Текст книги "Убыр. Никто не умрет"

4

Еды было полно. Она в основном и пахла.

Мама, похоже, после нашего ухода толком не готовила. Мусорное ведро не пополнялось дня три и было почти пустым. К сожалению, только почти. И все равно основная вонь шла не от ведра.

Недоеденных запасов хватило, чтобы тогда же, дня три назад, забить тарелками и контейнерами почти весь холодильник. Свет в квартире вырубился примерно в то же время. С тех пор никто ничего на кухне не трогал. Чем они питались, испуганно подумал я, но отодвинул эту мысль. Она была не нужна и ничего не меняла. Надо было заниматься тем, что меняло и менялось. В первую очередь холодильником.

В холодильнике была сложная, как на географической схеме, помойка с островками плесени – черной с редкими белесыми глазками. Пол вокруг был скользким, – ладно хоть до зала лужа не добралась, еще и ковер подгнил бы. Я поморщился, разглядывая пушистые салаты, и вдруг сообразил, что в контейнерах-то еда могла уцелеть. Мысль была глупой и несвоевременной – но это я понял, лишь приоткрыв ближайший контейнер. Я его сразу захлопнул, но было поздно. Едва не выронил от полноты впечатлений, а потом продыхивался под сочувственно-ироничные Дилькины замечания.

Ошиблась она с выбором модели поведения. Орать на Дильку я не стал, отшучиваться тоже. Просто через пару минут она у меня как миленькая разбирала завалы вещей в своей комнате, пронзительно скрежеща чем-то – возможно, зубами, – бурча и недовольно интересуясь время от времени, а покрывало-то куда, в спальню тащить? Я же сказал, все в стирку, гаркал я в ответ, стараясь без промаха опорожнить очередной контейнер в ведро – так, чтобы выстилавший его пакет, гад, не сполз, – не упустить из виду закипающую воду и не вляпаться пяткой или локтем в очередное липкое пятно, которыми кухня была покрыта, словно Катька Кудряшова веснушками в мае. А кто стирать будет, ты же не умеешь, гудела Дилька в ответ, но я уже не реагировал, потому что в очередной раз терял пакет с макаронами, который секунду назад радостно отыскал и положил прямо вот сюда, где его теперь не было, куда ж он, зараза…

Совсем заразой был кот. Он сидел на пороге кухни, презрительно поглядывал на меня и морщился то ли от запахов, то ли от того, какой я шумный и неумелый. Сам попробовал бы, сказал я ему, не выдержав, и с грохотом принялся вымывать страшное холодильное нутро. А нутро уже подмерзло, и вода с кусочками плесени схватывалась изящными кривыми полосками, и пластинки нечистого льда наползали на пальцы, как сменные ногти. Когда я понял, что холодильник по уму надо бы выключить и протереть как следует, вода с шипеньем выскочила из кастрюли и залила на фиг пол-плиты.

Я взвыл, заметался по углам, обжигаясь морозом и паром вперемешку, пошвырял посуду на стол, чистую и грязную без разбора, глубоко вздохнул и решил ничего не переделывать. Макароны мягкие – значит, считаются готовыми. Будем есть. Масло вот подсолнечное – сливочное я выкинул, правда из масленки выскреблась не вся плантация серых микрокактусов на желтых дюнках.

С подсолнечным я переборщил, ливанул чуть ли не полстакана. Но этого никто не видел, к тому же я сцедить излишки успел потихоньку – ну, почти все. Дилька будет вякать – наору, а коту, если продолжит крутого давать, нос откушу.

Обошлось без жертв и криков. Кот предусмотрительно смотался – то ли прочитал мои мысли по лицу или там угрожающим движениям челюстей, то ли понял по запаху, что ничего ему тут не светит, и пошел искать места посытнее. Давай-давай. Крысы вон тоже искали. Чего нашли, мы в курсе.

Дилька попробовала макароны, почти не поморщившись, – я внимательно смотрел, больно уж злой был, и больно уж блюдо стремным выглядело. Вкусно-вкусно, сказала Дилька, уговаривая то ли меня, то ли себя. А колбаски нет?

