Текст книги "Reincarnation банк"

Сейчас ей снова захотелось плакать. Она заставила себя думать о чем-то другом, первое, что пришло ей в голову, был Петин сценарий. «Уцепиться за идею устроения будущей жизни не так уж невозможно. Предположим, человек смертельно болен и ему нечего терять, или смертельно соскучился и хочет сыграть в игру, которая может оказаться азартной. Но кто или что заставит человека поверить… мистификатор? Фанатик? Старо и скучно». Таня надкусила яблоко, оно было жестким и горьковатым, вкус его немного напоминал миндаль. Она поймала себя на том, что улыбается. О чем она только что подумала? Об «Амарет-то», Натан Александрович любил «Амаретто». Отчего он всегда был таким веселым? – Я молюсь каждое утро целых полчаса по часам, – отшучивался он. – Вот попробуй сама, душка! Увидишь, как помогает. – О чем же мне молиться? – О чем хочешь. О хорошей погоде.

Когда она его видела в последний раз, он был совсем другим. Она все ждала каких-то особых слов, и все не уходила, хотя видела, что ее присутствие ему в тягость. В гостиной украдкой плакала Анна и без конца вытирала глаза промокшей бумажной салфеткой. В этом доме все было чужим. Особенно чужим был умирающий человек. Белая плоская подушка, на которой лежала его голова, казалась огромной по сравнению с маленьким, почти таким же белым, как наволочка, жутко исхудавшим лицом. Одеяло лежало совершенно плоско, будто не было тела, которое оно покрывало. Но самым пугающим были глаза: большие, очень светлые и очень холодные. Совсем чужие глаза. Человек, который лежал в этой чисто прибранной, пропахшей лекарствами комнате, на этой непомерно большой кровати, ей незнаком. И она ему не знакома. О чем плачет Анна? Ему, наверно, больно – он закрыл глаза, но и с закрытыми глазами лицо его продолжало быть чужим. – Натан Александрович, – тихо позвала она, – я ухожу. Мне пора идти.

Он услышал, медленно раскрыл чистые, не видящие глаза, и ясным, своим, невыносимо родным голосом отозвался:

– Ангела-хранителя на дорогу.

Она замерзла, ступни совсем заледенели – какой холодный апрель в этом году. Самое время помолиться о теплой погоде. Она проснулась поздно и ушла, не выпив кофе, не хотела, чтобы ее застал дома Джефф. Она проснулась, когда темно-брусничные шторы уже налились теплым спокойным светом и на стене дрожала бледно-красная солнечная полоска, и вспомнила, что сегодня суббота, и может приехать Джефф. Тогда она уложила в сумку косметику, халат, смену белья, захватила синее шелковое платье. Выходя из квартиры, заметила, что в гостиной горит настольная лампа – очевидно, она горела всю ночь, – думала погасить, но не погасила, суеверно не хотелось возвращаться. Она решила уехать куда-нибудь на пару дней, все равно выходные и работу искать невозможно, куда – она придумает по дороге. Тогда и вспомнилось: «синдром ухода»…

Подниматься по склону было гораздо труднее, чем спускаться, приходилось цепляться руками за выступающие из-под прошлогодних, заиндевелых листьев камни. Несколько раз ноги неудержимо скользили вниз, беспомощность смешила ее, она вспомнила вечную присказку Ната-на Александровича: «держись, душка», и как она спросила однажды, – за что держаться? – и он мгновенно ответил – «за воздух».

В машине она включила отопление и с наслаждением подумала о горячем кофе и о том, что день начался неплохо. На перекрестке, дождавшись зеленого света, она свернула на шоссе и притормозила; дорогу переходило укутанное в стеганое полупальто с высоким, как колпак гнома, капюшоном существо. На Таню оглянулось испуганное круглое девичье личико, и девочка перебежала дорогу. Она не должна была бежать, дорога принадлежала ей, и Таня приостановилась и ждала, но она бежала, и перебежав на другую сторону, оглянулась опять. Почему-то расстроившись, Таня свернула на северное шоссе, и только почти добравшись до города, из которого хотела уехать, сообразила, что свернула не в ту сторону. Верхушки домов терялись в тумане, но мост был уже виден и развернуться было негде. «Ничего, – подумала она, – все к лучшему; здесь кофе лучше». Потом, ночью, засыпая, она вспоминала покрытый листьями склон и девочку с испуганным лицом в высоком, похожем на колпак гнома капюшоне. Но заснув, увидела цветы, растущие из растрескавшейся ножки стола.

