Текст книги "Рассказы 15. Homo"

Шульгин повернулся. Взгляд тяжелый.

– Она перед самым тем днем у меня была и попросила снять копию. Собиралась на ТО, боялась.

Шульгин шагнул к столу. Не сказал, выдохнул:

– И что?

– «Что, что»! Подводишь ты меня под монастырь, вот что. Если я Нику восстановлю… В общем, это не в интересах фирмы. Да я и сам не хочу! Лучше ей без прошлого, на черта оно ей?! Васька этот. Мамаша вторая родила, бросила в детдоме, Нику в техцентр назад сдала, а Ника будет тащить все это… У нее другая задача, помогать. Сейчас она прежняя, веселая, ты ее не видел, какая она была…

– Это ей решать.

– Почему? Кто сказал? – вскинулся Михаил Сергеевич. – Захочу, и я решу! Ей так лучше.

– Кто вы такой, что решаете?! – рявкнул Шульгин и сунул руки в карманы. – Она решила, что ей это нужно.

– Она искин.

– У нее есть брат.

– Он ей не брат.

Шульгин отвернулся. Некоторое время стоял, уставившись в стол, в кружок лимона. Схватил и съел лимон. Еще один. Скривился. Повернулся и сказал ровно, будто не кричал только что:

– Восстановите ее. Что, у вас мало искинов, обычных? А она… другая, она в колонию к Ваське ездила, много у вас таких?

Михаил Сергеевич вздохнул.

– Нет, она одна. Почему так вышло, кто его знает? Может, все как у людей. Чем сложнее жизнь, тем и они сложнее становятся, опора. В них ведь много людского заложено, а как иначе, люди придумали. Потому и жаль ее. Васька этот, паршивец! А ну как по наклонной пойдет, в тюрьму сядет? Она будет его всю жизнь вытаскивать, сопли вытирать…

– Вот и нужна ему Ника, чтобы не пойти. Хороший пацан, только отчаянный, жуть берет. Ему надо, чтобы его любил кто-то, – сказал Шульгин. И тихо добавил: – А Нике он нужен. Не видели вы ее с ним. Она счастливая была, что видит его.

– Да видел я все, – отрезал Михаил Сергеич. – Уволят меня с вами! То хоть какую-то работенку подбрасывали.

Шульгин растерянно рассмеялся, почуяв слабину в обороне Техподдержки, и сказал:

– А к нам в театр пойдемте.

Михаил Сергеич укоризненно покачал головой:

– Э-эх, в театр, я искинов пятого поколения делал! А теперь что? Шторы эти, кулисы задергивать?! Да и вообще… Ты вот ее видел? Она спокойная, веселая. Людям хорошо с ней. Это ее работа. Путь, если хочешь. Ты ведь не боишься красивых слов. Ну так это они. Она нужна людям…

– Василий не человек, получается, – буркнул Шульгин, потеряв надежду.

– А-а! Опять за свое. Василий – это Василий. Искин – это искин. Люди могут сорваться, оступиться, искин не должен, он опора… Люди попросили о помощи, она с ними.

– Нам с Васькой нечем оплатить эту помощь, он бы ее позвал. Мне копить и копить, цены у вас в техцентре космические, – сказал Шульгин, развернулся и пошел.

– Иди, иди, ишь! – Михаил Сергеич привстал, но рухнул, прижатый столом. Договорил тихо, в стол: – Ваське оплатить нечем, а и те люди – чем виноваты? Им как быть?!

Хлопнула дверь. Шульгин сбежал по лестнице. Вспомнил, что этаж четырнадцатый, стукнул по кнопке лифта…

Долго шел по улице. Поздно было уже, но на улицах многолюдно, тепло и как-то весенне: зеленой листвой пахнет, под ногами сережки опавшие, будто мохнатые гусеницы. Завтра на работу рано утром… а вечером – стояние на углу. Фонарщика купили. Теперь надо попробовать доделать свистуна. Свистун бил в литавры, а при ударе вместо боя тарелок раздавалась птичья трель, короткая и смешная. Свистун втягивал голову в плечи, сконфуженно оглядывался и бил опять. Что-то заедало, когда раздавалась трель…

Птичья трель по-прежнему заедала. Шульгин рассмеялся и огляделся. Хорошо, хоть зрителей в этот утренний час, в перерыв между спектаклями, было особенно мало. Трое.