Есть, сказал я, и хотел даже показать, но лень было ведро вытаскивать. Я просто объяснил, почти не злобствуя и не особенно налегая на детали. Ну и ладно, сказала мелкая, которую мои обороты совершенно не впечатлили, залила макароны кетчупом и в полторы минуты всосала полную тарелку. Я тоже попробовал – вкус был странным и совершенно несоленым, но с кетчупом оказалось самое то – и сестру быстро догнал.

Мы навернули еще и добавку. Тут и чай вскипел. Его-то я заваривать всегда умел как надо.

Я подвинул Дильке чашку и безнадежно полез в холодильник, бормоча, что неплохо было бы шоколадку, да, Дилька? Дилька, да? Дилька молчала.

Я оглянулся и торопливо захлопнул холодильник. Дилька сидела, держа чашку на весу, и очки у нее были затуманены с обеих сторон: снаружи от пара, внутри от слез. И губа смешно выпячена, как у ребенка. Да она ж и есть ребенок, вспомнил я. И еще вспомнил, когда и как она последний раз с шоколадкой дело имела.

– Диль, – торопливо начал я, не зная, что сказать, – а вот как ты думаешь…

– Наиль, а мама умрет? – спросила Дилька, и из-под стекол у нее юркнули вниз толстые прозрачные струйки.

Ну, я на нее наорал. Недлинно, но убедительно так, аж сам поверил. Да и как не верить-то: мы же все правильно сделали, теперь все будет хорошо. Она тоже поверила, кажется. Покивала, расплескивая чай и слезы, и уже пободрее спросила про папу и däw äti. Дура мелкая, что делать. Вырастет – поумнеет. Наверное.

В общем, мы подуспокоились, обпились чаю – я пустого, а Дилька с сахаром, – подобрели и стали малость сонными, но чуть более ловкими, что ли. Во всяком случае, у меня больше из рук ничего не сыпалось. Обозримые площади и посуду я домыл без вляпываний и осколков, да и Дилька добила сухую уборку без индастриал-озвучки.

Я оглядел кухню, которая выглядела почти нормально, и решил все-таки развязаться с наведением порядка, а затем уже приниматься за дела вне дома. Очень меня эти дела скребли и напрягали, как тяжелое дыхание за плечом. Но уборка тоже была делом нужным – ее нельзя бросать на середине или даже почти на финише. Неубранный кусочек мгновенно расползается и захватывает все-все. В обычной жизни это неприятно, но сейчас у нас была не обычная жизнь, и расползтись мог не обычный наш бардак, а обстановка, в которой мучились и болели мама с папой. Это нельзя.

Я выдвинулся в зал, быстро привел диван в «дневной» режим, вынес белье в стирку и обнаружил, что Дилька успела убрать свою половину квартиры – тоже до почти нормального состояния. Мама, конечно, нашла бы, куда ткнуть нас носом. Ну и пусть тыкает, пожалуйста, мы рады будем. Потом. А пока и так сойдет, сказал я Дильке. Она согласилась, и мы в четыре руки и восемь ног смахнули пыль и протерли полы, высокопрофессионально, стремительно и почти без потерь. Кабы Дилька позволила использовать кота рациональным способом, мы бы управились еще быстрее. И полы бы засияли. Да и ни одному животному массаж не вредил. Впрочем, кот все равно удрал на подоконник и вяло шипел в ответ на предложения почесать спинку плинтусами.

Зато я ему консервы нашел, сайру какую-то, – мы несколько банок в прошлом году для вылазки в лес покупали, да так обратно и привезли. Я думал, испортилась, думал, что обычным ножом жестяную банку не вскрыть, думал, что деревенский, вернее, лесной кот вряд ли такое есть будет. Кругом ошибся. Вот и ладушки. В следующий раз и сами попробуем.

Все у нас срасталось ровно. Мы были дома, вели себя по-хозяйски и готовы были продолжать в том же духе. Дилька, наверное, тоже это поняла. Она взглянула на меня одобрительно и с воплем бросилась на свежезастеленную кровать.

– Так, – сказал я, озабоченно разглядывая покрывало. – Давай-ка, мать, мыться.

– Опять? – возмутилась Дилька.

– Что значит «опять»? – возмутился уже я. – Ты когда последний… Ах да. Ну, с тех пор сколько прошло, и, это, мы сами сколько прошли и сделали. Вон, гляди, чего ты сделала, например.