Кофе она пила в том самом месте, куда позавчера ее привел Петр. Она сидела за тем же столиком и смотрела в окно. Глядя, как загустел туман, срезавший верхушки домов, и как заметно он опускается все ниже и ниже, она подумала, что еще немного, и ехать будет невозможно, но вспомнила, что торопиться некуда. «Меня никто нигде не ждет, – вслух сказала она, – какое замечательное жизненное достижение».

– Простите, мэм? – проходивший мимо официант остановился. – Вы что-то сказали?

– Да. – И забыв, что кофе был с «Амаретто», она заказала коньяк. К следующей рюмке коньяка она попросила принести пирог со шпинатом, к которому даже не притронулась, но глядя, как, остывая, его маслянистая румяная поверхность приобретает какой-то искусственный вид, она почувствовала себя вправе заказать третью рюмку.

Небольшая площадь перед черным зданием была запружена машинами и огорожена, у въезда стояли несколько полицейских. В прошлый раз здесь этого не было. И флагов на черном здании не было, а сейчас они висели по всему фасаду – влажный воздух сделал их тяжелыми и неподвижными. На голубом, висевшем с краю, она разглядела блестящего золотого дракона. Она бы заметила флаги, если бы они были здесь позавчера. После того, как Петр ушел, они еще долго сидели здесь с Сержем, до темноты. С ним было хорошо и спокойно, как с родным. Они как-то незаметно перешли на «ты» и переговорили, кажется, обо всем на свете. «И честь ему и хвала» – она усмехнулась, – он не читал ей своих стихов и даже не морочил ей голову своим Парижем.

Позже, в ее квартире, спросив, можно ли остаться переночевать, потому что он почти наверняка не успевает на вечерний рейс, он увидел, что она колеблется, и сказал, – В детстве я был кудрявый и светловолосый, на вид чистый ангелочек, только глаза нахальные. Теперь все наоборот, правда?

Таня чувствовала себя виноватой, ей не спалось, она встала в шесть часов утра, приготовила кофе. Серж так и не лег там, где она постелила ему; он заснул в кресле. Она зашла в гостиную, осторожно поставила поднос с чашками на подоконник, села напротив Сержа. Он безмятежно спал, и слыша его спокойное, ритмичное посапывание, она в конце концов рассердилась. «Ненавижу, – подумала она. – Являются, морочат голову, потом спят себе, а я, как дура, поднимайся в пять часов утра!»

– Проснитесь, ваше сиятельство, – неприязненно сказала она, – кофе подан!

Серж сразу открыл глаза. – Что случилось? – Он посмотрел на часы и улыбнулся. – Только не смейся, – сказал он, – но мне только что снился «Reincarnation» банк. Мне снилось, будто бы там, внутри, фонтан… такой, как я видел в Италии: два бронзовых амурчика. И я гляжу на одного из них и все никак не могу понять, отчего я вижу только одного, хотя знаю, что их должно быть два. А потом соображаю – второй амурчик я сам, и все смотрю на того другого – он-то кто?

– Амурчик!? – Она протянула руку и потрепала его взлохмаченные со сна волосы. – Пей кофе, амурчик!

И тут он сказал, – Хочешь, я почитаю свои стихи?

– Замечательно, я только этого и ждала! – она сама услышала, как зазвенел ее голос, но не могла остановиться. Ее словно куда-то несло. – К тому времени, как закончишь читать стихи, как раз и рассветет окончательно, и можно будет продемонстрировать тебе мои картинки. Но потом нам надо будет уйти отсюда, а то придет мой разгневанный любовник, и я боюсь, ты не выдержишь конкуренции.

Серж поставил чашку и наклонился, вглядываясь в полумраке в ее лицо. Она раздраженно отвернулась и стала смотреть в окно.

– Бедненькая, – он протянул руку и погладил ее по голове, – вляпалась.