Нет, четверо.

Девчонка остановилась прямо напротив Шульгина, посреди тротуара, сунув руки в карманы. Склонив голову, она смотрела на него. Серые большие глаза, черная толстовка, черные кроссовки.

– Здравствуй, Ника, – улыбнулся Шульгин, радость дурацкая подкатила комом.

– Здравствуй, Шульгин, – сказала Ника и пошла.

Шульгин сунул свистуна в рюкзак, догнал ее. Они некоторое время шли молча.

– Значит, ты нас не забыла, – сказал Шульгин.

– Когда вы пришли, я подумала, что вы не обознались, и решила поискать в памяти. Прослушала Мышу и Кубок.

– Мышу и кубок… прослушала… понятно, что тут непонятного, – повторил Шульгин задумчиво.

Ника рассмеялась. Этот смех он у нее любил особенно. Очень тихий. Ему даже казалось, что она так смеялась только с ним. Ника остановилась и достала из рюкзака механическую мышку, Пьеро и обычный кубок. Шульгин вздрогнул, когда Мышь проворчала голосом суховатым и вежливым:

– Ну вот, карты раскрываем, значит.

– На людей надежды мало, расскажет, – возгласил сварливо Кубок.

Пьеро молчал.

– Но Техподдержка… получается, про них знает, – вскинул глаза на Нику Шульгин. И подумал, что ворчит, как этот старый медный Кубок.

– Техподдержка свой человек, – ответила Ника. – Он эту память мне оставляет каждый раз, хоть и ругается. Теперь я к Васе.

Шульгин кивнул. Ясно, значит, на станцию, что тут неясного.

Спустились в переход. Ника шла, вцепившись в лямки рюкзака. Машинально отвечала. Иногда поворачивалась к нему. Слушала. Опять отворачивалась. «Вспомнит и придет… как сегодня пришла, и много лет так будет идти, ну просто не будет меня, а может, и не вспомнит, да и черт с ним», – думал Шульгин, покупая Ваське шоколад и пирожки с яблоком, тот просил «те, которые у перехода продаются, такие, узелком». Оглянулся быстро. Ушла, не догонишь… И рассмеялся. Ника стояла в толпе, глядя на него.

Род Велич
Гуманизация

– Дед, деда!

– Терраформирование – это как сделать из непригодной для жизни планеты Cкажи, а что такое гуманизация? – Маленькая Маринка скачет по гладким каменным плитам, словно играя в классики.

Мы спускаемся от дома на горе вниз по мощеной дороге. Интересно, где она услышала это слово?

– Хороший вопрос. Многие путают «гуманизацию» и «терраформирование», – говорю я, подражая тону лектора из видеоуроковпригодную. А гуманизация – это подготовка уже пригодной планеты для безопасной и удобной жизни земных колонистов. Это как из дикого леса сделать уютный сад, понятно?

Я вдыхаю смолянистый запах кипарисов и саговников, зеленеющих вдоль дороги. Хорошо прижились на здешних камнях. Из зарослей доносятся трели цикад. Райское спокойствие курортного мира.

– Понятно. – Маринка поправляет панамку и тут же перескакивает к новому вопросу: – А что труднее?

– Терраформирование однозначно сложнее и дороже. Уйдет много-много лет работы, прежде чем на новой планете вырастут цветы и люди смогут гулять без скафандров. Пригодные для жизни миры – огромная редкость в нашей галактике!

Дорога изгибается вдоль склона и ныряет в прорезанную в скале террасу. Воздух уже заметно прогрелся с утра, но в тени еще царит приятная прохлада.

– А наша Тейя сразу была пригодная? – не унимается Маринка.

– Да, мир Кесслер-1А был уже обитаем, когда мы прилетели сюда. Я сам участвовал в его гуманизации.

Внучка серьезно смотрит мне в глаза.

– И как, страшно было?

Я морщу лоб, припоминая те далекие времена. Было ли мне тогда страшно?

– Пошел! Пошел! Пошел! – орет над ухом сержант.

Десятки кованых ботинок гремят по железному трапу. Над головой тяжелые лопасти конвертоплана молотят горячий воздух. Высадив космодесантников на жаркий песок, винтокрылые машины снова взмывают в небо.