– Это не я, – нагло сказала Дилька, убирая пятку подальше от темного отпечатка.

Короче, дела за пределами квартиры я отодвинул еще на часок – банный, так сказать. Банный день бывает, а у нас будет час. А может, и побыстрее управимся.

С Дилькой управишься. Устроила: да я вчера мылась, да я только ноги помою, да я одна боюсь. Ну давай вместе тогда, сказал я почти серьезно, и она обиделась. Ну давай я рядом побуду, поправился я, и Дилька обиделась еще больше. Губу выпятила, локти растопырила и жжет взглядом сквозь очки, как Архимед римлян. Ну, мне пофиг, я в Риме сроду не был, просто смешно стало: чего ей там стесняться, кочерыжке?

Пришлось плеснуть шампуня для пены, накидать полную ванну резиновых игрушек и надуть дельфинчика, которого из Египта привезли. К счастью, пакет с игрушками, давно убранный в угловой шкафчик со всякими трубами и краниками, не исчез и не зарылся слишком глубоко в старые купальники, маски, ласты и прочие обрывки счастливого лета. Халат с полотенцем Дилька нашла сама. Халат был тоже из Египта и такой пушистый даже на вид, что я чуть его не отобрал, чтобы закутаться. Сел на диван, сдерживаясь, и сказал:

– Не надевай пока.

Дилька, само собой, немедленно напялила халат поверх чумазой своей поверхности и ходила важно туда-сюда по коридорчику, пока вода наливалась.

– Чего это? – осведомилась она.

– Испачкаешь, – сказал я.

– Ну и что?

– Стирать-то не умеешь, – объяснил я.

– Ха. А ты умеешь, что ли?

Я хмыкнул и лег, закинув руки за голову. Стирать я не умел. То есть теоретически представлял, как это делается, но практикой эти соображения не подкреплялись. Но обсуждать это с Дилькой не собирался. Надо будет – справлюсь. Делов-то – белье в машину заложить да порошка кинуть – ну и следить, чтобы цветное с белым и черным не смешивалось. А как его спутаешь, видно же – вот носки, они черные, их в сторону пока, а это простыня, она белая и длинная такая, нет, не простыня, что-то похожее, и не белая, если тянуть, другой цвет вытягивается, красный!

Красная кофта облепила мне лицо, я всхрапнул от ужаса и сел, просыпаясь, – и тут Дилька заорала.

Я еще стряхивал с себя саван, кофту и сон, которых, конечно, уже не было, а сам мчался к ванной, стукаясь руками-плечами-коленями по косякам, их на пути оказалось штук двадцать, и не чувствуя боли – как деревянный, – и поскальзываясь, и выдергивая дверь из рамы, как морковку из грядки. Дверь хрустнула, Дилька взвизгнула, занавеска, за которой она поспешно спряталась, с визгом сыграла пластмассовыми кольцами по штанге. Дилька сказала негромко и жалобно:

– Ты чего, уйди!

Я быстро осмотрелся. В ванной было светло, тепло и тихо, пахло клубничным шампунем. На полу вдоль края ванны расходилась лужа, и крышка у корзины для белья была мокрой.

– Уйди, говорю! – сказала Дилька из-за занавески, почти плача.

– Ты чего орала? – спросил я с трудом. Очень не хватало воздуха.

– Ничего, – буркнула Дилька.

– Диля, – сказал я, и она заплакала.

И сбивчиво рассказала, что ничего не случилось, правда, просто она испугалась, что не вынырнет. Откуда-откуда – из воды. Лежала себе, игрушки топила, потом намылилась, нырнула воду смыть – а вынырнуть не смогла. Стала задыхаться, забилась, закричала, видимо не сообразив, что захлебнется, а оказалось, что лицо уже над водой. Зря, стало быть, кричала. Теперь ей было стыдно и все еще страшно. Еще я ворвался, как дурак, дверь сломал.

Я оглянулся на дверь, рассеянно осмотрел развороченный косяк, сказал что-то успокаивающее. В голове шумело, шум мешал ухватить какую-то мысль. Я сморщился и сказал легко, как мог:

– Ладно, нормально все. Давай вылезай скорей, я тоже мыться хочу.

