Текст книги "Природа зверя"

О. У меня нет матери… у меня нет наставницы, я не умею колдовать…

В. Не надо надеяться на помощь. Никто не поможет тебе, кроме тебя самого; признайся во всем, и тогда уже я помогу тебе заслужить прощение Господа и людей, которым ты принес зло. Просто признайся и расскажи все.

О. Мне не в чем признаваться!

В. Надеешься на то, что твоя сообщница придумает, как устроить так, чтобы ты вышел отсюда оправданным… Я знаю. Ты надеешься, что тебе надо только немного потерпеть, совсем немного, а она за это время придумает, как это можно сделать. Если ты признаешься, ты, по твоему мнению, все испортишь. А так – потерпеть немного, и она все сделает. Только не так все просто. Сейчас я снова говорю, взывая не к совести твоей, а к твоему разуму. Подумай. Вот прошла еще одна часть минуты, причем не самая большая, а у тебя уже темно в глазах, и тело горит – от плеч и шеи до ладоней. Подумай, как это мучительно – считать такие мгновения и минуты. И вспомни, как неслось время, когда ты был там, за этими стенами. Ты просто не замечал этого времени.

Применено вторичное сдавливание рук и раскаление шильев в теле обвиняемого. По делу обвиняемым ничего не сказано.

В. А еще вспомни, как тебе всегда не хватало времени, когда надо было что-то сделать как можно быстрее. Ведь бывало же так, что тебе надо успеть что-то сделать, а дни летят, летят так быстро… Какие тут минуты – часы пробегали незаметно. И сейчас, если она действительно хочет вызволить тебя, попробуй представить, как она изыскивает всевозможные средства к этому, как ей кажется, что времени совсем нет, что оно летит так скоро. Представь. Для твоей сообщницы сейчас неделя пробежит в одно мгновение. А для тебя здесь каждый час теперь станет вечностью. Поверь мне и осознай это: ни одного часа без боли ты не проведешь здесь. Ни одной минуты. Это не пустые слова, это истина. Ни минуты. Ни единого мига без боли. Сколько мгновений в одном дне? В одной ночи? Сможешь сосчитать? Это будут дни и ночи боли, пока ты не сознаешься и не станешь говорить откровенно. Для твоей сообщницы там – дни, для тебя – вечность. И это, сын мой, кроме того, что никто не станет заботиться о том, чтобы помогать тебе. Подумай: к чему ей это? Зачем? Она попыталась напугать свидетеля, но это ей не удалось. Больше она не появлялась. Почему? Как ты думаешь? Потому что она уже далеко. И о тебе забыла, кем бы она ни была. Кстати, кто она?

О. Я не знаю… Господи, я не знаю, я ничего не знаю… прекратите это, я не могу… я не знаю…

В. Нет, это нельзя говорить так. Или ты больше не можешь – и тогда начинай говорить правду, или ты по-прежнему утверждаешь, что ни в чем не виноват – и я не смогу это прекратить. Ну же, помоги себе, скажи: кто она и что ты сделал с женщиной?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Решено вырвать шилья. Применено дальнейшее сдавливание рук и подвешивание за запястья. Обвиняемый членораздельного ответа не дает.

В. Вскоре, даже скорее, чем ты думаешь, ты можешь смириться с тем, что твоя сообщница о тебе забыла. Ты можешь оставить мысль когда-нибудь выбраться отсюда. Но ты можешь также при всем этом, как ни удивительно, прийти к решению умереть, ничего не рассказав, назло всем. Это я знаю. Такое случается. Будучи виновным в преступлении, которое тебе предъявлено, ты можешь решиться умереть молча. Но, видишь ли, умереть я тебе не позволю. Позволю подойти к краю жизни, заглянуть за край – тоже, но умереть – ни за что. Пойми это.

О. Вы все равно приговорите меня к смерти! Даже если я сознаюсь!

