Текст книги "Улыбка волчицы"

Определилась с направлением. Выбрала скорость. Но решила ненадолго вернуться – сделать напоследок прощальный круг над антигородом, где зря потратила на глупое противоборство десятки лет… И вдруг что-то дрогнуло в душе. Что я делаю? Это ведь мой город! На кого же я его брошу?! Да ведь и городу без меня совсем одиноко будет…

Сделала ещё круга два над заснеженными улицами. Хотела заплакать, да слезинки на щеках замёрзли, льдинками скатились. Пораздумалась. А после тихо и вежливо попросила себя назад домой воротиться. Потому как пришла пора печку топить… И Михаилу с Волги долг в пятьсот рублей к вечеру отдать надо…

Ты виновата

Подслушанные дорожные истории – самые интересные, потому что зачастую они обнаженные, непричёсанные, и у них нет конца – это куски жизни, которые хозяева ненароком вдруг отпустят от себя в пути. Порой бы и рад узнать, что будет дальше, да только дорога сначала сблизит людей, а следом навсегда прервёт эту связь. Я много лет вспоминаю историю, которая по прошествии времени словно приближается ко мне, видимо старею и уже иначе смотрю на прошлое. Случай произошел лет этак двадцать с гаком назад. Я ехала в плацкартном вагоне поезда Томск-Бийск на Алтай в родное село навестить маму. Поездка намечалась короткой, поскольку мой младший сынок частенько прибаливал, а я переживала. Вагон был полупустым, боковые и верхние места до ночи оставались свободными. В купе меня развлекал сосед, пожилой мужчина интеллигентной внешности. Хотя сейчас пожилым я бы его не назвала, а в то время все люди старше сорока лет казались мне почти стариками. Звали его Пётр Фёдорович.

Ночью я проснулась от всхлипов и шепота, услышанного в вагонном многоголосье – сработала привычка даже во сне вслушиваться в ночь.

Наискосок от меня на боковых сиденьях, похоже, разговаривали мать и сын. Лиц самих собеседников я не видела, но голоса… Страшное чувство рождала их интонация.

– Все наладится, сынок, – всхлипывала женщина, – очень скоро все наладится, вот увидишь…

– Уже не наладится… И ты во всём виновата… Только ты одна во всём виновата, – отвечал ей сын стылым неживым голосом.

– Все будет хорошо.

– Ты виновата.

– Я ведь всегда любила тебя. Чем же я смогла провиниться перед тобой, сынок?

– Невовремя меня родила. Из-за тебя я попал туда. Ты виновата.

Всхлипы чередовались обрывками утешения, нежности, но слабые эти потуги натыкались на один и тот же отклик:

– Ты виновата…

По едва доносившимся шорохам можно было понять, что большинство пассажиров уже пробудились. Отголоски затяжного человеческого горя заставили примолкнуть даже вагонные перегородки, которые весь вечер и часть ночи скрипели и кряхтели на каждом рельсовом стыке, а колёса стали более вежливо выстукивать свою железную работу. Пётр Фёдорович, сдавив торчком в угол подушку, попытался усадить себя за оконную занавеску, казалось, что ненароком образовавшееся в ночи стороннее происшествие чем-то очень близко волновало и его самого.

Долго лежать без движения не особо приятно в любой ситуации, и я, как и Пётр Фёдорович, попробовала потихоньку притулиться к окну. Только зря опасалась потревожить неосторожными движениями мать и сына, мне думается, они не заметили бы и крупную драку, потому что всхлипы не прекратились и после нашего перемещения, как не умолк и безжизненный голос, однозвучно твердивший:

– Ты виновата… Невовремя меня родила…

Чтобы хоть как-то оторвать себя от чужого разговора, кажущегося сюрреалистическим сном, я заставила себя смотреть на дырявые чёрные облака, на луну, которая, как деревенская баба, подоткнув наспех подол, бежала за поездом, она норовила, мне казалось, не отстать от нашего вагона. Наверное, хотела понять, кого ей стоит пожалеть больше – мать, изнемогающую от растерянного бессилия, или её взрослого мальчика, истерзанного неуправляемыми застопорившимися мыслями. Вскоре облака образовались в одну здоровую тучу, похожую на стёганое ватное одеяло, и уморившаяся луна прилегла под ним отдохнуть. На оконном стекле дождик старательно чертил косые линии как в тетрадке первоклассника, а тот же измученный голос всё повторял:

– Ты виновата… Всё из-за тебя… Невовремя меня родила…

Утро вошло в наш вагон мрачным, под стать остальным пассажирам, угрюмым и глубоко задумчивым, несмотря на то, что места матери и её заблудившегося сына были свободными – те сошли в ночь страдать дальше. Отстояв длинную очередь в туалет, я вернулась на своё место в самый разгар конфликта – крупно ссорились Пётр Фёдорович и модно одетый молодой человек из соседнего купе:

– Ну что за народ на свет народился, – возмущался Пётр Фёдорович, стараясь выколупнуть в уже приличных размеров кучку очередную таблетку из бумажной упаковки, – всё им не так, всё им не эдак, ну хоть лопни перед ними, хоть на коленки встань, а никак угодить невозможно… этот парень-то ночной, ведь страшно сказать, до чего додумался – мать его не в то время родила, бред какой-то… измучил бедную, она уже через раз дышит, а тот остановиться, видите ли, не желает, долбит её и долбит…

– А вот не надо за неё заступаться, – выкрикнул модный сосед, почти наполовину просунувшись из-за перегородки к нам в купе, – она же дура, полная дур-р-ра, сидит и плачет, когда действовать надо, думать рационально и действовать решительно, а эта… раскапустилась… нашла время слёзы лить…

– А твоя мать как, тоже дура? – не утерпел Пётр Фёдорович. От его былой интеллигентности и следа не осталось, он подпрыгивал и орал так, что слюни изо рта летели во все стороны.

– Моя… ещё хлеще… стерва, сука и тоже дура… всё жизни меня учит… подчинить себе хочет!

– А ты на денежки чьи живёшь? Кто тебя так модненько одевает, сам заработал?

Мне почудилось, что они сейчас в горло друг дружке вцепятся. Но тут Петру Фёдоровичу как будто не стало хватать воздуха, он кулём свалился на сиденье, а когда немного отдышался, сгрёб ладошкой всю кучу таблеток и целиком, не сортируя, отправил в рот, запив вчерашним чаем, задумался, а потом не то себе, не то в продолжение разговора уже спокойно сказал:

– Да детям хоть масло в жопу лей, всё мало будет. И моя дочка такая же, как этот контуженный вчерашний… Я заметил вот, – уже обратившись ко мне, начал говорить он, – чем родители для детей сильнее стараются, тем детки борзеют больше… Со мной на лестничной площадке соседка живёт, пьянчужка забубенная, лет пять её знаю, пробы ставить некуда… а как сын её любит, ищет, когда она в загуле, переживает, еду ей возит, если вдрызг пропьётся… а та ещё куражится над ним… цирк просто натуральный… а сын молчит да терпит… а всё потому, что по детдомам наскитался… близким человеком дорожит… ему и такая мать люба… а наши-то зажрались совсем, доброго слова вовек от них не услышишь, и говорить нечего об этом…

Он махнул трясущейся рукой и замолчал, уставившись на точку в стене, только одному ему ведаемую. В вагоне стало совсем сумрачно, будто покойника только что вынесли.

Пассажиры все сидели строго раздельно, словно опасаясь, что друг от дружки их током стукнет, хмуро молчали, пряча глаза, каждый пребывал в собственных потаённых грустных мыслях…

Синявинские высоты

Мой дед Илья за свою жизнь сподобился пройти сразу три войны: германскую, финскую и отечественную. Не знаю, какая из войн далась ему тяжелее, только вспоминать их он не любил ни одну, хотя память имел феноменальную. В районе дед был человеком известным. Пустых слов не говорил, людей уважал, честно работал. Его портрет много лет занимал крайнее место слева на стенде, который стоял посередине Советской площади: «Ими гордится район». Известность доставляла деду немало трудностей. Он бессменно занимал почётное место в президиумах всяческих собраний. И его частенько беспокоили журналисты. Одна из таких встреч запомнилась мне больше других.