И тут она почувствовала, что еще немного, и она разревется, как дура…

«Кажется, я пьяная… – подумала она, выходя из ресторана и глубоко вдыхая колючий сырой воздух. – Самая подходящая кондиция, чтобы вести машину в таком тумане».

А туман все сгущался. Пройдя несколько шагов, она услышала меланхоличный хрипловатый голос саксофона, доносящийся откуда-то с противоположной стороны улицы. Невидимый музыкант играл что-то знакомое. Таня перешла через дорогу, но саксофон умолк так же внезапно, как заиграл. Она постояла, наблюдая за роскошным серым автомобилем, въезжающим через полицейский пикет на площадь перед черным зданием. «Надо пойти посмотреть, что там происходит», – подумала она. Но пешеходная часть улицы тоже была перегорожена. Таня попыталась завязать разговор со здоровенным полисменом, который, расставив ноги, стоял за деревянным барьером. Но это было все равно что говорить с тумбочкой, он только отрицательно мотал головой и упрямо махал рукой. Мол, убирайтесь, откуда пришли.

– Болван! – по-русски сказала Таня. Эта привычка несколько раз ставила ее в неловкое положение, и Таня научилась ругаться вполголоса. Но именно благодаря этой привычке она познакомилась с Натаном Александровичем. Она куда-то торопилась, а он, со своей скрипкой подмышкой, никак не давал водителю автобуса тронуться, все искал мелочь на проезд. Седенький, маленький, в шляпе – всегда терпеть не могла шляп. Таня дала волю раздражению, – Вы скоро?

А он встрепенулся и на чистейшем русском языке спросил: – А Вы?

– Что я?! – растерялась Таня.

– Ну я не знаю, – улыбнулся он, – Вы ведь тоже не уточнили «что».

К счастью, полисмен не понимал по-русски; он и бровью не повел. «Истукан», – сказала она, после чего немного успокоилась и решила подойти к черному зданию с другой стороны. Она обогнула соседний дом, до которого тянулись деревянные заграждения, но там дело обстояло еще хуже; прямо от угла дома начиналась новенькая серая бетонная стена: скорее всего, она окружала черное здание со всех сторон, кроме той, где была площадь. «Может быть, здесь какой-нибудь военный арсенал, или посольство, или… Бог знает что и стреляют без предупреждения! Куда меня несет, ненормальную!?» Но она продолжала идти, спотыкаясь о валявшийся вдоль ограды строительный хлам.

Туман смыл неровной линией верхнюю часть ограды, даже уличный шум стал доноситься как будто глуше. Прикасаясь ладонью к влажному бетону, она шла, ступая осторожно и медленно. Стена повернула влево под тупым углом, потом неожиданно опять влево… Сделав еще шаг, она почувствовала, как ее пальцы внезапно соскользнули с камня и, пошатнувшись, чуть не упав, она испуганно вцепилась в холодные прутья, глухо звякнувших чугунных ворот. Сердце колотилось так бешено, что она постояла, прислонившись лбом к холодному металлу, поджидая пока оно уймется, потом подергала решетку; ворота были заперты. – Эй! – крикнула она и, прислушавшись, подняла голову – было тихо. «Если встать на цыпочки, можно дотянуться до верхушки прутьев, – подумала она и прошлась вдоль ворот. – Должен же здесь быть какой-нибудь указатель, табличка с названием, какой-нибудь знак – что это, наконец, такое!?»

Но на воротах ничего не было. Она стала внимательно оглядывать бетонную стену рядом с воротами, и через минуту, теряя ощущение реальности, читала и перечитывала слова, выведенные черным италиком на бледно-желтом фоне:

«Reincarnation банк»

Основан в 1847 году Радж-Сумой Младшим

Первый филиал на этом континенте

И ниже простым шрифтом —

Въезд для грузового транспорта

– Грузите золото бочками, – сказала она и еще раз подергала решетку, потом безуспешно попыталась протиснуться между прутьями. Оглядевшись, и не увидев ничего, кроме плотного, как вата тумана, Таня повесила сумку на ворота, подвернула и закрепила за поясом подол плаща. Потом, встав на нижнюю перекладину, сняла туфель и осторожно притронулась ступней к решетке. Ощущение холодного, как лед, влажного металла, было нестерпимым, она снова надела туфель, вцепилась в решетку и стала подтягиваться до следующей перекладины. – «Грузовой транспорт. Ничего, как-нибудь въеду…»