В. Вот видишь, как быстро мы шагнули вперед. В этом разговоре уже есть смысл. Вот и будем продолжать говорить о здравом смысле. О твоей совести поговорим после. И знаешь, почему? Потому что обещаю: если ты расскажешь все чистосердечно и откровенно, я сохраню тебе жизнь. Конечно, не позволю выйти за пределы этих стен, но я прекращу все это, заменив смертную казнь ввиду твоего признания на заключение в тюрьме. Вот тогда уже и поговорим о совести и покаянии. Пока же я просто прошу тебя подумать здраво.

Обвиняемый опущен на пол достаточно, чтобы он мог стоять, касаясь его стопами.

В. Так тебе будет легче думать, я полагаю. Так вот, подумай: с одной стороны – мука и в конце концов смерть, смерть мучительная, ты это знаешь. С другой стороны – исправление совершенного тобой злодеяния. Тогда прекратится эта боль, а главное, ты сохранишь жизнь и получишь время для покаяния. Неужели это такой уж сложный выбор? Не бойся. Признание не повлечет за собой гибели, напротив, оно отсрочит ее надолго.

Обвиняемый не дал ответа.

В. Так что же? Ты хочешь, чтобы все продолжалось, или ты решил спасти себя?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Я не стану ждать долго. Итак, что же?

О. Я невиновен, мне не в чем сознаваться.

Применено слабое вздергивание обвиняемого над полом. Обвиняемым по делу ничего не сказано.

В. Напрасно. Но этот миг, который ты сейчас, я знаю, считаешь мгновением слабости, обнадеживает. Значит, мы все-таки можем к чему-то прийти. Пусть со временем, но я надеюсь, что благоразумие возьмет верх. Тебе больно? Я знаю, очень больно. Сейчас суставы в запястьях перекрутились так, что вот-вот выскочат. Локти хрустнули, и ты это слышал. Сейчас они горят от боли, а еще у тебя в ушах так и звучит этот хруст. И он тебе не кажется. Это хрустят суставы в плечах. Через полчаса они вывернутся так, что боль немного утихнет. А потом, когда ты снова будешь опущен на пол, боль рванется в голову, и она будет еще пронзительнее, чем сейчас.

О. Зачем вы это делаете со мной! Я не виноват! Я ни в чем не виноват! Я никому не причинил зла, клянусь, я невиновен, Господи! Прекратите это! Мне не в чем сознаваться, я прошу вас!

В. Ни мгновения без муки, подумай над этим. Посмотри на часы. Сейчас снова будут раскаленные шилья, но теперь с неровными, зазубренными остриями. Это неприятно, потому что выдергивать их тебе не захочется, даже когда каждый нерв будет гореть и кричать. А не захочется, потому что вырвутся они с обрывками плоти – крохотными, даже кровотечения как такового почти не будет. Но стоит только вообразить, какая это боль, и ты станешь молить, чтобы эти шилья оставили в твоем теле. Итак, первое шило и – я переворачиваю часы. Пошла минута. Ты помнишь, какая она долгая? Еще одна долгая минута. Еще одна просьба подумать, сколько таких минут будет у тебя впереди.

О. Я ничего не знаю! Я ничего не сделал!

В. Это все, что ты можешь сказать? Если так, то палач будет продолжать, пока сыплется песок. Это все?

Обвиняемым по делу ничего не сказано. Дважды повторил «Господи!» и «За что?», после чего стал содрогаться на веревке.

В. Кусаешь губы. Не хочешь кричать? Бывает. Просто понимаешь, чувствуешь, что, если сейчас крикнешь – потом не сможешь остановиться и будешь кричать, пока не охрипнешь. Это как слезы, которые сейчас бегут по твоим щекам. Как бы ты ни сдерживался, а это тебе не подвластно. Долго ты не выдержишь – скоро закричишь. Зато станет легче. Ненадолго, но крик помогает. Кричи, не стесняйся. Чем скорее ты поймешь, что силы твои не беспредельны, тем быстрее осознаешь и то, что пора меня послушаться. Минута еще не прошла. Она еще дольше сейчас, ты это чувствуешь? И каждая следующая будет все длиннее и длиннее. Смотришь на часы? Понимаю. Нельзя не смотреть. Не хочется, а все-таки смотришь. И умоляешь песчинки падать быстрее. А они так медленны, как будто снежинки за окном, когда нет ветра. И весь твой мир сейчас сосредоточился в этом стеклянном сосуде… А ведь все можно прервать так просто! Просто – «я все расскажу»! И этому конец!