– Первое отделение – северный вход! Второе отделение – южный! – голос комбата шипит из наушника. – Третье – охраняете периметр и внешние стены. И чтоб ни один таракан не ушел!

Хорошо ему там командовать, наблюдая с безопасного расстояния.

Надо мной нависает черная громада улья. Гора из угрюмых глыб вздымается посреди пустыни, словно гигантский муравейник. И какому дураку пришло в голову прозвать их ульями?

Солдаты первого отделения грузной трусцой движутся в обход. Мы идем прямо, где на возвышении, меж камней чернеет зев прохода внутрь горы.

В первых рядах – уже нюхавшие порох ветераны, они живо карабкаются по голым камням с оружием наперевес и, не сбавляя хода, ныряют в темный провал. «Желторотики» вроде меня, кто только из учебки, стремятся не отстать.

Я невольно замираю над зияющей дырой. В лицо бьет горячий воздух и запах гари.

Сержант Ульман сочувственно косится на меня.

– Первый вылет?

Несмотря на немецкую фамилию, внешностью он больше напоминает мексиканца и говорит на общеземном с заметным арабским акцентом.

– Да не дрожи ты так! – ухмыляется он, щелкая предохранителем своего пулемета. – Там всех тараканов с воздуха напалмом выжгли. Наше дело – убедиться, что все чисто, и отработать раненых. Чтоб не мучились.

Мы спускаемся внутрь последними. Под землей не так уж и темно, извилистые проходы ветвятся во все стороны, местами пропуская свет снаружи. Дыма тут заметно больше, но дышать можно – ветер гоняет по улью воздух с поверхности.

– Тренировки свои помнишь? – пытаясь ободрить, сержант хлопает по баллонам за моей спиной. – Задачи огнеметчика на поле боя?

Я вытягиваюсь в струнку, как на плацу, и заученные слова сами отскакивают от зубов:

– Выявлять противника в скрытых и малодоступных местах! Уничтожать кладки яиц и запасы…

– Ладно-ладно! Молодец! – смеясь, обрывает он. – Смотри, только своих не поджарь. Увидишь кого из недобитых – ты знаешь, что делать. Главное, чтобы они не страдали – мы ж не звери какие-то!

Мы ступаем по черным отполированным камням. Сколько же поколений шлифовали их своими лапами? Под ногами хрустят черепки, пепел, обгорелые железки и дымящиеся куски мяса.

Я застываю, впервые так близко разглядывая тело туземца. У них мало общего с нами – две ноги, две передние лапы с клешнями, похожие на клюв массивные челюсти. Тело сильно обожжено, даже костяные щитки на спине оплавились.

По мрачным тоннелям носится эхо одиночных выстрелов. Наверное, ветераны убеждаются, что живых не осталось. Завяжись ближний бой, уже строчили бы длинными очередями.

Внезапно мой взгляд падает на боковой тоннель. Его что, еще не проверили? По стенам тянутся то ли орнаменты, то ли крючковатые письмена.

За поворотом открывается обширная камера. В стенах чернеют гладкие плиты, гравированные плотными рядами символов. У дальней стены – похожий на кол ритуальный тотем, а под ним – пирамида из яиц.

Я осторожно приближаюсь к находке. Крайние яйца спеклись, но те, что дальше, еще дышат. Я зачарованно рассматриваю, как внутри кожистой оболочки подрагивают полупрозрачные эмбрионы. Затем, опомнившись, тянусь к гашетке. Задачи огнеметчика…

Визг! Нечеловеческий визг раздирает барабанные перепонки. Я успеваю отскочить, зажав уши, и вижу, как между мной и кладкой вырастает массивная фигура.

Существо корчится на четвереньках, заслоняя собой яйца, – то ли ранено, то ли готовится к прыжку. Оружия в клешнях не видно, но разинутый клюв с острыми зубами наводит ужас. Обожженная напалмом кожа свисает лоскутами, существо жутко таращится на меня уцелевшим глазом, вместо другого – месиво зеленой сукровицы.

Этот взгляд меня словно парализует. Я понимаю, что вот-вот погибну, но руки, словно клещи, сжимают ствол огнемета, не в силах дотянуться до гашетки. Это мгновение кажется бесконечным. Но тут по ушам бьет грохот очереди.