Когда она, после долгих мучений, оказалась наверху и глубоко вдохнула сырой и вязкий, как кисель, воздух, земли внизу видно не было. Она перелезла на другую сторону, но попытка опустить левую ногу оказалась неудачной. Правая ступня скользнула по влажному металлу кожаной подошвой и, не удержавшись, больно ободрав руку, Таня полетела вниз.

По ту сторону ограды

II

Она не почувствовала боли от ушиба и не вскрикнула; она ошеломленно села, и отряхивая плащ, увидела, что правый его рукав порван. Она потрогала свисающей у локтя клок материи и рассмеялась. Ей вдруг стало нестерпимо смешно оттого, что среди бела дня, в центре города, под носом у полиции она лезла через запертые ворота: – «вот до чего доводит однообразие!» – Но оторвавшись от созерцания порванного рукава и подняв голову, она увидела две словно выплывающие из облака фигуры. У нее оборвалось сердце, и почему-то вспомнилась детская считалка: «вышел месяц из тумана…» Незнакомцы не были в полицейских формах; один из них был старик, лицо другого – породистое и красивое – показалось ей надменным.

– Вы улыбаетесь? – заговорил незнакомец с породистым лицом, наклоняясь и протягивая ей руку, темно-карие глаза глядели на нее с приветливым интересом. Вблизи он выглядел гораздо старше, чем показался ей вначале; морщины на его лице были неглубокими, но их было множество, и они были везде: вокруг глаз, на лбу, на щеках, на подбородке. Над правым виском, нарушая их четкий росчерк, блестел след ожога. Высокие черные брови красиво изгибались, наверно из-за этого изгиба его лицо показалось ей надменным.

– Вы не ушиблись? – спросил старик.

Он сразу же понравился ей. Позже, когда она узнала, что его звали Натан, Натан Гердт, он стал ей еще симпатичнее. У него были белые, поредевшие и тонкие, как пух волосы, и очень белое, будто обесцвеченное лицо, маленькое, с мелкими аккуратными чертами. Он тоже глядел приветливо, но немного рассеянно.

Второй незнакомец рассмешил Таню, он сказал:

– Трудно свалиться с неба и не ушибиться.

Отряхивая безнадежно выпачканный плащ, она сказала, что свалилась не с неба, а с ворот, которые, к счастью, гораздо ниже. Она попыталась объяснить, зачем ей понадобилось перелезать через ограду, но получилось как-то несвязно; она и сама не очень понимала зачем. – От нечего делать, – наконец определила она.

– Назовем это лучше любознательностью, – с улыбкой поправил ее второй незнакомец.

– А Вы? – спросила Таня, – Вы пришли оттуда? – и махнула рукой в сторону утонувшего в тумане черного здания.

– Нет, мы вошли, – он обернулся, но и за его спиной не было ничего, кроме плотной стены тумана, – …здесь неподалеку, и услышали, как зазвенели ворота.

– Но вы имеете какое-то отношение к этому банку? – и она опять махнула рукой.

– Имеем, – ответил обладатель породистого лица. – Я – самое непосредственное, а это мой гость.

– Натан Гердт, – представился старик, – музыкант.

– Натан!? – переспросила Таня и поглядела на него, как на привидение, потом перевела взгляд на его спутника и заметила в петлице его светлого пальто белый цветок. Она вдруг почувствовала жгучее любопытство. – «О, где моя изобретательность!» – испуганно думала она, понимая, что ее сейчас могут выставить.

Некоторое время все молчали.

– Кажется, я все-таки порядочно ушиблась, – наконец пожаловалась она, поморщившись и заведя руку за спину. Спина и особенно поясница действительно немного ныли.

– Будем надеяться, что ничего серьезного. А Ваше имя…

– Таня, – сказала она.