О. Мне нечего…

В. И губы – до крови… Вот видишь. Дополнительная боль. И для чего? Чтобы отвлечь себя от другой боли. Неужели ты этого хочешь – чтобы вся твоя оставшаяся жизнь превратилась в постоянную боль, только боль и боль? Хочешь, чтобы тебе приходилось причинять боль самому себе, заглушая ту, что причиняют другие? Если ты не будешь благоразумен, скоро твои губы превратятся в окровавленные куски голой плоти с содранной зубами кожей. Это больно, поверь мне. Сколько дней ты уже не получал воды, ты помнишь? Два. Только два дня. А теперь жажда усилится, потому что – знаешь, как горят и просят воды искусанные губы? От этого захочется лезть на стену. Неужели тебе все это надо? Не может быть. Тогда почему бы просто не рассказать все и не избавить себя от мучений?

О. Мне нечего рассказывать…

В. Что ж, минуту ты пережил. Еще одну минуту из десятков тысяч минут. Сколько десятков тысяч таких минут ты сможешь вынести?

Обвиняемый на вопросы отвечать перестал и начал просить прекращения допроса. Допрос прерван на половину часа, к обвиняемому рекомендовано применить раскаление шильев в течение перерыва и продолжение подвешивания. По истечении отпущенного времени обвиняемый, по делу не говоря ничего, стал просить прекращения допроса, говоря все время только, что он невиновен. Применено вырывание шильев. Обвиняемый издавал крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Рекомендовано бичевание.

В. Сейчас тебе, я знаю, кажется, что наступили мгновения передышки. После того, что сейчас было, это тебе кажется чем-то обычным и совсем не страшным. Страшное заблуждение. Это можно перенести даже без единого стона, если позволяет выдержка, но – если ты лежишь на скамье или стоишь у столба. Когда ты висишь на руках, вывернутых за спину, поверь мне, каждый удар отзывается болью не только в коже, которая лопается под ударами, не только в мышцах, которые ты не можешь в этом положении расслабить, но и в суставах, потому что твои собственные руки будут заставлять тело раскачиваться и подскакивать в воздухе, и с каждым разом суставы будут все больше выворачиваться, а треск собственных жил тебе снился бы ночью, если бы тебе позволено было заснуть. И напоминаю: это все еще та часть допроса, после которой признание твое будет считаться добровольным, а в протоколе будет проставлено то самое «признался без пытки». Ты понимаешь это? И все еще не хочешь ничего рассказать? Пока палач не начал – может, ты передумал?

О. Нет. Мне нечего сказать…

В. Тогда я снова ставлю перед тобой часы. Начинается следующая минута твоей боли; считай, когда она закончится и начнется следующая. Или все-таки ты передумал?

Обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Перед обвиняемым были установлены часы, и ничего больше не говорилось. Слабое бичевание длилось, пока опустела верхняя колба. Обвиняемому был повторен вопрос, не желает ли он говорить правдиво, и тот по делу ничего не отвечал, потому что снова почти лишился чувств. Применено закапывание в ноздри уксуса, и обвиняемый снова стал просить прекращения допроса.

В. Я оборву все это сей же миг. Ты будешь говорить откровенно?

О. Мне нечего сказать вам, я ничего не знаю, я… прекратите это, прошу вас, я ничего не сделал…