Ручной пулемет сержанта строчит у меня за спиной. Я вижу, как трассирующие пули впиваются в тело существа и вылетают с обратной стороны вместе с брызгами зеленой крови. Через несколько секунд все стихает.

– Совсем очумел?! – Сержант отвешивает мне тяжелую оплеуху. – Сразу стрелять надо было или на помощь звать! Это ж самка – они самые опасные! Особенно возле кладки!

Пытаясь загладить оплошность, я поспешно вжимаю гашетку и смотрю, как струя пламени пожирает распростертое тело и гору яиц.

– Эй, ты заснул? – Маринка тащит меня за палец. – Пошли! Ты же обещал показать мне пещеру чудовищ! Как их там? Ква… ква?..

– Их называли квагги или квагары, – поправляю я. – Примитивные существа вроде рептилий. Но от них осталось много интересного. Вот, смотри!

Я приседаю и указываю на одну из каменных плит, которыми вымощена дорога. Ее поверхность испещрена рядами неровных знаков, похожих на куриные следы.

– Это их письмена. Здесь много таких.

Маринка водит пальчиком по выгравированным в камне бороздам.

– А что еще осталось?

– Названия, например. Многие до сих пор хранят следы их языка: город Кварс, долина Кварам, хребет Тор-Кван. Правда, почти все поселения уже переименовали на наш лад – Веселое, Золотое, Солнечное.

– А еще?

– Еще остались древние святилища в пещерах. Там квагары первыми научились выращивать деревья-осьминоги.

Маринка боязно замирает.

– А там, куда мы идем, будут деревья? Они страшные! У них корни такие загребущие! – Она делает пугающий жест ручками и корчит рожицу.

– Нет, не будет, – улыбаюсь я. – По правде сказать, они не совсем деревья. И совсем не страшные, как осьминоги. Хотя ты ведь и настоящих земных осьминогов не видела никогда.

– А правда, что они лечат от всех болезней и ран?

– Ну почти. Разве что кроме душевных. Маленькой ты много болела, и мы тебя тоже лечили соком деревьев-осьминогов.

Дорога змеится все ниже. Там, внизу, где скалы словно в воду ныряют в бескрайнее море песка, виднеется причал для спидеров на воздушной подушке. Но я смотрю в другую сторону. Я знаю, что где-то на этом склоне, среди поросших можжевельником камней и мачт концентраторов влаги таится вход в древнюю пещеру. Вот только туда еще карабкаться и карабкаться.

Горячий ветер из пустыни на мгновение затихает, и в неожиданной тишине мне чудится эхо далекой канонады.

– А может, не пойдем сегодня? – поворачиваюсь я к Маринке. – Мама будет ругаться, если узнает, что я тебя туда водил.

– Пойдем, пойдем! Ты же обещал!

– Ну ладно, – вздыхаю я. – Только маме ни слова, хорошо? Пусть это будет наша с тобой военная тайна.

– Слушаюсь, командир!

Маринка прикладывает руку к панамке, и мы начинаем взбираться по склону. Из-за горы все ярче пробиваются красноватые лучи.

Раскаленное светило немилосердно жарит бетон на плацу. Хорошо еще, в небе только красноватый Кесслер-1; когда взойдет белый Кесслер-2, без солнцезащитной маски лучше и носа из казармы не высовывать.

Жаркие лучи распекают два десятка железных контейнеров на посадочной площадке. Грузовые жестянки, прозванные у солдат консервами, сторожат несколько часовых.

– Что там у вас? – я обращаюсь к рядовому, что скучает в тени контейнера, и как бы невзначай протираю новенькие лычки капрала.

– Пленные тараканы на депортацию, – лениво отвечает он. – Транспорт еще утром должен был забрать. И где его черти носят? А то эти на жаре дохнут как мухи. Уже четвертого выносим.

Рядовой кивает на двух товарищей, которые выволакивают из контейнера безжизненное тело.

Я заглядываю внутрь. Весь контейнер забит кваггами. Они лежат вповалку на железном полу – раненые, обессилевшие от жажды и голода, в основном самки и подростки. Клешни у многих раздавлены или разбиты кувалдой – чтобы больше не смогли держать оружие.