Дилька обычно по полтора часа в ванне плещется, а тут и впрямь выскочила махом – я еле успел все подготовить. Усадил ее, румяную, пушистую и угрюмую, в зале и велел смотреть потихоньку телевизор, а в ванну не входить. Хотел добавить «даже если я орать начну», но не стал – окончательно перепугается. Еще хотел Гуля-апе позвонить, но тоже не стал – надо сперва самому все выяснить и убедиться. Но на всякий случай выписал ее номер из записной книжки, лежащей рядом с нашим городским телефоном, и положил бумажку под трубку. Если что, Дилька по нему позвонить догадается, не дура же, решил я и пошел в ванную.

Вода уже стекла, игрушки валялись на дне ванны под редкими хлопьями пены, белыми и серыми. Я прошелся по ним душем, пустил воду, начал было перегружать всех этих уточек с бегемотиками в раковину, но передумал. Разделся, сложил нужные вещи на крышку бельевой корзины, потоптался, завороженно глядя на бурление под перекрученной струей из крана, вздохнул и полез в воду.

Руке вода представилась нормальной, ногам оказалось жарковато, а сесть я себя заставил с некоторым трудом. Бросило в пот, все тело зачесалось. Я подышал, привык, вытянулся, не обращая внимания на тюканье резиновых животных в плечи и грудь, дождался, пока вода обнимет за шейку, набрал воздуха, зажмурился и медленно ушел под воду с головой. Струя пылко колотила по ногам и бежала щекоткой до самой макушки. В ушах бурило, в носу резало. Я подождал, сел, завернул краны и нырнул снова. Теперь было тепло, уютно и ласково. Тело было как в невесомости, мысли тоже, круглые и светлые. И утекло куда-то чувство опасности, которое стукнуло меня, когда я вышиб дверь. Оно было очень четким и плотным, что ли, затем болталось где-то поблизости, как полузабытый сон, а теперь ушло. Почти.

Да показатушки, сказал я себе уверенно и вынырнул. Дильке показалось от усталости и нервов, я повелся за компанию – а на самом деле ничего страшного не происходило, да и происходить не могло. Мы дома. Все плохое здесь убрано и вычищено, мною лично. Это ванная, в ней вода, теплая и хлорированная. В такой воде ни рыба, ни микробы не выживают – она для людей. Городских. Так что не надо париться. Вернее, надо как раз париться, насколько позволяет ванная. Däw äti, например, ванную всячески критикует, называет городское мытье равномерным размазыванием грязи по телу. То ли дело баня, говорит. А мне как-то бани хватило уже. Тем более что в бане вот так вот не понежишься.

Да нанежились уже. Я вывернул голову, чтобы рассмотреть свой шампунь на угловой полке. Не было его там. Он стоял на краю ванны у моих ног, под краном. Дилька, значит, стырила, коза такая. У нее свой есть, детский, без слез и все такое, – нет, обязательно надо чужое хватать. А на место не ставить. Где попользовалась, там и бросила. Человек задом наперед.

Я, кряхтя и булькая, переполз, взял шампунь. И поставил его на место. На которое его Дилька ставила, прежде чем нырнуть. Никаких предчувствий у меня не было, ощущение опасности так и не вернулось. Но критерий истины – эксперимент, а эксперимент считается успешным, лишь когда повторен при тех же условиях и с тем же результатом, – этими словами папа объяснял маме, почему спорт антинаучен и необъективен. Мама иронично кивала, а я ржал, но ведь запомнил. И не то чтобы я очень любил эксперименты. Но хотелось окончательно убедиться и успокоиться.

Я набрал воздуха и ушел под воду с головой, лениво напоминая себе не выныривать слишком резко, чтоб не налететь башкой на торчащий кран. Разницы, естественно, не было – то же тепло, уют и невесомость и тихое гудение то ли воды, то ли ванны, то ли водопроводных труб, потихоньку подрабатывающих органом – с ударением на втором слоге. Гудение было приятным и убаюкивающим. Таким, что выныривать не очень хотелось. А когда захотелось – не удалось.

5

Я не сразу сообразил, что творится. Слегка оттолкнулся руками ото дна, чтобы сквозь короткое бурление и плеск сесть, выставив голову из воды, продышаться и начать намыливаться, вернее, нашампуниваться. Сел – и успел удержать себя от вдоха. Не было ни бурления с плеском, ни прохлады воздуха, которая обычно трогает лицо сплошной маской. Было все так же тепло, невесомо, но уже менее уютно и слегка тесно в голове и груди.

