Текст книги "Люди удачи"

В магазине игрушек толстый пушистый медведь безвольно свисает с большого крюка на стене, и красный в горошек галстук-бабочка туго перехватывает его шею. Махмуд поднимает голову и видит два желтых глаза из стеклянных шариков и плоскую улыбку, вышитую на морде. Ростом медведь выше трех футов вместе с громадной головой и маленькой соломенной шляпой-канотье, пристроенной между ушами. Обняв обеими руками, Махмуд снимает медведя с крюка, зарывается лицом в мягкую густую шерсть; медведь изготовлен так искусно, что почти как живой, даже странно, что в нем не бьется сердце. Цена грабительская, но слишком уж давно он ничего не покупал мальчишкам, а через пару дней маленький ид – праздник. Их мать наверняка скажет, что им нужны не игрушки, а новые ботинки или кровати, но он не может удержаться от покупки бесполезных, в сущности, вещей, каких не было у него в детстве: игрушечных железных дорог, солдатиков, ударных установок, заводных обезьянок с лязгающими тарелками. Мальчишкам медведь понравится, в этом он уверен, будут карабкаться на него так же, как на отца. А Лора останется довольна темно-синим плащом, припрятанным у него в холщовой сумке, висящей на плече. Плащ двубортный, с двойной отстрочкой, атласной подкладкой и красивым широким поясом, который подчеркнет ее тонкую талию. В сумку он сунул его потихоньку, незаметно для полуслепого хозяина лавки «А. и Ф. Гриффин». Этот отработанный фокус ему удается даже при более пристальном наблюдении. Здесь важно все – рассчитать время, ловко сработать и сразу же уйти, малейшее замешательство или суета – и все пропало, упустишь момент или попадешься полиции.

Он не уверен, что плащ подойдет по размеру маленькому островку тела Лоры. После свадьбы он изучал его так же пытливо, как Ибн Баттута; ее зеленоватые вены отчетливо проступали сквозь веснушчатую кожу, казались разветвленными реками и ручьями. Груди были плотными и от его прикосновений покрывались гусиной кожей. Сказать по правде, в тот первый раз он причинил ей боль, оплошал, потому что совсем забыл, как это бывает с девственницей, но еще и потому, что в то время сам был злее и пользовался ее телом, чтобы мстить за каждый смешок, «ниггера» и захлопнутую перед носом дверь. Внедрялся в нее, чтобы не встречаться взглядом с ее немигающими глазами. Прямо перед знакомством с Лорой он стоял в доке в Америке, в Новом Орлеане, где даже дерьмо белых и черных полагалось разделять и где любая белая женщина могла заставить его нести ее сумки или убить только за то, что он посмотрел ей в глаза.

Все изменилось, когда он вернулся из плавания и почувствовал, как толкается внутри у Лоры его ребенок; первой вспыхнула безотчетная паника оттого, что в этом белом теле содержится нечто столь драгоценное для него, что его абтирис, наследие в шестнадцатом поколении, передано ребенку, в котором смешалась кровь валлийских горняков и ирландских беженцев. Колыхание туго натянутой горячей кожи Лоры, под которой ребенок ворочался и метался, как неведомая морская тварь, изумляло его. Тогда-то ее тело и стало для него надежным приютом, уединенным святилищем, где отступали взвинченность и унижения минувшего дня. Ее шрамы, запахи и укромные местечки стали знакомы ему как собственные, пока она не начала жаловаться, что хочет побыть одна, что у нее все болит, что она постоянно беременна и ей нужна передышка. Как смешанная пара, в Кардиффе они могли снять лишь убогие комнатушки с черными стенами, а шансов на муниципальное жилье и вовсе не имели, поэтому решили начать заново на новом месте. Они перебрались в Халл и вели семейную жизнь как полагается, пока однажды, вернувшись домой со смены на сталелитейном заводе, он не увидел, что дома пусто. Бум! Она собрала чемодан и вернулась вместе с мальчишками в Кардифф. Сперва жаловалась, что жизнь рядом с ее родичами невыносима, а потом с плачем убежала обратно, заявляя, что ей без них одиноко. Вот так Лора и отняла у него свое тело, отлучила от него, и постепенно говорить им стало не о чем, кроме как о детях, или о деньгах, или о том, что сказали ее мать или отец. Из девчонки-подростка, с легкостью говорившей «нет» родителям, Лора превратилась в женщину, которой, похоже, доставляло удовольствие говорить «нет» ему. Нет, нет, нет – по любому поводу. Лежа без сна в холодной постели у Дока, он слышал ее голос, а тот твердил «нет, нет, нет» на все: снова сойтись, попробовать завести девочку, перебраться в Лондон. Он не может даже допустить возможность, что когда-нибудь другой мужчина будет лапать ее, наполнять своим семенем, осквернять его храм. Все смеются над ней, говорят, что слишком уж она растянута для приличного белого мужчины, и она переходит от одного черного к другому, как у них бывает, постепенно опускаясь и становясь безвольной. Попадается тому, кто поколачивает ее или продает другим. Черные мужчины для нее как ножи, которыми она ранит саму себя, как делают дошедшие до края белые девчонки, и это доказательство, как далеко им до искупления. Нет, она не из таких, напоминает он себе; если уж на то пошло, это она нож, которым он ранит себя. Им надо оставаться в браке, чтобы она не лишилась уважения; пока они женаты как полагается, мегеры с Дэвис-стрит могут лишь судачить о ней. Но если она с ним расстанется, ее добьют.