– Слушай, может, из пожарного рукава по крышам плеснуть? – говорю я рядовому. – Железяки бы не так грелись.

– Делать мне нечего! Может, им еще колы со льдом? – Он сплевывает на горячий бетон. – На базе и так воды в обрез.

– А куда их везут?

– На астероиды.

Я понимающе киваю и направляюсь к зданию штаба, где уже топчется Ульман.

– Ну где ты телишься? Старший уже рвет и мечет! – торопит он меня в кабинет комбата.

Внутри обволакивает приятная прохлада кондиционированного воздуха. Густые жалюзи приглушают свет в окне, под которым зеленеет в кадке привезенная с Земли пальма.

– Вольно! – отмахивается комбат от нашего приветствия. – У меня для вас срочное задание. В целях минимизации рисков для будущей колонии штаб приказал выселить всех кваггов в радиусе тысячи километров. Обычно этим отряд Ермака занимается, но дел сейчас невпроворот, а времени в обрез, так что бросаем в поле всех, кто в наличии.

Капитан Ермак с позывным «Сорокопут» считался на базе живой легендой. Самую тяжелую и грязную работу он и его отряд выполняли безотказно, со рвением, за что и получили прозвище «миссионеры».

Командир выводит карту на большой экран и продолжает.

– Ваша задача – гуманизировать улей Квар. Это примерно пятьсот километров на запад. Могу вам выделить только по отделению на каждого.

Мы с Ульманом переглядываемся.

– Два отделения на целый улей?

– Ну что вы как дети малые? Не договоритесь миром – вызываете поддержку с воздуха, а дальше – как обычно!

Я вспоминаю раскаленные контейнеры на плацу.

– И что, этих тоже на астероиды? Квагги не пойдут по-хорошему, они приросли к своей земле, а в новой среде половина за год передохнет. Ясно, почему они сопротивляются.

Комбат поднимает на меня усталые глаза.

– Ну пойми, нельзя их здесь оставлять. Война уже сколько лет тянется? И сколько еще будет идти? – говорит он спокойно, по-отечески. – Квагары злопамятные, они не простят и не забудут. А к нам скоро прибывает новая партия мирных переселенцев, женщины, дети. Им что, постоянно оглядываться по ночам, как бы кто не схватил клешней за горло? Сам ведь тоже когда-нибудь отслужишь, осядешь в тихом месте. Тебе здесь еще своих детей и внуков растить!

Ульман толкает меня в бок, всем видом показывая: хватит, мол, пререкаться.

– Ладно, – комбат снова переходит на командный тон. – Приказы вам выданы. Свободны!

Мы направляемся к выходу, а он погружается в свои экраны с отчетами и картами. Краем глаза успеваю заметить среди них обзоры по недвижимости и озеленению приватных участков.

Наша колонна выходит в пустыню на закате, когда жара спадает. Хотя колонна – это громко сказано: два тяжелых бронетранспортера месят колесами горячий песок, волоча за собой платформы с контейнерами. Ульман со своим отделением – в голове, я замыкаю.

Кесслер-1 медленно прячется за горизонт, окрашивая барханы в кровавые тона. Через час опускается тьма. Мы движемся по приборам, погасив огни на машинах. Еще часов через пять транспортер Ульмана замирает.

Когда я подхожу, тот озабоченно разглядывает карту.

– Черт бы побрал эти магнитные аномалии! Компас вообще свихнулся. Я какое-то время шел по спутниковому сигналу, но потом и он пропал.

Я киваю. Да, богатая металлами планета щедра на сюрпризы. Недаром колонисты так облизываются на здешние месторождения. Кроме подземных аномалий в ионосфере часто бушуют магнитные бури, подпитываемые вспышками сразу двух светил. Порой они намертво вырубают всю радиосвязь.

– Мы что, заблудились?

– Ну гироскопы направление держат вроде… – не очень уверенно отвечает Ульман. – А когда взойдет Кесслер, поищем другие ориентиры.

Я поднимаю голову. Ночное небо с незнакомыми созвездиями мало что говорит о направлениях. Какие еще ориентиры можно найти на гладкой, как стол, песчаной равнине? Справа за горизонтом вспыхивают разрывы – где-то зачищают еще один мятежный улей.