– Антонио Альберти, – наконец представился незнакомец с надменными бровями. Конечно, он разгадал ее хитрость; он смотрел на нее с тонкой, понимающей улыбкой. – Вы ведь понимаете, я не могу Вас отпустить так… не оказав никакой помощи. Тем более, что сам я очень часто оказывался жертвой собственного любопытства. – Он повернулся к Натану Гердту, как бы приглашая его подтвердить это, но музыкант ответил ему быстрым растерянным взглядом и отвел глаза.

За сумкой, которую Таня забыла на воротах, пришлось вернуться с полдороги. Очевидно, от всей сумятицы пережитого за последние полчаса она плохо соображала. «О чем они говорили?» Антонио Альберти сказал: «У Вас красивый акцент». И ей понравилось, что он не спросил, откуда она родом. Еще она вспомнила рассказанную ей кем-то историю о неудачном самоубийце, который прыгнул с какого-то этажа, но ничего не сломал, потому что был пьян, и подумала, что хорошо, что она выпила, а то Бог знает чем закончилось бы ее падение. Она чуть было не рассказала эту историю своим спутникам, но ее, к счастью, отвлекла мысль, что она, может быть, вовсе не лезла бы через ворота, если бы не была так пьяна.

Они не стали огибать здание, Антонио Альберти предупредил, что они пройдут через служебный вход. «Служебный вход» оказался широкими двойными непроницаемого черного стекла дверьми. «Парадный должен быть, наверно, еще чернее и еще непроницаемее», – подумала Таня, первая входя в любезно распахнутую Альберти дверь. Кто-то изнутри распахнул перед ней вторую дверь, Таня шагнула на гладкий узорчатый ковер и сразу почувствовала себя неуютно в своем испачканном плаще с разорванным рукавом. Ее окружала музейная роскошь и музейная благоговейная тишина, но пахло не музеем, пахло, как в дорогом отеле. В нишах у стен и у прямоугольных колонн стояли матово блестящие черные фигурки с розовыми раковинами-светильниками на поднятых руках. Они отражались в зеркалах, и ей казалось, что со всех сторон на нее таинственно глядят удлиненные, как у древних египетских статуй, глаза. Зеркала повторяли отражения высоких ваз с синими и белыми ирисами, она поискала свое отражение, нашла его где-то далеко-далеко и беспокойно оглянулась, поскольку в этом отражении за ее спиной стоял кто-то незнакомый. Невысокий стройный человек в наглухо застегнутом темном костюме – очевидно, тот, который открыл внутренние двери, – явно ждал, пока она снимет плащ, чтобы принять его, он и руки уже приподнял.

«Еще не хватало остаться в джинсах и старом свитере», – с ужасом вспомнила Таня и сказала, поймав ободряющий взгляд Антонио Альберти:

– Нет, спасибо, я пока не буду снимать плащ.

Человек чуть отступил. – Как леди будет угодно.

«Тысяча и одна ночь», – отворачиваясь, подумала Таня.

– Это мои гости, – сказал Альберти, – они сейчас распишутся и я сам о них позабочусь.

Альберти куда-то повел их, причем Таня помнила, что ей все время казалось, будто Гердт чувствовал себя неловко, и она все время пыталась завязать с ним разговор. Она спрашивала его, на каких инструментах он играет, где он живет, можно ли попасть на его концерт. Музыкант отвечал с поспешной вежливостью, как будто был рад слышать каждый вопрос и рад ответить на него. Да, он играет в Чикагском симфоническом оркестре, ведущая скрипка… конечно, можно приехать и послушать, ему будет очень приятно. Но сам он не задал ни одного вопроса.

На переплете книги, которую ей протянул Альберти, стояла оттиснутая золотом монограмма «RSJ». Гадая, что бы это значило, Таня раскрыла книгу и записала свое имя и первый пришедший ей в голову адрес, числа она не помнила и времени не знала, их ей подсказал Альберти.

В лифте, не удовольствовавшись панелью с кнопками, на которых стояли буквы вместо цифр, она считала этажи по вспышкам света в овальных стеклах на дверцах, и насчитала их двадцать семь. Альберти сказал, что они проводят ее сейчас к Рози и что эта Рози посмотрит на ее ушибы. Пока они петляли по запутанным коридорам, Таня воображала себе эту Рози – рослую, улыбающуюся, в белоснежном переднике. У одной из дверей Альберти остановился и серьезно предупредил: – Не пытайтесь отсюда убежать; заблудитесь. – Он постучал, потом распахнул дверь и заглянул в комнату. – Ее здесь нет, – сказал он и обернулся к Тане: – Зайдите пожалуйста, Вам придется немного подождать.