Махмуд раньше Лоры догадался, что их брак стал для нее чем-то вроде смерти, и понял, что ей нужно время, чтобы погоревать. Он поступился самолюбием, позволил ей назвать их первенца в честь ее любимого брата, который съехал от родителей, настолько был ненавистен ему брак Лоры. Теперь-то Махмуд видит, как тревожит ее изменение статуса с его почти незаметными уровнями: она не пускает мальчишек в мусульманскую школу, называет их валлийскими именами, хочет крестить их и растит так же, как их двоюродных братьев и сестер. Она идет обратно по тому пути, который они проделали вместе. Недавно он заходил к ним и застал мальчишек за столом, поедающими вареные свиные ноги. Увидев скользкий жир на губах сыновей, он чуть не вывернулся наизнанку и так разозлился, что сгреб их тарелки и вышвырнул их на задний двор – ахас, пакость!

Другой раз Махмуд вышел из себя, когда заявил ее матери, что убьет Лору, если увидит ее с мужчиной. Лора услышала его с лестницы и разразилась потоками бранных слов в его удаляющуюся спину. Само собой, он не всерьез, и она могла бы понять, но любовь сводит мужчину с ума. Да и в таком городе обезумеет кто угодно. Взять хоть вот этого разнесчастного сикха, Аджита Сингха, который сейчас ждет казни в камере кардиффской тюрьмы. Спятил оттого, что белая девчонка бросила его, вот и застрелил ее возле больницы в Бридженде при тысяче свидетелей, так что судье ничего другого не оставалось, кроме как надеть черную шапочку. Чертовски дурацкий конец жизни.

С автобусной остановки неподалеку от лавки Дайана смотрит, как главное шествие по случаю Ид аль-Адха[9]9
  Курбан-байрам. (Прим. пер.)


[Закрыть] движется от канала вокруг всей Лаудон-сквер и направляется к завие на Пил-стрит, в то время как соперничающее, но не столь многочисленное окружение шейха Хассана медленно плетется со стороны доков. Дети, одетые в йеменские таубы и головные уборы, с жестяными дисками и красной вышивкой на лифах, обгоняют взрослых и опережают их в пении. Даже христианские, буддистские, иудаистские ребятишки присоединились к друзьям, нарядившись в рождественские костюмы – голубые, как у Марии, и в мелкую клетку, как у пастухов, подражают арабским песнопениям-нашидам и особенно стараются, повышая голоса во время припева: «Йя Аллах, йя Аллах, йя Аллах карим». Дарбука держит ритм, ей вторит стук подошв сотен участников обряда. Впереди – Али Салейман, хозяин кафе «Каир», несет за одну сторону темно-синий стяг, на котором принявшие ислам жены Кардиффа вышили слова Священного Писания. Жена самого Али, Олив, стоит возле их кафе, раздавая самосы с мясом и напиток «Вимто» в бумажных стаканчиках. Матроны в передниках, игроки в кепках, чахлые пропойцы, тявкающие собаки, свежие на лицо девчонки из баров и хулиганистые подростки в кожаных куртках глазеют с тротуара и машут из окон. Развеваются несколько обтрепанных «Юнион Джеков», оставшихся с празднования Дня победы в Европе. Ребятня, довольная, как она говорит, «мусульманским Рождеством», жадно расхватывает целлофановые пакеты леденцов – и мелких, и круглых твердых, – не зная, что знаменует этот день, и не задумываясь об этом. Это предание Дайане хорошо известно из Торы: в нем такого же маленького и ни в чем не повинного ребенка, как они, следовало принести в жертву. Шея Исмаила покраснела от лезвия ножа, однако он чудесным образом не оставил раны; в руках плачущего, но непоколебимого пророка Ибрахима, исполняющего повеление Бога, ребенок молчал; в последний момент баран был ниспослан, чтобы заменить Исмаила и явить милость Божию. Празднуется и испытание, и избавление.