– Хорошо кваггам! – вздыхает сержант. – Я слышал, у этих тварей в клюве что-то вроде магнитного органа, чтобы ориентироваться во всех этих аномалиях. Потому они и чуют металл с такого расстояния и знают заранее, кто к ним идет с оружием, а кто без.

Еще шесть часов мы ползем наугад по пустыне, пока небо на востоке не начинает сереть. Я полной грудью вдыхаю остывший за долгую ночь воздух и делаю большой глоток из фляги. Если ничего не напутали, на рассвете улей покажется на горизонте.

И в этот момент тишину разбивает взрыв. Фонтан песка вырастает рядом с первым транспортером и опрокидывает его. В небе кувыркается вырванное с мясом колесо.

Я торможу свою машину и бросаюсь вперед. Бронетранспортер лежит с развороченным днищем, похоже искать живых внутри – дохлый номер. Ульмана, сидевшего в люке, отбросило на несколько метров.

Сзади раздается еще один взрыв. Солдата из моего отделения, бежавшего в нескольких метрах от меня, разрывает на куски. Другой солдат отпрыгивает в сторону, но через несколько шагов его постигает та же участь. Я замираю на месте от жуткой догадки – мы посреди минного поля!

Из приоткрытого люка на меня смотрят перепуганные глаза механика-водителя. Он пытается сдать назад, чтобы скорее выйти из опасной зоны, но ему мешает прицеп с контейнерами, и колеса все дальше уходят в сторону от пройденной колеи. Я не успеваю остановить его, как бронетранспортер вместе с остатками моего отделения с грохотом исчезает в фонтане песка и фейерверке взорвавшегося боекомплекта. Лишь я продолжаю стоять в облаке гари и песчаного крошева.

Пыль постепенно оседает. В предрассветных сумерках я вижу, что Ульман еще шевелится. Осторожно приближаюсь и осматриваю его раны – правую ступню срезало начисто чуть повыше щиколотки. Еще минут десять уходят на то, чтобы наложить жгут и вколоть анестетик.

Над горизонтом неспешно встает ослепительный диск Кесслера-2. Ульман постепенно приходит в себя и очумело разглядывает песок вокруг нас.

– Это же наши!.. – наконец стонет он.

Его смех скорее напоминает всхлипывания.

– Что? – не понимаю я.

Может болевой шок?

– Наши установили поле! Жидкие мины есть только у нас. – Задыхаясь, сержант указывает на мокрые пятна в песке. – Их заливают с воздуха, чтобы мешать переброске караванов с оружием из улья в улей. А мы заблудились в темноте и влезли в собственное минное поле!

Пять часов я волоку его на себе по горячему песку. Днем в здешней пустыне случается необычный оптический эффект. Раскаленный воздух над землей начинает преломлять световые лучи, словно линза. Кажется, что бредешь по дну огромной пиалы – горизонт поднимается, небо сжимается, как шагреневая кожа, вся равнина будто выворачивается наизнанку. И только сверху все так же немилосердно жарит белое светило.

Мне кажется, я начинаю сходить с ума. Вода почти закончилась. Я жмурюсь от ослепительных лучей, шлемы и солнцезащитные маски остались в транспортере. Волдыри покрывают обожженное лицо, кожа шелушится и свисает лоскутами.

– Остановись… – хрипит сержант. – На минуту…

Я сгружаю его с плеч на обжигающий песок и подношу флягу с остатками воды к его запекшимся губам. Похоже, Ульману куда хуже, чем мне.

– Тебе надо идти… – Он отталкивает флягу.

Его глаза указывают на запад. Я смотрю туда и вижу мираж – в небе висит черная каменная громада. Но это не призрак – оптический эффект приблизил далекий объект.

– Улей… Иди к ним… – шепчет Ульман. – Только без оружия, не то учуют за километр…

– Я не могу! Как я брошу оружие? Это же трибунал!

– Иди, желторотик… Тебе еще жить… Мой тебе приказ… – слабо улыбается он. – Они не тронут… тех, кто прошел сквозь пустыню…

От жары смысл его слов едва доходит до меня. Я еще долго не могу сдвинуться с места, пока не осознаю, что сижу над мертвым телом сержанта.