Таня послушно переступила порог ярко освещенной комнаты. Рядом с огромной хрустальной люстрой с потолка свисала птичья клетка, на открытой дверце которой, нахохлившись, сидел небольшой белый попугай. Комната напомнила Тане шкатулку, где хранились когда-то ее детские драгоценности, – покрытые светлым шелком стены плавно переходили в овальный потолок, по его кромке шелк собирался мелкими складками и казался темнее. Две вазы с какими-то длинными ползучими растениями висели по обеим сторонам широкого темного секретера, на откинутой крышке которого стоял лакированный обрубок дерева с дуплом.

– Извините, что мы не заходим, – сказал Альберти. – Я надеюсь, Вы никуда не торопитесь и примете мое приглашение пообедать с нами. – Он сделал паузу.

– Спасибо, – растерянно сказала Таня.

– К сожалению, до обеда мне придется покинуть Вас, но я сейчас найду Рози и она обо всем позаботится. Пожалуйста, не скучайте пока, – улыбнулся он.

Увидев, что дверь закрывается, Таня встревожилась.

– А что, если сюда придут до того, как Вы предупредите Рози, что я скажу тогда?

Альберти снова приоткрыл дверь:

– Не волнуйтесь, – весело сказал он, – вряд ли. – И с этими не очень утешительными словами закрыл дверь.

Она подошла к стоявшему посреди комнаты овальному, как потолок, столу, села в кресло и огляделась: по кремовым шелковым обоям тонким коричневым контуром шел рисунок птиц и деревьев. Такой же рисунок был на более темной обивке мебели: кресел, стульев, стоявших по стенам двух длинных диванов, – только здесь рисунок был закрашен. Таня долго с недоумением смотрела на цепь, висевшую на одной из веток лакированного обрубка: она была похожа на цепь от наручников, но заканчивалась маленьким кольцом с одной стороны и короткой перекладиной с другой. Окон в комнате не было. Откинувшись в кресле, Таня обнаружила, что люстра раздражающе ярко светит ей прямо в глаза. Поморщившись – спина ныла все сильнее, – она встала, нашла выключатель и приглушила свет. Теперь хрустальные шарики золотисто поблескивали, и в прищуренных глазах расплывались тонкими радужными полосками – это было красиво. «Как это я умудрилась так напиться?» – Сейчас, когда она расслабилась, у нее кружилась голова и немного тошнило. – «Лабиринты, ловушки, подъемные мосты, какая прелесть… молодец Петр», – думала она, закрывая глаза.

Таня проснулась и некоторое время не могла сообразить, где она находится. Ныла спина, болела рука, голова была тяжелой, и тревога навалилась на нее раньше, чем она вспомнила, где она и как сюда попала. Вспомнив, она сразу успокоилась. В комнате, казалось, было темнее, чем когда она засыпала; она подняла глаза и поняла, что люстра погасла и что хрустальные шарики не светятся сами, а только отражают тусклый свет, горящий где-то за ее спиной. Спина ныла так сильно, что она не нашла в себе сил повернуться и, не шевелясь, продолжала осматривать доступную ей часть комнаты. Цепь по-прежнему висела на обрубке дерева, а выше, на самом верху секретера, она увидела дремавшее в роскошном полумраке серое ушастое существо.

– Кис-кис-кис… – позвала она и подалась вперед, отчего невольно довольно громко застонала.

Предполагаемая кошка стремительно раскрыла совершенно круглые, близко посаженные, горевшие янтарным светом глаза и… с шумом расправила огромные, как показалось перепуганной Тане, крылья.

– Никогда не надо дразнить птиц, – услышала она недовольный старческий голос за своей спиной.