Приземистый купол завии Нуруль-Ислам виднеется за вереницей кирпичных дымоходов простых и серых домов рядовой застройки на Пил-стрит. Махмуд слышал, что мечеть, раньше стоявшую на этом месте, разрушили во время налета на Кардифф в 1941 году, и это резко выделяющееся белизной строение с заостренными арками окон заменило ее; черная краска по краям придает ему сходство с детским карандашным рисунком. Из окна доносятся голоса мальчишек в молитвенных шапочках и чалмах, они повторяют религиозные стихи с мелодичным валлийским акцентом, одноногий учитель-йеменец указывает тростью на доску, стена за ним сплошь в медальонах рукописной мусульманской каллиграфии и китабах – книгах в кожаных переплетах. Махмуд вытирает ноги, прежде чем войти, потом оставляет обувь в маленькой прихожей перед молитвенным залом. Кибла неоново светится арабскими буквами наверху ниши. Дело к вечеру, время между молитвами аср и магриб, и зал пуст, если не считать старика, пощелкивающего бусинами четок-тасбих; желтые подошвы подвернуты под него, согбенная спина кренится вправо. До Махмуда долетают обрывки произнесенных шепотом имен Аллаха: Свидетель, Друг, Создатель, Начало, Завершение.

На лестнице ноги верующих уже вытерли темный лак, обнажив бледную сучковатую древесину каждой крутой ступеньки. Махмуд взбегает по ним, скачет сразу через две ступеньки, ключи звенят у него в кармане. Он останавливается на втором этаже, где устроена комната для деловых встреч с персидскими коврами и плоскими арабскими подушками. Первыми он видит их ноги, вытянутые в его сторону ступни в носках; закипает серебряный самовар, от него запотевает незавешенное окно. На щеках вздуваются бугры от ката, привезенного замороженным из Адена, так что теперь он сухой и едкий, но его все равно жуют, если не ради удовольствия, то в силу привычки.

– Йа салам! Поглядите, кто вернулся, – говорит смотритель мечети Якуб.

– Ассаламу алейкум, кеф хак? – Махмуд растягивает губы в широкой улыбке. – С утра пораньше сегодня жевать начали?

Некоторое время все молчат.

– Ливерпульские докеры бастуют, так что сегодня работы нет, – это Ибн Абдулла, бывший алкоголик, у которого теперь видна темная мозоль на лбу – так часто он бьется им о молитвенный коврик.

– Совсем стыд потерял, ибн Маттан? Явился на место преступления, – это снова Якуб; он встает, заслоняя от Махмуда чемоданы и пароходные кофры, расставленные вдоль дальней стены. Они готовятся к хаджу в Мекку, в багаже полно садаки: нейлоновых рубашек, хлопковых трусиков и лифчиков, упаковок пенициллина и аспирина, сухих молочных смесей для детей, английских словарей и детских учебников. Махмуд задается вопросом, какая часть этих вещей дойдет до бедных, которым они предназначены, а какая будет подарена родным и близким. Заметив, что он смотрит на чемоданы, Якуб цитирует хадис, проклинающий воров и обрекающих их на самые глубины кадааб, преисподней.

– Я просто взял их на время.

Йеменцы смеются.

– Кебир, о кебир, йа Иблис!

– И я всегда плачу долги. – Махмуд лезет в карман.

– Ты бы поосторожнее, Махмуд, а то дьявол у тебя на левом плече скоро выбьется из сил, записывая все неприятности, в какие ты ввязываешься. Пожалел бы ты его.

– Что ж, пусть, по крайней мере, что-то одно вычеркнет. – Он поднимает наличные над головой. – Вот это видишь? – И он вкладывает их в ладонь Якуба, шлепнув по ней. – Я прибавил немного в счет моих пожертвований. – Махмуд принимает картинную позу в центре круга – выпячивает грудь, вскидывает голову и насмешливо салютует портрету имама Ахмада бен Яхьи, висящему над камином. Портрет настолько скверный, что пучеглазый, одурманенный наркотиками, незначительный король Йемена похож скорее на гнома, чем на джинна, которым якобы считается, на джинна, избежавшего бесчисленного множества покушений, предпринятых завистливой родней, республиканцами и фанатиками.