Наконец, собрав силы, встаю, отбрасываю нож и пистолет и, спотыкаясь, бреду к улью.

– Значит, они жили в таких вот норах?

Мы с Маринкой стоим над черным провалом среди камней.

– Да, раньше климат на Тейе был жестче, а рельеф тут очень однообразный. В раскаленной пустыне негде спрятаться от жары, кроме этих груд камней, разбросанных среди песков. Здесь квагары и устраивали свои ульи.

Я включаю фонарик, беру Маринку за руку, и мы начинаем спускаться в каменное жерло. Она жмется поближе ко мне, но старается не показывать страха и с интересом разглядывает ветвящиеся во все стороны каменные тоннели. То тут, то там с поверхности пробиваются пятна света. Но я никуда не сворачиваю и не останавливаюсь; наверное, даже с закрытыми глазами я мог бы найти тот самый проход, ведущий к сердцу горы.

Наконец мы оказываемся в большой камере. Каменные своды вздымаются высоким куполом, у дальней стены сложена высокая пирамида из камней. Вдоль стен и на ее уступах виднеются отполированные ряды древних плит. Многие сорваны с мест, разбиты и разбросаны где попало.

– Ой, смотри! Здесь такие же плиты, как и на дороге! – Маринка приседает и водит пальцем по древним письменам на камне.

– Да, многое уже растащили на стройматериалы, – вздыхаю я. – На этих плитах выбивали имена живших здесь квагаров, отправившихся на погребальный костер.

Маринка затихает от неожиданного открытия.

– Так выходит это… кладбище? – удивленно моргает она.

– Ну как сказать? Это – родовая камера. Квагары выдерживали тут свои яйца, сюда же ссыпали прах от сожжения умерших. Можно сказать, здесь начиналась их жизнь, здесь же она и заканчивалась.

– А это что? – Маринка указывает на каменную стену.

Поверх разбитых и еще уцелевших могильных плит по гладкой скале извивается огромная змея из повторяющихся квагарских символов. Я вожу лучом фонарика вдоль змеевидной спирали. Виток за витком она тянется вверх по стене – к высеченному изображению сияющей птицы в гнезде.

– Это имена всех предводительниц здешнего улья. Двести двадцать два поколения.

– Предводительниц? – Маринка таращится на меня.

– Да, квагары вели родословие по женской линии. И я знал Кви-То, последнюю из них.

– И куда они все делись?

– Была война. Потом они улетели на астероиды.

– А ты был на той войне? Мы победили? Квагги были плохие? – Маринка засыпает меня вопросами.

– Нет, они совсем не плохие. Однажды даже спасли мне жизнь, когда я чуть не погиб в пустыне. Я жил у них какое-то время, пока не пришли наши.

Время в улье тянулось медленно. Лишь отблески лучей снаружи подсказывали, как сменяли друг друга странные квагарские сутки: пятнадцать часов красноватого света Кесслера-1, темная четырнадцатичасовая ночь, потом еще одиннадцать часов белого дня Кесслера-2, короткие сумерки – и снова восход Кесслера-1. Со временем положение светил на небе менялось, а с ними смещались и эти промежутки, принося то долгие беспросветные ночи, то испепеляющие жарой дни с двумя солнцами.

Но в сердце каменной горы температура и влажность почти не менялись. В незапамятные эпохи истории Тейи ледник сгреб в кучу эти камни, а затем растаял, разбросав их пирамидами по всей планете. Они стали рифами в разлившемся на месте ледника океане. Но через миллионы лет и его воды иссохли, а каменные острова так и продолжали возвышаться среди бескрайнего моря песка.

Я знал, что когда-нибудь за мной придут. Раз отряд не вышел на связь, в штабе не могли этого не заметить. Но, похоже, нехватка людей сказывалась настолько остро, что оставалось лишь гадать, когда это случится.

Все эти дни я был гостем квагаров. Меня кормили песчаными грибами и пастой из мха, а когда окреп – мясом домашних животных, похожих то ли на ожиревших ящериц, то ли на свиней в чешуе. Мои ожоги смазывали соком дерева-осьминога, произраставшего в улье. Спустя много лет земные ученые подтвердят удивительную способность этих организмов заживлять раны, угнетая здешние виды бактерий, и научатся выращивать их для нужд медицины. Но тогда это было единственное доступное мне лечение.