Я оттолкнулся сильнее, еще сильнее, от стенок. Я выныривал, совершенно точно – в ушах шумело, скулы и грудь рассекали воду, в прищуренных глазах метались и щипались разноцветные полосы, волосы чуть оттягивали скальп, улетая назад, – но вынырнуть не мог. Не мог выскочить из слоя воды в ладошку толщиной. Это было почти смешно и довольно страшно – потому что совершенно непонятно.

Я вскинул руки – они вроде нащупали воздух, неровно прохладный, но ничего там не зацепили. Только предплечья кто-то слабо клевал – видимо, резиновые игрушки, болтавшиеся на воде.

Я дернулся еще раз и понял, что сейчас захлебнусь, но из воды не выпрыгну. И понял, как сильно испугалась Дилька, когда ее вот так всосало глупое и непобедимое. Но я вам не Дилька, между прочим. Я орать не буду.

А что я буду? Экспериментатор, блин. Все, задыхаюсь. Нет, еще нет. Задых!

Кричать было уже поздно, я задергался, мучительно вспоминая, когда такое уже было, недавно – не хватало воздуха, а я что-то не успевал, в глаза и нос вдавился тупой жесткий угол непонятно чего, руки заколотили по поверхности, взбивая пену и цепляя мелкие резиновые поплавки, один поплавок зацепился и не стряхивался, умру сейчас, с ужасом понял я, скорчиваясь – руки и колени к груди, – чтобы выпрыгнуть, вытолкнуться с силой куда уж получится, и даже скорчиться не смог, скользкий пузырь застрял в пальцах, мешая и расталкивая руки-ноги, что за пузырь, дельфин, затычка царапает, уйди, гад, еще спаситель называется, воздух, не могу!

Затычка ткнулась мне в зубы, я рванул ее, почти не думая, и вдохнул с всхлипом, чудом не вкачав пол-ванны в дыхательное горло, выдохнул пыльный скрипучий воздух через нос так, что веки дернулись, и вдохнул снова, начиная уже соображать и чувствовать что-то, кроме ужаса и обиды. Воздуха в дельфинчике оставалось на полтора вздоха, откушенная пробка царапала десну, горло и всю голову мне распирал запах талька и резины, руки и ноги закостенели, а живота как будто и не было, но я уже справился с паникой и знал, что с остальным тоже справлюсь – времени и сил теперь хватит. Я обмяк и теперь четко ощутил бесплотную безжалостную силу, которая притягивала мой затылок к дырке стока на дне. Вытянул ноги и нащупал левой ступней край ванны, за ним бельевую корзину и на ней вещи, которые приготовил. Смахнул их в воду и повел ногой к животу и груди, медленно, сам почти не замечая. Так же медленно, вяло отвел облепившие бедра полотенце с трусами, нашарил под ними дубовую спицу, вдохнул последний раз и с силой ткнул острием себе за ухо, запоздало испугавшись, что в воде рука ходит по-другому, так что спица сейчас мне же в глаз влетит или ухо пропорет.

Вокруг головы взорвалось, глаза кувыркнулись через себя, заглянув в мою багровую изнанку, затылок звякнул, как ведро о ступеньку, а лоб понесся вперед, вперед, рассекая жаркое-горячее-прохладное-холодное. Я охнул и сел и вздохнул сколько мог – огромный кусок воздуха вперемешку с водой, слюной и утятами, надрывно закашлялся и, почти выпадая в этот кашель целиком, все-таки развернулся и еще два раза ударил спицей в дырку стока, прямо сквозь резиновую пробку.

Спица хрустнула в кулак, пробка с неслышным, но ощутимым чпоканьем вылетела из гнезда и подпрыгнула над водой, как мячик. Я мало что видел из-за кашля и рези за вывернутыми, кажется, веками, но это увидел и всадил спицу в открывшийся сток на всю длину.

По руке ударило так, что она вылетела из воды не хуже пробки вместе со здоровым, в полметра, пузырем воды. Ванна мелко затряслась, по трубам пошел вой, тихий, тоскливый и глушащий, и я понял, что копец, сейчас все лопнет и взорвется, и я первый.