Выходя на прохладный воздух, Махмуд чувствует, что на душе у него стало легче, но и в бумажнике тоже, причем заметно, и это его тревожит. Так всегда и бывает. Большой выигрыш утекает чуть ли не за одну ночь. Его пиджак пропитался сильным запахом благовоний, которого внутри мечети он не ощущал. Его мать вечно твердила, что это признак скверны – не любить священный запах унси, однако от него у Махмуда по-прежнему болит голова.

Кажется смешным и нелепым тащить плюшевого медведя по узкой Дэвис-стрит, где все небольшое расстояние между девятым и сорок вторым домами его сопровождает колыхание штор и стук поспешно захлопнутых дверей. Адамсдаун настроен более высокомерно и недоброжелательно, чем Бьюттаун, немногочисленные местные жители с черной и коричневой кожей загнаны в горстку ветхих ночлежных домов. Это здесь живут с семьями ирландцы-докеры, сгорбленные рассыльные и страдающие от недосыпания фабричные рабочие, живут в домах рядовой застройки, возведенных из коричневого кирпича и купленных на муниципальные ссуды, выплачиваемые в течение пятнадцати лет жестоких лишений, с призраком принудительного отчуждения собственности и сноса, зависшим где-то за морем. До сих пор единственным сомнительным явлением, в самом деле принесенным с моря, стали иностранные моряки. Махмуда всегда коробило, что мать Лоры, Фэнни, в бытность его жены девчонкой-подростком велела ей переходить на другую сторону улицы, если иностранец хотя бы попытается заговорить с ней, а когда Лора спрашивала, что ей делать, если он пойдет за ней, следовал краткий ответ: «Визжать». При виде Махмуда никто не визжит, однако не ощущается недостатка в невнятных оскорблениях, косых взглядах, смешках, грязной воде, выплеснутой в его сторону женщинами, камушках, брошенных их малолетними сыновьями. Он живет здесь потому, что здесь живет Лора вместе с родителями и младшими братьями и сестрами – в доме, в который во время налета попали осколки германской бомбы, оставив на память о себе протекающую крышу и паутину трещин на окне в ванной. Махмуд стучит медным дверным молотком в синюю дверь и снова подхватывает на руки медведя и сумку. От топота ножек Дэвида по коридору у него учащается дыхание.

– Мама, мама! Папа за дверью! – кричит мальчик, расплющив нос о матовое стекло и оставляя на нем влажный отпечаток.

Слушая голос сына, Махмуд смеется, каждое туго скрученное, сплошь в узлах, сухожилие его тела расслабляется, и он лишь теперь, вздохнув свободно, замечает, какими скованными были его легкие.

– Подожди меня, – слышится голос Лоры, но Дэвид хватается за дверную ручку, поднимается на цыпочках, вытягиваясь всем телом, и сражается с замком.

Наконец он побеждает, и Махмуда охватывает и гордость, и страх.

– Папа! – пронзительно кричит Дэвид, вырывается из дома и барахтается, подхваченный отцовской рукой.

– Ааббо, – поправляет Махмуд на сомали, – называй меня «ааббо», – но сейчас не до слов, сын тычется в него, нюхает везде.

– Мишка мне? – спрашивает он, хватая огромную плюшевую игрушку.

– Тебе и твоим братьям, да.

– Нет, мне!

Махмуд ставит Дэвида на пол и отдает ему медведя, но тот слишком велик, мальчишка теряет равновесие и падает под своей ношей, как будто поваленный ею, но довольный.

– Ну и куда прикажешь девать вот это? – Лора выходит из гостиной, укачивая у голой груди Мервина.

– Да куда захочешь, девочка моя, – улыбается Махмуд.

Она закатывает глаза и шлепает в мужских шерстяных носках обратно к кушетке.

– Ш-ш, Омар засыпает наверху.

Махмуд идет за ней, помогая Дэвиду тащить медведя, голова которого волочится по полу.

Огонь в камине пылает, но в комнате Лора одна, с кружкой чая и газетой, пристроенной на деревянном подлокотнике кушетки.

– А где твои родители?

– Вот то-то и оно. Вода только что закипела, иди налей себе чашку, если хочешь. – Выглядит она осунувшейся и усталой, ремешок наручных часов стал свободным и беспокойно болтается на ее тонком запястье.