В. Если ты будешь говорить только это, все продолжится, а потом повторится сначала. Пойми это. А вот после этого и начнется собственно пытка. О которой будет вскользь упомянуто в протоколе. И потом только – пытка настоящая, о которой будет составлен отчет. Только ведь это для меня будут различные процедуры, а для тебя все это сольется в один непрекращающийся кошмар. Когда ты будешь стоять на пороге смерти, все это не прекратится, чтобы дать тебе собраться с силами для новой боли, просто боль эта будет другой, не такой сильной, не такой убивающей. И ты даже пожалеешь об этом, потому что боль нарастающая будет погружать тебя в состояние, в котором ты не различаешь, когда болят раздробленные кости, когда – кости, по которым скребут бруском ржавого железа, когда горят мышцы от раскаленных штырей, а когда – от того, что на них льется расплавленное олово или кипящее масло. А в те минуты, когда тебе будет позволено отдохнуть под бичом или в колодках, ты очнешься, и твой разум, твое тело вспомнят, что боль бывает разная, ты снова станешь способен разделять ее на более или менее сильную, снова станешь понимать, какую из частей твоего тела рвут на куски. Так неужели тебе это по душе? Ты все еще надеешься, что тебя спасут? Вызволят из этих стен? Ведь нет же, ты уже не веришь в это. Ты уже смирился с тем, что придется умереть здесь. Или на костре. Ты и с этим смирился. Смерть в огне уже кажется тебе временным неудобством, после которого наступит покой. Но ты ведь даже не предполагаешь, сколько времени пройдет прежде, чем тебе позволят умереть. И сколько это будет – для тебя. Ведь всего каких-то два часа назад ты пребывал в полной уверенности, что скоро окажешься на свободе, и теперь – вот, ты уверен в другом, ты уверен в смерти. Как это, оказывается, много – два часа, правда? Целая жизнь. Так почему бы тебе не заставить время течь так, как ему положено? Почему бы не прекратить все это? Почему не сознаться?

О. Я… невиновен…

В. Не хочется ронять достоинства; понимаю. Слабость. Это кажется тебе слабостью – признать, что ошибался, что стал служить не тем силам, не тем желаниям, признать, что так стойко переносил страдания за всего лишь пустое и злое тщеславие. Но это не слабость, это тоже стойкость, только другая. Надо иметь силу, чтобы признать свою ошибку, и чем ошибка страшнее, тем больше духовной силы надо иметь, чтобы сказать: «Я сделал это, но я раскаиваюсь в том, что делал». Не направляй крепость своего духа не в то русло, не трать его силы на то, что тебе предстоит. Просто откровенно, честно, без утайки, расскажи все.

О. Мне нечего рассказывать… я прошу вас… я ничего не сделал…

В. Своим упорством ты только делаешь хуже. Хотя… Могу тебе сказать, что в твоем ближайшем будущем намечена некоторая определенность. Это в чем-то хорошо, согласись, когда ты знаешь свое будущее. Ведь это одна из тайн, которые привлекают человека от сотворения мира, ради одного этого многие готовы продать душу кому угодно. Тебе о твоем будущем расскажу я. Это будет чередоваться: иглы, шилья и бич. Через три или четыре часа ты поймешь, что больше всего на свете тебе хочется двух вещей: сначала глотка воды, а потом – лишиться рассудка. И, напоминаю, это все еще продолжается та часть, о которой будет сказано «без пытки». Она будет продолжаться день или два. Или неделю. Хотя, может, час. Этого я еще не решил. Что поделать, знать будущее полностью не в силах человека. Но ведь тебе, я уверен, не очень хочется знать подробности того, что тебя ожидает. В одном ты можешь быть уверен: ничего этого не будет, если ты просто оставишь ненужный героизм и поговоришь со мной откровенно. Просто поговори со мной.

О. Прошу, я ничего не знаю…

Допрос прерван на неоговоренное время, к обвиняемому рекомендовано в течение перерыва продолжение подвешивания и применение зазубренных игл под ногти обеих рук. Рекомендовано чередование раскаленных шильев с бичеванием, каждая процедура по одной минуте, причем рекомендовано отмерять время наличествующими часами. Обвиняемый издавал крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен.

* * *

– Может, тебе лучше передохнуть, брат? Ты неважно выглядишь.

– Нет. Мало времени, а этот юноша довольно к-крепкий, неизвестно, сколько еще часов придется добиваться от него признания.

– А ты уверен, что от него возможно чего-то добиться?

– Уверен. Я – д-добьюсь.

– Может, ты хотя бы приляжешь?

– Нет. П-прерывать допрос сейчас нельзя.

– Тебе не обязательно присутствовать.

– Обязательно. Пусть п-пройдут сутки…

– Уже прошли сутки, брат.