Я, оскальзываясь и обрывая занавеску, полез прочь из ванны, но не успел: вода разом закрутилась в сплошную воронку, по ее центру снизу вверх скользнул серый узловатый стержень, который быстро, в три секунды, с хлюпом вдернул всю воду в сток – словно зонтик свернул. Напоследок из стока выплеснулся тяжелый нефтяной фонтанчик, гулкой дробью опал вокруг сливного отверстия и неохотно стек – уже обычной грязной водой.

Я смотрел на это, забившись в дальний край ванны. Экспериментатор, блин. Сидел и смотрел, раскрыв рот, сжимая в руках тонкую щепку и мокрое полотенце, как очень бедный гладиатор. Сидел и тупо радовался, что на кран, вылетая, не напоролся, под фонтанчик не попал и засосать ни одну свою часть не дал. Сидел, пока не озяб и не сообразил, что надо бы домыться хотя бы под душем, а затем придумывать, что делать дальше.

Под душ я встать не рискнул – не хотелось в ванне оставаться. Выбрался очень быстро, косясь сквозь пену и слезы, вымыл голову в раковине, обтерся мокрым полотенцем, прокрался, обернувшись им, за сухим и за новыми спицами, которыми по новой истыкал стоки ванны и раковины, вентиляцию и даже унитаз – насколько уж гадливость поборол. Деревянное острие ездило по изгибам труб и возвращалось в лучшем случае с темными соскобами, напоминающими тот фонтанчик лишь поверхностно.

Я не знал, что это за фонтанчик. Это была не такая нечисть, как убыр, – но что-то явно нечистое, без анализов понятно. Я не знал, совсем ли ушла нечисть и, если нет, посмеет ли высунуться еще. Но я твердо знал, что теперь оставить Дильку было невозможно. Не буду же я с ней постоянно в туалет и ванну ходить. И с собой тащить не могу – мне же еще с Лехой закончить надо. И с Зульфией, кстати, тоже.

Что ж у нас вечно всё по диагонали-то.

Ладно, будет зато повод побыстрее управиться.

Пред Дилькой я предстал уже спокойным, чистым и несгибаемым. Дилька, к счастью, ничего не услышала и не заметила – ни моих морских сражений, ни дальнейших зачисток. Сидела, довольная, и улыбалась – по телику мультики про Машу и медведя показывали. Пока ее брата умучивали. Чего ж не поржать-то. Ну, пусть дальше у Гуля-апы ржет.

И будет ржать, похоже. Я думал, Дильку уламывать придется, объяснять, врать чего-то. А она спросила: «А ты?», потом: «А кот?» – и потом: «А когда мама и папа вернутся, ты меня заберешь?» Довольно кивнула и пошла собираться да мучить кота напоследок – ласками, инструкциями и требованием дождаться ее возвращения.

Гуля-апа тоже отреагировала как ненормальная. Я готовился сочинять всякие душераздирающие подробности, а она буквально пару вопросов про родителей задала – как состояние да где лежат. И принялась уговаривать, чтобы я тоже сюда переехал. Жестко, главное, так.

Если бы не это, я бы, наверное, согласился – хоть и знал, что ей с Ильнур-абыем и Самиркой в микродвушке и так не слишком просторно, а еще два постояльца превратят квартирку в муравейник. Здесь было тепло, уютно и пахло пирогами. Но обидно стало – что значит «Ну как ты себе представляешь – одному жить? Не выживешь же»? А вот так и представляю. До сих пор выживал как-то, между прочим, чуть не сказал я вслух, но сдержался и даже пообещал подумать над предложением. Гуля-апа внимательно на меня посмотрела, потрогала кончиком пальца подживающую ссадину на скуле и сказала:

– Пошли покормлю хоть.

А я не хотел есть, совсем. Я всё закончить поскорее хотел, а меня отвлекали. Все. Они же ничего не понимали, никто, вообще никто. Не понимали и не могли понять, что происходит, чем это страшно и как с этим бороться. Вернее, не бороться, а гасить. Быстро и напрочь.

Я поспешно попрощался и побежал. У лифта вспомнил и побежал обратно. Гуля-апа держала дверь приоткрытой и что-то вполголоса говорила Дильке. Дилька стояла в верхней одежде, стискивала Аргамака и глядела в пол сквозь пакет со своими вещами, которые мы додумались собрать в последний момент. Я сунул голову в дверь и сказал:

– Дилька.

