеньки, выкатилась из автобуса. За спиной громко фукнуло, пахнуло горячим сухим ветром, как из каменки, зазвенели враз лопнувшие стекла. Огненный шар прокатился над головой, зашевелив волосы на голове.

Она ползла прочь от обугленных, упорно ползущих за ней лохмотьев. В них превратился водитель автобуса, в результате своих грубо нарушающих инструкцию, безграмотных действий при обнаружении опасных предметов. На самой Ларисе не оказалось ни царапинки.

* * *

Лариса по-прежнему работает на комбинате, и по-прежнему сослуживцы говорят ей по телефону: «Ларису Ивановну хАчу» – и дико хохочут. Недавно она похоронила не навравшую-таки и помершую тетку, и расширилась: перебралась в просторную двухкомнатную квартиру в центре поселка.

По вечерам с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») смотрит передачи про путешествия в дальние страны. Ваза с яблоками на коленях, мягкий халатик, подушечка под поясницей. И никаких сквозняков и орущих младенцев, храпящих соседок и террористических актов…