Гости приехали в село на потрёпанном «бобике», когда уже смеркалось. Прибыл молоденький московский журналист приятной наружности, а к нему в придачу гонористый районный начальник и перпендикулярный военный с твёрдым взглядом – он смотрел на человека так пронзительно, будто хотел просверлить в нем дырку, чтобы узнать, о чём тот думает. Сначала разговор не получался. Но когда бабушка наладила на стол угощение, дело пошло веселее. А ещё через час компанию было не узнать. Гости шутили и смеялись, улыбался даже геометрический военный – он сидел прямым углом на единственном стуле со спинкой в простенке между окнами. Но все притихли, когда дед стал вспоминать о последних боях за Синявинские высотки. Он рассказывал о солдатских буднях, смешном и трагическом, о героях великой войны, которые своими подвигами приближали победу. Дедов рассказ, вскорости опубликованный московским журналистом Антоном Сазоновым, и нам пересланный, привожу полностью, поскольку вырезка из газеты до сих пор в целости и сохранности хранится в семейном архиве:

«В конце июня сорок третьего года после госпиталя я попал на Ленинградский фронт в шестьдесят седьмую армию. Она базировалась тогда километрах в пяти-семи от восточного побережья Ладожского озера, оборона шла по рубежу Московская Дубровка, это левый берег Невы, далее Синявино и Гонтовая Липка. Попросту говоря, наша армия занимала оборону между Невой и Синявино. Непрекращающиеся бои на этой территории Красная Армия вела чуть ли не с первых дней войны – аж с августа сорок первого, и сколько солдат там за всё это время полегло, то одному Богу только известно. Синявинская гряда – возвышенность в Южном Приладожье была опорным пунктом немецких войск. К слову сказать, не такая уж и высокая, примерно до 50 метров над уровнем моря. Одна высота – с отметкой 43,3 – находилась севернее развалин села Синявино с остатками церкви, а вторая – с отметкой 50,1 – располагалась южнее церкви. Я попал как раз под Синявинскую высотку, которая значилась на картах с отметкой 43,3. Её ещё солдаты промеж себя прозывали Чёртовой высоткой. С Синявинских высот на километров двенадцать-пятнадцать простреливалась вся низина до Ладожского озера. Вверху на песчаных высотах – немцы, а мы, значит, под ними, в торфяных низинах, где сплошь болото с лесочком вперемешку, и песочек тоже иногда вклинивался. Тяжёлые достались нам позиции с военной точки зрения. Жесточайшие шли там бои за Ленинград. Каждые метр родной земли у фашиста штыком и зубами рвали. Враг огрызался, но мы его сильно выматывали. Так и воевали тогда. То немцы нас, а то мы их крепенько бивали на этих самых Синявинских высотах.

Вот с таких-то позиций нам и предстояло 22 июля перейти в наступление, потом операция будет называться Мгинской, а пока мы всего этого не знали, но чувствовали, что к наступлению готовятся основательно: подвозили боеприпасы, прибывало пополнение. В середине июля и наш взвод осчастливили пополнением. Ночью-то мы сперва не разобрали, кого к нам определили, а уж утром налюбовались досыта. Прибыли узбеки, необстрелянные и ни слова не понимающие по-русски, а с ними боец Вася Петухов, родом из алтайского села Петухи. Сам ростом с винтовку, в сапогах не по размеру, а про остальное обмундирование и говорить нечего – в одну штанину можно было бы его всего запихать. Наш взводный долго-долго его разглядывал, а потом и спрашивает:

– Ты в кого, боец, такой интересный уродился?

А тот и глазом не сморгнув, бойко так, видать, не впервой спрашивали, взводному и отвечает:

– Умом в маманю, а красотой в отца…

Мы всем взводом полдня до слёз смеялись. Ну какая там у парнишки красота? Нос вздёрнутый в конопинках, выгоревшие светлые волосёнки… Глаза, правда, хорошие, голубые, как из апрельского неба почерпнутые, весёлые, озорные. И красноармеец этот молоденький из довоенной вроде как жизни, а к нам будто высоким небесным начальством клоуном-затейником прислан, чтобы перед наступлением мы не особо в болотах наших переживали. Но так мы спервоначалу думали. Потому что красноармеец Василий Семёнович Петухов справным оказался бойцом, разумным, дисциплинированным и терпеливым – в солдатской жизни много места для терпения. Только вот есть люди, которые тихо жить не умеют, хотят, но не получается. Вася из таких как раз оказался. При ближайшей же атаке на всю роту прославился. На штурм высотки бросился по сигналу одним из первых, а метра через три-четыре застрял в вязкой болотной мокротени, сапоги-то не по размеру… Ну Вася долго раздумывать не стал, из сапог выпрыгнул, да в атаку босиком и попёр…