Она вскинула голову, просияла и побежала ко мне. То есть не побежала, а рванула с места и тут же перешла на спокойный, ленивый такой шаг. Как большая, важная и страшно занятая барышня, которой абсолютно все равно, куда срывается ее нескладный абыйка и на сколько она остается в чужом доме. Молодец девка.

Я протиснулся мимо Гуля-апы, сказал «Дильк, ну, пока» и неловко чмокнул сестру в макушку. Она тоже неловко облапила меня, тут же отошла и потащила с себя куртку. Гуля-апа смотрела на нас с удовольствием, а Самирка из-за угла – с нетерпением. Он Дильку обожал. Идти уже, что ли, подумал я нерешительно. Время утекало как песочек по сорванным ногтям. Дилька, не оборачиваясь, махнула мне рукой и сказала «Пока!».

Я кивнул и побежал – не к лифту, а по лестнице. Надо было торопиться.

Меня ждал Леха.

Я же не знал, что он впрямь ждет. И не один ждет. Не знал, а должен был знать, урод безмозглый.

Звонить Лехе в дверь я не стал – то ли заметил чего, то ли запах почуял. Из запертой-то двери запах слабее вытекает, а тут на пол-пролета вниз старым кострищем несло. Дверь в самом деле была прикрыта, но не заперта. Я раскрыл ее и прищурился в темный коридор. Пахло костром и мусором. Как у нас, короче.

Устал я от этого запаха, или просто нервы кончились. Вместо того чтобы красться, окликать и чутко вертеться по сторонам, заранее оценивая опасности, я сжал кулаки и потопал, не разуваясь.

У Босенковых, как и у Гуля-апы, была двушка, хоть и другого проекта, со здоровенной кухней и неправильной формы залом. С кухни разило гадостно, а в зале было слишком светло, поэтому я побежал в Лешкину комнату. И застыл на пороге.

Там было пусто и прибрано – кровать заправлена, пол чистый, все такое. На этом фоне раздолбанный монитор в верхнем ящике стола особенно пугал. Его будто о косяк со всей дури шарахнули и, обрывая провода, сунули в стол – насколько влез. Влез не особо.

Я огляделся, подумал и все-таки шагнул вперед. Видно было, что в комнате никого, ни под столом, ни под кроватью, но нельзя же не поглядеть за занавесками и в шкафу. Вот ведь дурь какая. Ну поглядел. Зашел в зал, в туалет и ванную. Свет там, кстати, нормально включался и было чисто, хоть и со странностями – например, в ванну разбили горшок с кактусом – как яйцо в сковороду, – унитаз был заткнут несколькими рулонами туалетной бумаги, а стол в зале аккуратно перевернут вверх ножками. Одни волосок к двери лепят, чтобы чужака отследить, а другие, получается, вот так, подумал я, малость дурея, и отправился смотреть, что же творится на кухне.

На кухне ничего не творилось. Там сидели Босенковы в полном составе. Молча и неподвижно.

Окно было плотно зашторено, но занавески на кухне были, как положено, легкими и тонкими. Свет все равно просачивался угловатым пятном. Поэтому, наверное, стол был отодвинут почти к холодильнику и дядя Вадим сидел за ним боком к двери. Тетя Лена сидела с другой стороны, а Леха – на стуле, вдвинутом в нишу между холодильником и кухонным гарнитуром. Одеты все были по-домашнему, сидели в одинаковых позах, с обвисшими плечами, чуть сгорбившись, и то ли дремали, то ли рассматривали сложенные на коленях руки.

Почему-то я очень испугался. Они ничего не делали, не смотрели на меня, да и выглядели более-менее, уж по-любому лучше моих. А я испугался так, что продышаться смог через полминуты и с трудом – хоть дышать плотно забившим кухню смрадом было непросто. Продышался, а что делать, не знал.

– Лех, – позвал я тихонько, сам не понимая, хочу ли быть услышанным.

Босенковы не пошевелились, никто.

Я осторожно, по стеночке, прошел к окну и с трудом сдержался, чтобы не раздернуть штору. Дико хотелось распахнуть окно, чтобы вонь эта развеялась, да и чтобы орлы эти забегали. Или хотя бы двинулись.