– Для нас. Для него прошло неизвестное к-количество этих минут. Так вот, пусть пройдут сутки, двое, ч-четверо, и он постоянно должен слышать только меня. Тогда эти минуты вытянутся еще б-больше и станут еще мучительнее. Поверь. Уж я-то знаю.

– Тебе виднее, разумеется, но ведь ты же не можешь не спать четверо суток подряд.

Усмешка – похожая на стон.

– Разве?..

* * *

В. Ты не решился говорить правду?

О. Я не знаю, что вы хотите от меня услышать… дайте воды, я прошу вас… я ничего не сделал…

В. Пошел всего лишь третий день без воды, а ты уже просишь пить. А пить хочется страшно, правда? Ты устал, у тебя искусаны губы, ты взмок и потерял немного крови. Немного, но сколько в ней воды…

О. Я прошу вас…

В. Не проси. Просто перестань зря страдать, просто начни говорить правду. Женщине стало хуже. Ты не мог этого сделать отсюда, значит, или ты отравил ее, и яд продолжает действовать, или ее убивает твоя сообщница. Или ты убиваешь ее иным способом?

О. Я не знаю, о ком вы говорите, я не умею делать ядов… дайте воды, прошу…

В. Если ты просто отравил ее, скажи, чем, чтобы мы успели ей помочь. Если это было сделано колдовством, назови имя своей сообщницы и скажи, где ее искать.

О. У меня нет никаких сообщников… Господи, умоляю вас, воды…

В. Глупо. Просто глупо. Воды? Конечно. Только будь откровенен, и все это прекратится. Боль прекратится, прекратится жажда… ты хочешь спать? Будет сон. Долгий, спокойный сон, и никто тебя не разбудит, чтобы поднять на дыбу. Тебя осмотрит врач и перевяжет каждую рану. Просто скажи: что ты сделал и как это остановить?

О. Я ничего не делал…

В. На что ты надеешься? Надеяться на оправдание ты уже не можешь. Сейчас ты уже осознаешь это так ясно, что тебе страшно. Ты не хочешь думать об этом, но это все время лезет в мысли. Ты думаешь: «Я останусь здесь до конца жизни. Я не выйду отсюда. Это конец». И это действительно так. Оправдания ты не услышишь, понимаешь это? Просто подумай, и ты поймешь, что рано или поздно я все-таки услышу от тебя признание. Ты сознаешься во всем, в каждом проступке, расскажешь мне все до мельчайших деталей, это только вопрос времени. От тебя зависит, будешь ли ты еще в состоянии оценить дарованную тебе жизнь, или к тому моменту ты уже будешь стоять у края могилы. Не губи себя. Не заставляй себя страдать. Говори правду.

О. Я невиновен… заклинаю, воды…

В. Я понимаю твое состояние. Некоторое время ты еще будешь отрицать все, не понимая, зачем ты это делаешь и чего хочешь добиться. Некоторое время ты даже не сможешь думать над этим. Просто будешь отрицать, даже не замечая, какие слова произносишь. Это потому, что ты устал. Но очень скоро усталость дойдет до предела, и ты все мне расскажешь. Ты ведь знаешь это, хотя и не позволяешь себе об этом думать. Ты расскажешь все. Но до этого мы доставим друг другу массу неприятных минут. Мне будет неприятно, потому что придется ждать, пока ты образумишься, тратить на тебя время. Но тебе-то будет неприятнее во много раз, потому что каждая моя минута для тебя будет нескончаемой. Понимаешь это? Вот, смотри, сейчас я переверну часы – и снова пойдет минута. В твою боль привнесется небольшое разнообразие. Тебя опустят на пол, и вывернутые суставы начнут гореть невыносимо. И тут же поднимут. Представь себе, как это отзовется во всем твоем теле. И опустят снова. И опять поднимут. Это будет длиться минуту. Тебе ведь этого не хочется. Не буду говорить, что мне этого не хочется тоже. Пойми, на тебя лично мне наплевать, и я не буду убеждать тебя, что мое сердце обливается кровью при виде твоих мучений. Мне все равно. Я просто не желаю слишком долго ждать твоего признания, а потому все то, что обычный обвиняемый выносит за неделю, тебе придется вытерпеть за сутки. Так вот, спрашиваю: ты будешь говорить со мной искренне и без утайки, или мне перевернуть часы?