В атаку красноармеец Петухов брал с собой заточенную с трёх сторон сапёрную лопатку, в траншейном бою лучшего оружия и придумать было нельзя. С винтовкой не развернёшься, да и после такого боя меленьким песочком засорялась она чрезмерно, высоты эти сплошь были песчаными. Вася же нам потом рассказывал, что не раз встречал на Ленинградском фронте, как наши бойцы в ближнем бою орудовали именно таким образом заточенными сапёрными лопатками. Василий Петухов, как впоследствии выяснилось, прибыл к нам тоже после госпиталя, а до этого воевал при охране так называемой Дороги жизни через Ладогу. Ему приходилось не раз бывать и в самом блокадном Ленинграде, и он часто сопровождал истощённых детей через Ладогу. Рассказывал и плакал, как малыши умирали у него на руках, не дожив до своего спасения считанные часы.

За солдатскую смекалку и смелость комбат где-то раздобыл и лично вручил красноармейцу Петухову хромовые сапожки как раз по его размеру. С обмундированием тоже вскорости вопрос решился, смотрим мы на Васю и не насмотримся никак: ладненький с виду солдатик оказался. Новоприбывшие узбеки нераздельной кучкой сначала держались, потом попривыкли, воевать тоже хорошо начали. На войне национальностей нет, потому как все – солдаты. Из одного котла питались, в одном болоте мокли, да и пули без разбора бойцов косили, имён не спрашивали.

Мой земляк, сержант Афоня Самойленко, родом из села Казачинского Красноярского края, в минуты затишья доставал Васю расспросами. Тот вроде тоже был не прочь поговорить, без утайки всё о себе нам рассказывал. До войны жил Вася Петухов на улице Зелёной алтайского села Петухи. Работал конюхом в колхозе, после работы по вечерам гулял с девушками, плясал на вечёрках, любил рыбачить на озере, которое тоже называлось Петухи. Особенно мне запомнилось, как он показывал всем фотографию, где был запечатлён во всей своей мелкой красе с двумя пригожими девушками, его землячками, – Лукерьей и Аграфеной.

– Вот, мужики, полюбуйтесь на моих невест, Лушку и Грушку, всю душу они мне до войны вымотали. Маманя заставляет жениться, а я, как на грех, выбрать не могу, которая из них лучше. Сегодня мне больше нравится Лушка, а назавтра – Грушка… Так и на фронт неженатым пошёл, – посмеивался Вася в особо тяжёлые часы перед боем. Сначала мы по капельке улыбались, а минут через пять-десять, забывшись, уже вовсю смеялись над его шутками. Умел он разговорить и развеселить любого человека. Да что там человека! Вася с престарелым мерином Бураном разговаривал каждый день. Про здоровье его лошадиное расспрашивал, просил потерпеть, продержаться до победы, а тот ржал как молодой жеребец, как только Васин голос услышит. Видеть мерин плоховато видел, а чуял дорогого друга Васю издалека.

Однажды вечером к нам с немецкой стороны забрёл козёл, за нашими-то блокадными позициями живность не особо водилась, с голодухи всех переели. Козёл был важный, сытый такой, видать по всему, что заблудился он. Как артподготовка идёт, либо с воздуха шмалять начинают, любое живое существо со страху может путик потерять. Вася встретил его сначала по-доброму, поздоровался, Гансом назвал, а потом расспрашивать про немцев стал, про Гитлера тоже не забыл спросить, и всё козла этого промеж рог кулаком почёсывает. Тому не по нраву такое обращение, бодаться полез. А Вася нам, значит, переводит на человеческий язык, что вроде как козёл ему рассказывает.

– Ну что, Ганс, говоришь, что Гитлер братом тебе приходится? Верю, верю!.. А вы сами-то чего здесь забыли? Зачем к нам припёрлись? Ах, за великую Германию воюете?! Это на нашей-то родной земле?! Да мы вас, поганцев таких, в порошок за свою родину сотрём!