– Иди сюда золотко, иди сюда, моя ласточка! – последнее относилось, разумеется, не к ней, а к филину, продолжавшему беспокойно хлопать крыльями. Таня обернулась и, забыв о ноющей пояснице, с изумлением переводила взгляд с птицы на старую ведьму, шествовавшую мимо ее кресла к секретеру. На ведьме было очень приличное черное платье и шествовала она на высоких каблуках. Седые волосы, гладко причесанные и уложенные на затылке косой, и крупная белая жемчужина в серьге подчеркивали смуглый оттенок кожи на обращенной к Тане худой щеке, профиль был птичий: отвесная линия носа, лба и тощего второго подбородка делали его очень похожим на профиль Бастильды в иллюстрациях к старому изданию «Волшебника страны Оз».

Ведьма подошла к секретеру, вытащила из лакированного дупла длинную светлую перчатку и натянула ее на левую руку.

– Ну иди сюда, моя птичка, иди сюда… надо посидеть в дупле. – Филин забавно склонил голову и некоторое время, не мигая, смотрел на протянутую к нему руку, потом слетел вниз и уселся на ней, пристраиваясь и складывая крылья. Старуха сняла с дерева цепь и ловко окольцевала птичью голень.

– Видишь, у меня тут гостья… ты, мое золотко, пугаешься, – продолжала приговаривать старуха, сажая филина в дупло. Птица немного помедлила, перебирая лапами на небольшом карнизе, и неуклюже влезла внутрь деревянного обрубка.

– Она уже сидела там, наверху, когда я пришла? – осмелилась спросить Таня.

Ведьма, не отвечая, не спеша закрепила свободный конец цепи где-то внутри дупла и обернулась. У нее были большие, круглые, как у совы, темные глаза. – Во-первых, не она, а он, – негромко отчеканила она, – во-вторых, кому и знать, как не Вам. – Вид и манера говорить у ведьмы были очень властными. Она была худа, стояла очень прямо, касаясь заведенными за спину руками крышки секретера, глядела на гостью острым, пронизывающим взглядом и говорила с сильным акцентом, который не пыталась смягчить.

Таня была восхищена. Ей вдруг захотелось понравиться; она поднялась с кресла и сказала:

– Простите, я не представилась, меня зовут Таня.

– Розена Альберти, – сказала ведьма. – Мне сказали, что Вы сильно ушиблись.

– Меня просили подождать Вас здесь. – Сказано было явно невпопад, и Таня на себя рассердилась: «Совсем одичала, разговаривать разучилась». – Ведьма все так же, не отрываясь, глядела на нее. – Антонио Альберти… – начала Таня, но ведьма перебила:

– Тонио нашел меня сразу, но Вы изволили заснуть. Это я ждала Вас.

– Вы, наверно, его… – Таня хотела сказать «мать», но к счастью, сообразила, что тогда Антонио Альберти не называл бы ее «Рози», – …родственница?

– Сестра, – ответила Рози и прошествовала мимо Тани к освещенному стенной лампой передвижному столику. На столике стоял сифон, стакан, плоская темная бутылка и большая круглая жестяная коробка.

– Идите сюда, – не оборачиваясь, приказала ведьма, – посмотрим на Вас. – Кончиком черной бархатной туфли она нажала на педаль переключателя на полу и лампа загорелась ослепительно ярко. Таня невольно зажмурилась, а когда открыла глаза, ведьма глядела на нее, а за ее спиной шелковая драпировка стены раздвигаясь, высвобождала высокое – почти до потолка – зеркало, отразившее дверь, угол стола, блестящий хрусталь люстры и небольшую полку с книгами у противоположной стены. Таня подошла к столу, не понимая, зачем понадобилось зеркало. – Да Вы не беспокойтесь, я сама… – пробормотала она, заметив в жестяной коробке пластырь.

– Нет, это Вы не беспокойтесь, снимите Ваше пальто, – не сводя с ее лица круглых немигающих глаз, сказала Рози, – повернитесь. Где?

Не желая препираться со старой ведьмой, Таня повесила плащ на спинку стула, повернулась к ней спиной и неопределенно указала рукой на левую часть поясницы.

– Поднимите кофту.

Таня подняла свитер, вознаградив себя тем, что пробормотала сквозь зубы: – Старая дева.