О. Не надо…

В. Будешь отвечать?

О. Я не знаю… я ничего не знаю…

Обвиняемый опущен на пол, чтобы мог опустить немного руки, и суставы расслабились, после чего поднят снова. Обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Тогда снова опустили его на пол и опять подняли, при этом повторяя вопросы, но он только крикнул «Боже мой» и опять просил прекратить допрос. Все продолжено, пока опустела верхняя колба, после чего обвиняемый опять был поднят над полом на небольшую высоту.

В. Одна из самых долгих минут в жизни, верно? Куда ты смотришь? Ах, на часы. Нет, сейчас я их перевернул просто так. Как странно – сейчас эти часы владеют всем твоим вниманием. Ты уже стал отсчитывать свою жизнь минутами. Одна минута игл. Минута бича. Минута вывернутых суставов. Минута – из десятков тысяч минут. Ты уже не можешь оторвать от них взгляда. Так кажется легче. Легче переносить боль, когда ты знаешь, в какой момент она закончится, пусть он и далек, этот момент. Верно?.. А теперь… Да, посмотри. Внимательно посмотри на эти осколки. Это твое необозримое будущее. Такое же разбитое и не имеющее формы. Странное дело. Я разбил часы – вещь, которая не принадлежит тебе, а ты вздрогнул, и тебе стало без них так одиноко… Ты с ними сжился. Они для тебя стали будто сокамерником, который выслушивал твои мысленные жалобы на палачей, эта бездушная вещица как будто сочувствовала тебе, помогая отмерять минуты, когда кончалась боль. Теперь время будет идти само по себе. Долго, муторно, и ты даже не сможешь понять, прошла ли минута или день. Одно это уже пугает. С этого мгновения ты начнешь понимать, каково грешникам в аду, потому что сейчас для тебя начинается настоящая вечность – без начала и конца. И ты все еще будешь упираться?

О. Прекратите это…

В. Ты будешь отвечать правдиво или нет?

О. Воды, прошу вас…

В. Ты будешь отвечать?

О. Мне нечего! Бога ради, дайте воды!

В. Ты не забыл, что сейчас мы все еще вынуждаем тебя к признанию без пытки? Это пока еще так. Ни о чем из того, что тебе довелось перенести, в протоколе написано не будет. Смотришь на секретаря? Не смотри. Это записи для меня, заметки на память. Не о том думаешь. Думай о другом: к тому времени, как мы подойдем к предварительной пытке, на тебе уже не будет кусочка кожи, частицы мяса, косточки, которые не болели бы невыносимо. Прислушайся к голосу разума. Зачем тебе все это нужно? Сейчас ты упираешься уже просто так. Пойми, осознай, что никто не позволит тебе умереть прежде, чем я услышу признание.

О. Прошу вас, прекратите это… мне нечего вам сказать…

В. Похоже, тебе нужно еще время, чтобы подумать. Или все же нет?

О. Я ничего не знаю…

Обвиняемый опущен на пол, и сдавливание рук прекращено. Когда были сняты веревки и руки были завязаны впереди, обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен.

В. Слышишь? Это хрустят суставы. Теперь, когда их вывернули в другую сторону, они будут гореть, как тебе кажется, невыносимо. Но это не так. Невыносимо будет, когда ты окажешься в прежнем положении под потолком во второй раз. Через полчаса твои суставы опухнут так, что ты не смог бы пошевелить руками, даже если бы они были свободны. Ты действительно хочешь перенести все это вторично?

О. Нет… нет, прошу…

В. Уже ближе. Ты будешь говорить?

О. Я ни в чем не виноват… прекратите это, прошу вас, я невиновен…

В. Значит, ты все еще не понял до конца, что у понятия «невыносимо» есть множество степеней, и когда тебе будет казаться, что ты на грани помешательства, это будет степень далеко не последняя. Неужели ты меня не слышишь?