И смех, и грех… Но Вася своими разговорами с вражьим козлом до того нас раздразнил, что мы в ночную атаку как на крыльях летели, да гансам этим всыпали по первое число. Потом до нас даже слухи дошли, что мы до того немцев за июль-август вымотали, что они остатки своей одиннадцатой дивизии в тыл на отдых отвели. Но мы и свеженьких гитлеровцев, как нашкодивших собачишек, тоже трепать начали, как те на Синявинских высотках объявились. Хотя, по правде говоря, и нам доставалось. Только за первую неделю августа из нашего взвода погибло семь человек. Третьего августа погиб Иван Еланцев, слесарь с Урала. Восьмого августа остался лежать на Чёртовой высотке Пётр Кузьмин, опытный боец, награждённый орденом Красной Звезды ещё на финской войне. Остальные ребята были из последнего пополнения, к ним мы даже и привыкнуть не успели. Погиб при миномётном обстреле мерин Буран, накрыло вместе с ездовым Егором Фокиным. Зацепило осколком левое плечо сержанта Афони Самойленко, но он остался в боевом строю. Обычно словоохотливый, теперь сказал, как отрезал.

– Здесь я нужен.

Мы тоже понимали, что именно сейчас решается судьба фронта, судьба города Ленинграда. Всем было трудно. Уставал даже Вася Петухов. Хорошо помню, как десятого августа произошло с ним странное, почти мистическое событие. После короткого обеда Вася начал что-то искать вокруг себя. Перетряс по крупинкам весь мох, землю и песок, перепаханные снарядами в единую массу за годы боевого Синявинского противостояния. И всё-таки нашёл. Оказывается, потерял нательный крест – верёвочка перетёрлась. Долго потом молчал, понимал, что не к добру крест он свой обронил. Дело солдатским народом проверенное. Так и вышло. Одиннадцатого августа Василий Семёнович Петухов геройски погиб в траншейном бою за Синявинскую высоту 43,3. Красноармеец Федякин из последнего пополнения позже рассказывал, что сам лично видел, как Петухов у командного пункта немцев отчаянно боролся с унтер-офицером, а потом на этом месте примерно через полчаса он также самолично видел полуразрушенный снарядом угол землянки. В ночь на четверг двенадцатого августа на некоторое время Синявинская высота была нами взята, но после ожесточённых боёв фашистам удалось вернуться на свои прежние позиции. И только ровно через месяц – в среду пятнадцатого сентября сорок третьего года – общими войсковыми усилиями Синявинские высоты были полностью освобождены от врага.

А красноармейца Василия Семёновича Петухова, нашего дорогого Васеньку, за проявленный героизм в боях за Синявинскую высоту представили к медали «За отвагу». Посмертно».

Великая красная армия

Месяца через три после выхода газеты с рассказом о боевом пути моего дедушки Ильи, в село вновь приехал автор публикации – московский корреспондент Антон Сазонов, но на сей раз без почётного эскорта, уставший и весь в пыли – почти день добирался из района на попутках. Он привёз весточку о красноармейце Васе Петухове, которого дед Илья считал погибшим в ночном бою за Синявинскую высоту одиннадцатого августа сорок третьего года. Журналист рассказал, что в редакцию пришло письмо от Фёдора Звягина, который в сентябре сорок третьего года оказался вместе с Васей Петуховым в концлагере Кресты, находившегося на восточной окраине города Пскова. Это письмо, написанное химическим карандашом на тетрадных в клеточку листочках, привожу полностью в том его первозданном виде, как оно и сохранилось в архиве моей семьи:

«Прочитал в газете о гибели В. Петухова, но это ошибочно, потому что в сентябре сорок третьего он был жив. На Синявинской высоте его вместе с унтер-офицером засыпало песком при взрыве. Немцы их откопали, разняли, офицера – лечить, а Васю – в концлагерь Кресты.

Концлагерь Кресты располагался вдоль Крестовского шоссе примерно в трёх километрах от Пскова. Его территория занимала почти километр, до войны здесь находилась машинно-тракторная мастерская. Пленные в Кресты начали поступать уже в середине июля сорок первого года, одновременно в лагере находилось до восьми тысяч пленных. Постепенно лагерь обустраивался, были построены дощатые бараки (сараи), где размещались пленные, помещения для охраны, сторожевых собак. В Крестах был карцер, столб для казней, кухня, кладбище, «место для штабелёвки трупов», площадь для построений.