– Я не за чаем пришел. – Махмуд раскачивает в руке холщовую сумку и роняет к ее ногам.

– Что там?

– Сама посмотри.

Отняв сонного младенца от груди, она томным движением прячет грудь в бюстгальтер, крупный, похожий на малину сосок, медленно исчезает у Махмуда из виду. Лора кладет ребенка головкой на подушку, вздыхает, наклоняется и заглядывает в сумку.

Он следит за каждой мелкой мышцей ее лица в ожидании реакции, ему кажется, что он видит, как зрачки ее больших прозрачных глаз расширяются и сокращаются, пока она окидывает взглядом плащ. Она проводит ладонью по ткани, откидывает полу, обнажая атласную подкладку. С ее губ срываются негромкие одобрительные возгласы, но ничего связного или однозначно благодарного.

– Ничего, – наконец говорит она.

– Очень даже ничего, – поправляет он.

Складывая плащ на коленях, Лора поворачивается к своему мужу, живущему отдельно, и спрашивает:

– Где ты его взял? Судя по виду и запаху, он новехонький.

– В одном магазине в городе, хорошие деньги заплатил, повезло с лошадьми, на скачках, – неловко бормочет он.

Общаясь с Махмудом, Лора в совершенстве овладела взглядом, выражающим одновременно скептицизм, насмешку и категоричность «давай на этом и остановимся».

– Я не могу его взять, Муди.

– Кто сказал, что не можешь? Бог? Король? – Он начинает вышагивать по ковру перед камином. – Тебе сделали подарок, нельзя возвращать его.

– Мне нельзя тебя обнадеживать… умоляю, не мечись! У меня голова раскалывается!

Дэвид отвлекается от плюшевого медведя, с которым борется, переводит взгляд с одного родителя на другого, опасаясь очередной ссоры.

Махмуд садится в неудобное, с высокой спинкой кресло ее отца и на секунду закрывает глаза, борясь с нарастающим желанием вспылить. Потом открывает глаза и устремляет их на обои с рисунком из изогнутых листьев сирени, которые словно парят в воздухе.

– Не могу поверить, что ты совершил кражу в завии, – негромко и осторожно говорит она с горечью.

– Пришлось, – отзывается он, укладывая висок между большим и указательным пальцами.

– Да какая же это, к дьяволу, причина – тебе «пришлось»?

– А как же иначе мне платить тебе алименты? Думаешь, в суде это просто так написали, для смеха?

– Слишком уж много этих платежей ты пропустил, чтобы я купилась на твою отговорку.

Дэвид льнет к отцовским ногам, забравшись между ними, сосет костяшки пальцев правой руки, нервозно скребет ногой икру Махмуда; взгляд у него тревожный и умоляющий.

– Я сидел без гроша. Был на все сто процентов на мели. Теперь поверишь?

– Поверю, потому что это правда. – Лора улыбается и победно, и ласково. – Я могла бы написать книгу о том, что значит быть на мели, Муди, в этом для меня нет ничего нового, я не даю этому донимать меня. Но красть! Слишком долго я проучилась в воскресной школе, чтобы считать такое нормальным.

– Ну а я в воскресную школу никогда не ходил, зато по пятницам приходил и сидел с маалимом под деревом, и он говорил, что ворам надо отрубать руки. А жизнь учит нас другому.

Говорят они по-прежнему тихо, и, к счастью, напряжение понемногу рассеивается. Махмуд запускает длинные пальцы в курчавые каштановые волосы сына, массирует ему голову. Весь череп Дэвида аккуратно умещается в его большую ладонь.

– Ты ведь папин сынок, да, Дэвид?

Дэвид довольно улыбается.

– Знаешь, я заплатил им, ну, в завии, – отдал больше, чем взял.

– Это-то меня не удивляет, Муди, вот таким ты был, когда я вышла за тебя.

– Я и не менялся.

– О, еще как.

– Внутри я всегда был таким.

– Хм-м, пожалуй, верно, но кому охота доискиваться до всего, что в них скрыто? Уж точно не мне. Есть вещи, от которых надо держать дверь на замке.

– Все это женские разговоры, а мужчины должны выходить в мир и смотреть, что он с ними сделает, нельзя сидеть дома, как девственница.

– Сходил бы под мост на канале, там полно женщин, которые только рады будут согласиться с тобой.

– Даже ты, Лора…

Это предположение она решительно отвергает.