Всю жизнь борясь с беспощадной пустыней, квагары создали удивительный обычай. Любой, пришедший из песков без оружия, считался почетным гостем племени. И даже предводительница должна была его приветствовать.

Кви-То, так звали главу здешнего племени, указывала на меня клешней и произносила на своем квакающем языке:

– Ты – гость. – Затем била себя в грудь: – Я – вождь. Долг вождя принимать гостя.

Несмотря на матриархат, их язык не различал родов. Или, может, это мой тактический переводчик не чувствовал нюансов их речи. К счастью, мне хватило ума не выбросить его по пути. Этот прибор стал единственным мостом между мной и туземцами, испускавшими свистящие, шипящие и щелкающие звуки, не всегда доступные человеческому уху.

Я до сих пор не уверен, насколько упрощенным и неточным был тот перевод. В боевых условиях нужно понимать лишь самые простые и отрывочные фразы. Но мало-помалу разговоры с обитателями улья открывали мне историю отношений с людьми глазами квагаров.

Поначалу землян называли «звездными гостями». Первые исследователи сообразили пойти на контакт без оружия в руках, и, пытаясь постичь суть межзвездных путешествий, квагары поняли только одно – люди тоже прошли сквозь бескрайнюю, холодную пустыню среди звезд. А значит, они – тоже гости.

Стычки начались позже, когда переселенцев прибыло больше. Они запустили разработку месторождений, заняли несколько ульев, чтобы расселить колонистов на твердой почве, а не в зыбких горячих песках. Тормозить колонизацию никто и не думал. Ведь из десятков тысяч исследованных планет Тейя оказалась лишь третьей пригодной для жизни людей без длительного и дорогого терраформирования.

Поэтому, когда конфликты участились, прислали космодесант, чтобы разбираться с ними жестко и решительно. Но, несмотря на огромный перевес землян в технике и авиации, блицкрига не получилось. Война забуксовала, превратившись в затяжную и изнурительную бойню. Отряды теряли связь и плутали в аномалиях. Обмундирование не годилось для местной жары. Резервов и припасов, рассчитанных на быструю победу, постоянно не хватало. А туземцы, отлично знающие местность, устраивали засады на вооруженных людей. Их снайперы быстро научились выбивать командиров, чтобы сеять хаос среди бойцов. Серьезные потери все чаще вынуждали отряды «миссионеров» на ответную жестокость.

Именно тогда в языке квагаров появилось новое слово. Оно состояло из двух корней – «гость» и «враг».

– Гости-враги делают плохие вещи, – рассказывала мне Кви-То. – Рушат могилы, разоряют гнезда, убивают деревья. Великий Кваг видит и огорчается.

Да, квагары говорили о деревьях именно так – «убивают». Курпаны, прозванные «деревьями-осьминогами», напоминали что-то среднее между грибами и моллюсками и давно жили в симбиозе с квагарами. Те удобряли их пеплом погребальных костров, а они взамен оплетали корнями-щупальцами кладки, давая равномерное тепло и влагу, необходимые для вызревания яиц.

Посаженный в родовой камере курпан лет через тридцать выпускал похожий на пику высокий стебель со спорами. Такое дерево-осьминог считалось полноправным членом племени и священным тотемом, оберегающим жизнь улья.

Спустя неделю моей жизни у квагаров, видимо, убедившись в безопасности гостя, Кви-То отвела меня в родовую камеру, служившую местным святилищем.

Под потолком, куда падал сияющий луч светила, на стене было высечено гнездо и сидящая в нем птица или, точнее, лучезарный квагар с крыльями. На гладком камне казалось, что гнездо парит в воздухе, из-под него к земле тянулись длинные корни-щупальца.

– Все мы дети одного гнезда, – предводительница указала на изображение. – И мы, и вы, и все на свете. Вышли оттуда и вернемся туда.

Мой взгляд уцепился за надпись, выбитую выше других особенно крупными символами.

– Великий Кваг учит нас, – Кви-То заметила мой интерес. – Мир всем, кто прошел сквозь пустыню!

Ниже по стене тянулась длинная змея из символов. Один из них повторялся, другие – нет. Кви-То провела клешней вдоль змеи.