Правда, я не был уверен, что свет заставит их бегать или суетиться. Мы же не в сказке про вампиров, а на улице Серова, в дурацкой моей жизни, которая неумело начинает налаживаться.

Я уж постараюсь, чтобы наладилась. И у меня, и у всех моих. И у Босенковых, раз так надо. Прямо сейчас и постараюсь.

Я медленно подошел к столу и начал прикидывать, с чего начать. С кого начать, было понятно – с дяди Вадима. Он был здоровый и не слишком добрый. Никогда он слишком добрым не был. Оставлять его за спиной я не собирался. Дядя Вадим был в носках и шлепанцах – это удобно. Но ноги сунул под табуретку – это неудобно.

Он, стати, не дремал и не был в этом, как уж, анабиозе – прищуренно смотрел себе на костяшки, иногда помаргивая. По сторонам не косится – значит, на меня кинуться не должен. Сейчас я потихонечку все достану, присяду – и надо будет быстро вскочить, чтобы…

Дядя Вадим не спеша поднял руку, опустил ее мне на плечо – и я рухнул на колени. Думал, увернуться успею, спицу выдернуть, поднырнуть и выскользнуть – ни фига. Причем видел движение и руку видел – но чуть замешкался, ухнул вниз баскетбольным мячом в дриблинге, а вверх никак.

Сперва было неудобно. Потом невозможно. Спина скручивалась в клубочек, от чего ныли пятки и закладывало нос с ушами, и было больно, везде, очень. Дядя Вадим и не давил, просто руку держал – но она была как мраморная колонна, а я ее основание, не могу, раздавит же сейчас.

Я был очень занят неудобством, болью, пыхтением и дергаными мыслями о том, что же теперь делать и как выпутывать нелепо изогнутые руки-ноги, – и все равно заметил, что дядя Вадим по-прежнему смотрит себе в коленки и тетя Лена тоже не шелохнулась, а вот Леха сполз со стула, медленно, на полусогнутых, подленько как-то подошел почти вплотную ко мне и присел на корточки рядышком. Он сидел не по-гопницки, а по-птичьи, нахохлившись и подняв плечи к ушам, глядел мимо вывернутой моей головы, но быстро-быстро, раз в секунду, косился, подглядывая. Это особенно бесило.

– Лех, – просипел я, помедлил, подбирая слова, но сил и воздуха уже не хватало, и я брякнул первое попавшееся: – Спаси.

Леха стрельнул глазами в сторону тети Лены и нахохлился сильнее. Один глаз у него был ярко-красным, веки на нем воспалились и распухли.

Надо было что-то еще сказать, умное и обидное, это подействовало бы наверняка, Леха здорово велся на слова, но кончились мои слова, умерли и прихлопнулись чугунной вьюшкой, вдвинутой выше горла наотмашь, до слез. Я замычал от немой ненависти, с жутким щелчком дотянулся до спицы на поясе, выдернул ее и воткнул куда-то в Лешку.

В бедро.

Лешка жалобно заныл, не меняя положения. Тихо. Громче. Еще громче.

Я отчаянно ворохнулся, но без толку – Лешкины родители не обратили внимания ни на вой, ни на мои замахи. Ну, раз так.

Я слепо ударил спицей за плечо, куда дотянулся, дяде Вадиму в руку. И оглох – тот словно в горн над ухом затрубил, беззвучный, но пронзительный. Затрубил, на миг отдернул ладонь и тут же хлопнул мне по кулаку со спицей.

Острие ткнулось в спину, я зашипел, пытаясь выпрямиться, но дядя Вадим надавил сильнее. Я брякнулся на пол боком и вывернутым локтем. Суставы затрещали. Сейчас лопнут. Я попробовал ударить левой рукой, отъехать на боку, съежиться – нет, дядя Вадим давил как медведь лапой.

Медведь, ayu, близко не подходить, стрелять издали, брать на рогатину, если не уберегся, пугать криком, бить в шею, глаз и суставы. Я с ними по-человечески, а это же медведи, с острой злобной радостью понял я, медведи в берлоге, смрадные, огромные и сонные, зима еще не кончилась, они медленные и вялые – но все равно смертельные. А я смертельней. Я им не Машенька. Я четко знаю, что делать.