Руки у Рози оказались уверенными и легкими. Звякнуло стекло и запахло мятой. Она быстро протерла ушиб и в двух местах наложила пластырь, почти не причинив боли. – Пустяки, – сказала она неожиданно мягче, – немного поболит и перестанет. Не делайте резких движений. Где-нибудь еще?

Сделав комплимент ее врачебному искусству, Таня с полным доверием предоставила ей свою левую руку. По ней широкой полосой шла багровая вспухшая царапина.

– Я проработала почти всю войну сестрой милосердия, – сказала Рози, точными и уверенными движениями накладывая узкую полоску пластыря. В довершение всего она заставила Таню принять какую-то обезболивающую таблетку и дала запить ее водой из сифона. Таня задохнулась, глотнув ледяной газированной воды, но удержалась от кашля, подумав: «Это она нарочно».

– Вам лучше до обеда полежать, – приказала ведьма, – я покажу Вам Ваш номер, но сначала Вам придется кое-что примерить и выбрать, что Вы вечером наденете. Что-нибудь с длинным рукавом и закрытой спиной, – добавила она.

Таня смутилась. На минуту все приключение с банком показалось ей ребяческой глупостью.

– У меня есть платье, – сказала она, и добавив зачем-то, – синее… – рассердилась на себя и решительно заявила: – Но я думаю, что мне лучше больше никого не беспокоить и уйти.

Некоторое время Рози внимательно глядела на ее лицо, ярко освещенное лампой. – В таком случае позвольте поинтересоваться, зачем Вы сюда перелезли? – наконец спросила она. – Только для того, чтобы стукнуться поясницей и поцарапать руку?

Таня ничего не сказала, подумав, что действительно ведет себя глупо. Она подошла к зеркалу и поправила прическу.

– У меня есть платье, спасибо, – повторила она и обернулась, увидев в зеркале, что Рози протягивает ей гребешок. Гребешок был старинным, цвета слоновой кости, тяжелым, с красивой резной ручкой, с редкими зубцами.

– Вы никогда не носили длинных волос? – неожиданно спросила Рози.

– В детстве, – удивилась Таня. Она взяла гребешок, но не решалась воспользоваться им.

– Вам бы пошли, – холодно заметила Рози и отвернулась, чтобы навести на столе порядок. – Вы действительно похожи на особу, которую я однажды знала, только она была моложе.

– Я тоже была моложе, – сказала Таня.

* * *

«Никогда не понимала азиатских лиц», – думала Таня, глядя на лицо Ноэми, белое и круглое, как луна, с такой нежной кожей, что она, казалось, светится. Очень красивое лицо.

Когда Рози привела Ноэми, Таня сидела на диване, со всех сторон обложенная подушками и недоверчиво разглядывала роскошную комнату с высоким лепным потолком, с подлинниками Дега в золоченых рамах, с какими-то столами, столиками, вазами, диванами, диванчиками, с мозаичным паркетом, с золотистыми шторами – значит, здесь все-таки есть окна – и думала о том, какое безобразие, что при этом почему-то должна невыносимо ныть спина и голова еле ворочаться на шее.

Рози представила девушку, как приемную дочь Антонио Альберти, на попечение которой она Таню оставляет, поскольку сама должна заняться своими птицами, и удалилась.

У Ноэми были быстрые и точные, как у ящерицы, движения и необыкновенно нежный голос, который как-то не вязался с ее независимыми манерами и с теми учеными словами, которые она им с такой легкостью произносила. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги с маленькими изящными ступнями, и курила. Туфли, сброшенные ею на ковер, казались неправдоподобно крохотными. На Танины вопросы о «Reincarnation» банке она не знала ответов или не хотела отвечать, и Таня перестала задавать их. Ноэми охотно рассказывала о себе: она второй год училась в Оксфорде и приехала на каникулы, ее мать умерла несколько лет назад и с тех пор о ней заботилась Рози, поскольку Тонио – так она называла своего отчима – был все время в разъездах. Но было совершенно очевидно, что она рассказывает все это, чтобы вызвать на откровенность свою собеседницу; она явно не знала, как Таня сюда попала и почему Антонио Альберти оказывает ей такое внимание. Последнего Таня не понимала и сама, а говорить о первом была совсем не расположена.