В концлагере мы сутками почти ничего не ели, сто грамм хлеба напополам с опилками, да баланда из очисток и гнилых овощей через день, иногда в варево бросали кошку или ворону. Били, издевались, травили собаками. Каждый день мёрло до двухсот человек, сбрасывали в траншею. Бывало, что живых закапывали вместе с мёртвыми. Заполнялась одна траншея, рядом рыли новую. В бараках спали на голом полу, а днём бедовали под открытым небом – немецкий порядок. Принуждали работать, хотя многие едва ходили, обнявшись от слабости. Если охране казалось, что мы плохо работаем, то нас часами заставляли танцевать. Кто падал – расстреливали.

Тогда я впервые увидел Васю. Он был крепче других, наверное, из-за мелкого роста. Однажды во время таких танцев Петухов начал плясать. Это было неожиданно как для нас, так и для немцев. Видимо, из боязни скорого расстрела, сначала Вася плясал стоя в строю, просто хлопал себя руками по груди и плечам. Мы все замерли, а немцы заинтересовались. Тогда Вася начал и приседать. Качался, падал, но плясал. Немцы смеялись, а мы отдыхали. За один час он спас жизнь человекам тридцати, которых не расстреляли за слабость.

На другой день немцы уже сами заставили его плясать, и зрителей из охраны тоже прибавилось. Они кидали ему хлеб, сигареты. А один немчик швырялся яблоками, будто мячиком, вроде хотел осалить как при игре в лапту. Вася плясал на одном мужестве. Но выдержал.

Ночью в бараке пленные хотели задушить Петухова за то, что пляшет перед немцами. Но Вася успел им сказать, что пляшет не для фашистских гадов, а для красноармейцев, потому что он послан секретно в Кресты самим товарищем Сталиным для поднятия воинского духа у пленённых бойцов Великой Красной Армии. Врал, конечно, но мы поверили ему, нам нужна была эта вера. Тут в лагерь пришла весть, что наши войска взяли Брянск. Пленные взбодрились. В конце сентября, в октябре и начале ноября сорок третьего года в концлагере Кресты, несмотря на усиливающийся холод, за сутки умирало всего человек до сорока.

Громкие осенние победы на фронтах, как оказалось, взбодрили не только военнопленных, но и партизан. Они нападали на мелкие гарнизоны, поджигали склады с боеприпасами. В октябре ночные взрывы происходили почти каждую неделю. А тринадцатого ноября, хорошо помню, партизаны взорвали кинотеатр с немцами в Порхове, это совсем недалеко от Пскова, километрах в семидесяти. Поговаривали, что при взрыве погибло множество немцев, человек семьсот, не меньше, в том числе даже два фашистских генерала. В сентябре и октябре партизаны совершали частые диверсии на железной дороге. Тех военнопленных, которые были физически ещё сильны, гоняли под усиленной охраной разбирать завалы после партизанских диверсий.

Мы все стремились попасть на работы вне концлагеря, потому что лелеяли надежду на побег из ненавистного нам плена. Как-то раз я попал вместе с Васей Петуховым на железнодорожные работы поблизости от станции Псков. Всю неделю стояла ненормально жаркая погода, даже с утра ещё пригревало солнце, но уже к обеду хлынул крупный дождь, и лил часа три подряд. При столь отвратительной погоде шанс на благополучный побег удваивался, следы сразу смывались потоками дождя, и никакая самая натренированная овчарка унюхать сбежавшего пленного не смогла бы. Но Петухов бежать категорически отказался:

– Я не крыса, чтобы тайком дёру давать. Меня сам товарищ Сталин направил в Кресты с секретным заданием поднять боевой дух пленённых красноармейцев, и бежать из плена я могу только на виду у всего концлагеря, чтобы все мои товарищи – пленённые красноармейцы видели и знали, что я сильнее духом нашего заклятого врага. Это моя родина, моя земля, а я, Василий Петухов, – боец Великой Красной Армии!

Мы тогда сильно расстроились, жалко стало Васю, подумали, что он с горя умом окончательно тронулся, если своей выдумке про товарища Сталина уже и сам поверил, да в концлагерном плену заговорил такими патриотическими словами, как на митинге, прости Господи, в довоенное время. Посмотрел я на Васю внимательно и, не поверите, ужаснулся: он ведь поседел совсем. Прибыл в концлагерь Кресты светленьким, русым парнем, а теперь белый, как дедушка, стал.