О. Я ничего дурного не сделал… прошу вас, перестаньте…

В. Ты имеешь уши и не слышишь меня. Ты не хочешь, чтобы это продолжалось, но не хочешь отвечать правдиво. Ты просто не оставляешь мне выбора своим поведением. Зачем ты это делаешь? Почему не признаться?

О. Мне нечего вам сказать…

В. Понимаю. Послушай, ты ведь уже еле стоишь. Уже так хочется хотя бы присесть, а о том, чтобы лечь и уснуть, ты даже не мечтаешь. Еще час назад ты об этом мечтал, но теперь уже начинаешь кое-что понимать. Например, понимаешь, что уснуть я тебе не дам. И сесть не позволю. Если только ты не перестанешь вести себя так глупо и не начнешь отвечать правдиво и честно. Начнешь?

О. Я ничего не сделал…

В. Посмотри вон туда. Об этом предмете тебе рассказывали; помнишь, что это? На тебя наденут этот ошейник с шипами, а его закрепят в веревке, на которой ты только что висел, так что ты сможешь только стоять, вытянувшись, почти на цыпочках. Ты не сможешь повернуть голову, когда затечет шея, не сможешь переносить вес то на одну, то на другую ногу, ты не сможешь пошевелиться, не сможешь просто повиснуть, подогнув ноги. Они распрямятся сами собой, как только в кожу врежутся шипы. Тело не послушается тебя, тело захочет жить и прекратить боль, и ты снова вытянешься. Кажется – это ничего, просто стоять; ни бича, ни игл, ни тисков, лишь стоять. Это только кажется, поверь мне. Итак, твой выбор: шипы или откровенный разговор?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Применено стояние в течение около двух часов, Высокий суд присутствовал. Ничего не говорилось и вопросов не задавалось. Обвиняемый не говорил по делу и не говорил ничего. По истечении двух часов обвиняемый лишился чувств, однако шипы уткнулись в его шею и привели его в сознание. После этого обвиняемый стал просить прекращения допроса.

В. Не прошло и двух часов, а жизнь уже кажется сплошным кошмаром. Я прекращу это. Только одно я и хочу услышать: «Я все расскажу». Это же так просто.

О. Прошу вас… Господи, я умираю… прошу, это невыносимо!..

В. Зачем ты себя изводишь? У тебя впереди вся жизнь, ты только начал жить, так зачем ты сам приговариваешь себя к смерти? Зачем молчишь?

О. Мне нечего сказать… прошу… Бога ради, снимите это…

В. Ты все еще не хочешь поверить в то, что другого выхода у тебя нет, только признание – полное и чистосердечное. Значит, я мало отпустил тебе времени на раздумья. Придется добавить еще два или лучше три часа.

О. Нет, я умоляю вас, прекратите это! Я ни в чем не виноват, я ничего не сделал, прошу вас!

В. Пойми, прекратится это только в одном случае – если ты дашь признание. Если нет – все это будет продолжаться и повторяться. Итак? Ты будешь говорить?

О. Да! Господи, да! Только снимите это, пожалуйста, снимите, и я скажу все!

В. Знакомая ситуация… Сначала с тебя снимут ошейник, позволят сесть, и от облегчения ты не сможешь говорить. Потом будешь притворяться, что не можешь. Ловить минуты для отдыха и восстановления сил, а с силами придет решимость вытерпеть еще столько же; и ты, может быть, даже вытерпишь. Я почти уверен, что вытерпишь. Но у меня нет времени и желания ждать, поэтому условие одно: сначала ты рассказываешь все, и только потом я прекращу это. Говори.

Обвиняемый по делу больше ничего говорить не стал, а начал смеяться и ругать Высоких судей, говоря, что ничего не станет отвечать, после чего стал кричать и плакать, но по делу не говорил больше ничего. После получаса стояния обвиняемый снова стал просить прекращения допроса и просить воды, но на вопросы отвечать отказался. Перед обвиняемым поставлено ведро с водой, и Высокий суд удалился.

* * *

– Что ты делаешь, брат? Зачем ты говоришь с ним так? Не такими словами должен убеждать грешника служитель Господень.