– Нет-нет, я не об этом. – Махмуд втягивает воздух сквозь зубы. – Я хотел сказать… вот ты говорила, что выйти за такого, как я, – худшее, что может натворить девушка, намного хуже, чем украсть, и все-таки ты это сделала, ведь так? И твой брат перестал с тобой разговаривать.

– Дура была от любви. – Она улыбается.

– Нет, не дура… – Махмуд поднимается с кресла и сажает в него Дэвида. Он проходит по ковру и встает на колени перед Лорой, взяв ее теплые ладони в свои. – Ты лучшее, что когда-либо даровал мне Бог, ты и трое мальчишек. Ради вас я готов украсть с неба звезды.

– Только не надо разводить мне сейчас нюни. – Лора вспыхивает и пробует высвободить свои покрасневшие, сморщенные от экземы руки, но он не дает.

– Это правда, клянусь своей жизнью.

– Так изменись тогда. Махмуд, изменись. Не будь таким недалеким. Избавься от этого плаща – и от этого адова медведя, если ты ухитрился стащить его, – и ради всего святого, просто возьмись за ум.

– С медведем все законно, никуда я его не заберу, а плащ отнесу обратно, если тебе так будет лучше.

– Да. Лучше. Устройся на приличную работу, Муди. А до тех пор даже не вздумай заговаривать мне зубы.

Махмуд вышагивает туда-сюда в темном и запущенном закоулке доков, где заканчиваются рельсы и начинается ряд складов. Хоть над ним и высятся пароходные трубы, краны и грохочущие желоба, по которым тонны зерна спускают в трюмы, вечером, когда докеры заканчивают работу, а матросы спешат в город, чтобы набраться вусмерть, вокруг нет ни души, разве что изредка полицейский на четырехчасовом патрулировании пройдет мимо. Махмуд нашел работу на фабрике резиновых шлангов, утром приступать, но сначала ему надо сбагрить плащ, а уж потом можно и расслабиться, и начать чистую и законную жизнь заново. Скупщик краденого, с которым он договорился встретиться, мальтиец Альфредо, подвел его, не явившись на их обычное место во дворе за пабом «Пакетбот». Обычно он верен своему слову, но на этот раз Махмуд прождал пятнадцать минут и сдался. Был еще один тип, с которым раньше он пару раз имел дело, тоже мальтиец, но более прижимистый и сомнительный, чем Альфредо, промышлявший на его территории. В прошлый раз, когда они встречались, Махмуд пытался сбыть наручные часы, свистнутые у часовщика-нигерийца, хорошие часы, только починить бы их. За них ему причиталось восемь фунтов, но барыга не предложил ему и половины. Услышав приближающиеся издалека шаги, Махмуд поправляет шляпу и потуже затягивает пояс макинтоша. Уличный фонарь в каких-нибудь десяти шагах, но в эту безлунную ночь разглядеть, кто приближается, ему не удается. Не нравится ему шляться здесь, где договариваются и заключают сделки местные бандиты; лучше не видеть то, чего тебе не полагается. Виски, опиум, карточки на вещевое довольствие моряков, табак – вот настоящее, прибыльное дело, которое подмяли под себя несколько банд – британских, мальтийских и китайских. Ему сюда и соваться не стоит. Время от времени между бандами вспыхивают разборки, порой из канала или из моря вылавливают труп, но в целом этот мир действует слаженно и бесшумно.

Шаги уже совсем рядом, эхом отзываются от металла складов и непрочных от холода рельсов. Бросив еще один взгляд в ту сторону, Махмуд видит двоих кряжистых парней в длинной черной одежде, придающей им сходство с гробовщиками; из тени, которую отбрасывают на лица их шляпы, выступают лишь бледные подбородки. Они приближаются шаг за шагом – клац, клац, клац, постукивают их подошвы по блестящим булыжникам. Махмуд отступает к нагромождению повозок, бочек и складам дизельного топлива, страстно желая, чтобы его темная кожа впитала всю черноту ночи, и его дыхание вылетает из ноздрей двумя белыми тонкими струями пара.

Двое неизвестных застывают на месте и, посовещавшись, решительно направляются к ненадежному убежищу Махмуда. Тот, что повыше ростом, останавливается в шаге от Махмуда и рукой в перчатке надвигает свою шляпу-трильби ниже на лоб. После краткой паузы и улыбки он достает блестящие наручники и тянется к запястьям Махмуда.

– Махмуд Маттан? Вы имеете право хранить молчание, но все, что вы скажете, может быть использовано как свидетельство против вас.