В тот же день мы втихаря узнали от станционного сцепщика вагонов, который некоторое время работал рядом с нами, как зимой сорок первого и сорок второго года немцы вымораживали целые составы пленных красноармейцев с Ленинградского фронта:

– Дней пять или шесть вагоны стояли в мороз возле станции. Набито было вашего брата в вагоны до отказа. Когда открыли двери, то мы увидели, что люди были раздеты, они местами даже смёрзлись, и больше походили на промёрзшую селёдку. Их складывали штабелями возле путей, потом вывезли на грузовиках в местечко Пески, а там сожгли. Несколько человек подавали признаки жизни, но их погрузили вместе с остальными. Говорили, что выморозили тогда больше семи тысяч пленных…

Мы не удивились рассказу железнодорожника. Потому что уже знали, что прошлой зимой в Крестах немцы сожгли два барака с живыми тифозными больными. Да и на себе каждый день испытывали фашистские зверства. В холод пленных принуждали работать в рваных шинелях, надетых на голое тело. Шло массовое истребление военнопленных от холода, голода, издевательств. Сторожевые собаки в концлагере жили намного лучше нас.

С этими собаками с прибытием В. Петухова в концлагерь стала происходить вот какая история. Доказывать нам, что он послан в Кресты по секретному заданию, Вася начал со сторожевых собак, потому что утверждал, будто обучен собачьему языку. Однажды перед утром военнопленный Петухов тихо-тихо завыл. Все караульные овчарки ему хором ответили, и провыли утро и весь день. Я самолично был этому свидетелем, так как располагался с Петуховым в одном бараке. На другую ночь история повторилась, а после третьей ночи все собаки выли, уже не переставая. Немцы вызывали к ним собачьих докторов, но те болезней никаких не определили, объяснили состояние собак, как мы потом узнали, военной усталостью. Днём Вася плясал на площади для построений, а ночью втихомолку выл с собаками, словом, концлагерную жизнь он оживил на всю катушку, лучше любого клоуна. Военнопленные красноармейцы, начиная примерно с октября месяца, попыток задушить В. Петухова больше не допускали. Про патриотические высказывания о Великой Красной Армии лагерному начальству на него никто ни разу не донёс, на Васю даже озверелые фашистские овчарки не бросались, словно он действительно знал какое-то заветное слово для защиты от собак.

Однажды в конце ноября два полицая привезли в концлагерь бричку яблок для немцев. Разгрузили у кухни, и стали смотреть на Васино представление. Петухов плясал сначала как обычно, а потом стал наращивать круги по направлению к кухне. Когда в ворота въезжала машина, он бросился в бричку, гикнул, и лошадь понесла… На всех парах Вася на бричке вымахнул из ворот, охрана и полицаи опомнились от столь наглого побега не сразу. Начали стрелять, но беглеца уже и след простыл…

Все очевидцы, немцы, полицаи и мы, пленные, в том числе, почему-то вначале подумали, что это и не побег вовсе, а часть Васиного выступления. Нормальному человеку даже в голову не придёт – бежать белым днём у всех на виду из хорошо охраняемого фашистского концлагеря, который опутан двумя рядами, а местами и тремя рядами колючей проволоки.

Дня через три стало известно, что бричка с лошадью отыскалась в городе Пскове у моста Красной Армии через реку Великая. Это было нам послание от Васи: «Великая Красная Армия». Сам Петухов как в воду канул. Больше о нём я ничего не слышал.

С поклоном – Фёдор Звягин».

Молоденький журналист Антон Сазонов рассказал деду Илье о своей личной встрече с Фёдором Звягиным, который проживает теперь недалеко от Пскова – в деревне Кебь. Фёдор Звягин сбежал из плена по пути на работы неделей позже Васиного побега. Скитался, был совсем при смерти, потому что при побеге получил ранение в правую руку на сгибе локтя, пока не укрыла его у себя в подполе дома молодая вдова из деревни Кебь. В подполе он прятался восемь месяцев, восстанавливаясь после ранения и плена. Когда в конце июля сорок четвёртого освободили Псков, то Звягина едва не расстреляли, но потом расстрел заменили тюремным сроком, поскольку ни в чём предосудительном он не был замешан. Отсидев, Фёдор Звягин вернулся к своей спасительнице в деревню Кебь.

Ещё журналист Антон Сазонов рассказал нам, что в Крестах было убито и замучено шестьдесят пять тысяч пленных красноармейцев. А всего в концлагерях вокруг многострадального Пскова за годы оккупации немцы истребили двести двадцать тысяч пленных красноармейцев.

Вечная им память…