– Смотря к-какого грешника. Поверь мне, если бы я говорил с ним только о вере, грехе и покаянии, это вызвало бы лишь еще б-большее озлобление, а злость только придала бы ему сил. Я знаю. Сейчас ведь нам д-действительно в первую очередь важно не его чистосердечное раскаяние, а чтобы он заговорил.

– Но ты говоришь с ним, как палач, брат!

– Для него я и есть палач. Не т-тот, кто все это время мучил его, а я, и пусть это будет так. Пусть все, чему он противостоит, соединится для него во мне, только во мне, тогда т-только со мной он будет бороться, спорить, а потом, наконец, и соглашаться.

* * *

После четырех часов стояния обвиняемому был задан прежний вопрос, не желает ли он говорить откровенно и честно, и обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и воды. Стояние рекомендовано продолжить. Спустя еще один час применено бичевание.

* * *

– Твои методы я не оспариваю, но не принижают ли они достоинства Господня служителя, брат? Ты лицедействуешь, говоря греховные слова.

– Нет, потому что это для дела. Он с-сознается, и сознается скоро. Скорее, чем перед кем-то другим. Но для этого он должен осознать, что д-действительно нет другого выхода, он должен испугаться. А это пугает, когда с т-тобой говорит палач, а не оппонент. Идеологический противник вызывает желание настаивать до конца, п-палач же пугает тем, что ему ничего не надо доказывать, тем, что не возникает даже иллюзии того, что можно что-то доказать. Когда говорит п-палач, рано или поздно понимаешь ясно, что есть два выхода: умереть в мучениях или подчиниться. А когда с-сам палач откровенно говорит об этом, становится еще страшнее.

– Но не окажется ли так, что он будет молчать из упрямства? Ведь ты сам говорил, что…

– Не он. Вскоре он устанет б-бороться с тем, кто не обращает внимания на его борьбу; идет тридцать четвертый ч-час непрерывного допроса. Еще немного – и он заговорит.

– О, Господи; ну, пусть. Ты в этом разбираешься лучше, брат.

* * *

После бичевания и одного часа стояния обвиняемому был задан прежний вопрос, не желает ли он говорить откровенно и честно, и обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и воды. Стояние рекомендовано продолжить.

В. Скоро вся кожа на твоей шее покроется кровоточащими ранами. А ведь мыть инструменты после допросов, как ты понимаешь, никому в голову не приходит. Раны загноятся. Надо объяснять тебе, лекарь и травник, что это значит? Ты умрешь, и умирать ты будешь долго и мучительно. Куда дольше, чем в огне или под бичом. Разве этим ты что-нибудь докажешь?

О. Да… что я невиновен…

В. Нет. Только то, что ты смел и стоек, но глуп. Ведь ты знаешь, что виноват, и я знаю это. Если ты умрешь, ты не получишь ничего, кроме поругания и боли. Зачем? Снова спрашиваю: зачем ты это делаешь?

О. Остановите это, умоляю… дайте воды…

В. Расскажи все, и я это остановлю.

О. Позвольте мне сесть… хотя бы прислониться к стене, прошу вас…

В. Даю тебе минуту. Часов нет, поэтому считай сам, когда она пройдет. За эту минуту подумай, хочешь ли ты продолжать это, или лучше ответить, наконец, честно на все мои вопросы.

Обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и просить дать ему воды и позволить сесть.

В. Итак? Все начинается сначала, или ты образумился? Что сейчас будет? Ты будешь говорить или согласен снова оказаться под потолком?

О. Я ничего не знаю…

В. Ясно. Значит, снова вывернутые суставы, снова боль, еще более сильная, снова шилья и раскаленные тиски. Вместе. Ты этого хочешь?

О. Господи, нет… я ничего не сделал… я прошу, прошу вас, я невиновен…

В. Так ты будешь говорить?

Обвиняемый на вопросы отвечать перестал. Обвиняемому снова связали руки за спиной, и он опять стал просить прекращения допроса, извиваясь и крича, что невиновен. Когда же его подняли над полом, обвиняемый стал плакать, но на вопросы, как и прежде, не отвечал.