Текст книги "Сгинь!"

Она собрала свои вещи. За вычетом платьев Гульноры, которые остались висеть в шкафу – чужого, спасибо, не надо, вещей оказалось немного.

– Гуль, дай денег на билет.

– Нэ дам, –  воспротивилась Гульнора. – Ты нас подставляешь. Работать некому, ты уезжать. Где я тебе до конца дня кого найду?

– Гуль, но я ж и так без денег все эти месяцы пахала. Хотя бы на билет себе заработала или нет? –  уставясь в пол, спросила Ольга.

– Нэ! Нэ! Нэ! –  чуть ли не кричала Гуля. – Ничего нэ заработала. Мансура до слез довела. Шавкат вечером придет, у него ынфарк будет.

Мансур выглядывал из комнаты и хлюпал носом, готовый разреветься, но пока не понимал, по какому поводу слезы лить и стоит ли.

– Аааааа! –  вдруг застонала Гуля, осела на пол, схватилась за грудь. – У меня молоко пропало. Аааа. Вот что ты наделала со мной.

Ольга сама кормила грудью и понимала, что вот так резко, да еще и по такой незначительной причине молоко у женщины пропасть не может. Манипуляция. Молочная манипуляция кормящей женщины.

– Ладно. Не хочешь давать, не надо. Сама найду. Прощай. Шавкату привет. И спасибо вам за все. Не обижайся, мне правда очень надо.

Ольга тщательно проговаривала слова, словно стараясь не забыть ничего, сказать все, что нужно говорить в таких ситуациях. Смотрела в пол, а тот убегал из-под ног. Положила ключи на тумбочку и вышла, осторожно закрыв за собой дверь. Лишь бы не хлопнуть, а то совсем некрасиво получится.

Уже на улице Ольгу догнала Зухра, неловко сунула ей в руку тысячу рублей. Бросила:

– Мама сказала передать.

А потом стояла и смотрела вслед этой чужой женщине: лишь бы та не передумала, лишь бы та не вернулась в их дом. Лишь когда чужачка в конце длинной улицы свернула за угол – направо, в сторону вокзала, –  Зухра улыбнулась и побежала вприпрыжку к своим. Теперь можно Мансура за уши потрепать. Или пощекотать. Да, пожалуй, пощекотать.

Ольга ехала домой.

А существует ли ее дом или это уже совсем чужое место?

* * *

Вот она – знакомая дверь. На обшивке длинная царапина: Степка когда-то провел железной машинкой, нетерпеливо дожидаясь, пока мама роется в сумке. У Ольги есть ключи, но воспользоваться ими сейчас как-то неправильно. Чувство, что готовишься вломиться в чужую жизнь.

Странно, конечно. Это же и ее квартира тоже.

Помедлив, Ольга нажала на дверной звонок. Звук вышел слабый, неуверенный. Женщина выслушивала шаги или детские возгласы, но за дверью было тихо.

Ольга позвонила еще раз, чуть настойчивее. Потом еще.

Тишина.

Видимо, дома никого нет. Наверное, Андрей со Степкой ушли гулять или в магазин. Скоро вернутся.

Ольга, выбрав из связки звякающих ключей нужный, вставила его в скважину. Не успела она повернуть его в замке, как дверь открылась. На пороге стоял Андрей. Взлохмаченный, с помятым лицом, в мятой же футболке, носках и без штанов. Он никогда так не ходил по дому.

– Взламываешь? –  спросил Андрей.

Слишком ровный, слишком спокойный голос. Словно Ольга не отсутствовала несколько месяцев. Словно она только час назад вышла в магазин, и вот вернулась. Сразу. С батоном и молоком.

А что она, собственно, ждала? Радостных воскликов и жарких объятий? Может, ей еще хлеб-соль предложить и оркестр заказать? Нет, Ольга понимала, что так не будет. Но хоть какая-нибудь эмоция. Даже самая неприятная: злость, гнев. Но никак не безразличие.

– Нет, я… –  пролепетала Ольга и заглянула мужу за спину.

Квартира тонула в полумраке, хотя день стоял солнечный, словно лучи до окон не дотягивались. Внутри бардак, запустение. И даже запах сладко-тухлый с примесью пота.

– А где Степа? Он у мамы? –  спросила Ольга нетерпеливо. – У твоей или моей?

Она готова была ринуться за сыном сейчас же. Поначалу хотелось обнять и мужа, но тот держался отчужденно, так что от этого пришлось отказаться.

– Степа…

– Да, где мой сын?

Мой. Не наш. Нет никакого «наш» больше, Ольга это поняла.

Мой сын. Твой сын.

– Где мой сын? –  повторила она.

Андрей опустил голову.

Отчего-то тело Ольги начало неметь. Это было так ощутимо: сначала свело в груди, потом отказали руки, шея, голова. Тяжелый камень опускался все ниже и ниже. Сейчас дойдет до ног и обрушит Ольгу на пол. Внутри зарождался страх, но женщина отчаянно давила его.

– Тебе лучше сесть, –  сказал Андрей и жестом указал на пуф у двери.

Глубже в квартиру он не собирался ее пропускать.

Страх уже хватал за горло, хотелось выпустить его наружу, прокричав:

– Аааааааааа-аааааа!

Ольга рухнула на пуф. Андрей медленно закрыл за ней дверь. Затем уставился в дальнюю точку в конце коридора и сказал:

– Степы больше нет.

Страх задушил Ольгу. Внутри все обвалилось.

– То есть как нет?

Мелкие молоточки застучали в голове: «Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда».

– Неправда, –  сказала Ольга вслух.

– Он выпал из окна, –  продолжил Андрей. – Десятый этаж. Смерть мгновенная.

Ее Степашка, ее сынок умер.

Умер. Какое ужасное, какое жестокое слово, как больно оно хлещет по щекам, как беспощадно режет пополам. Сына больше нет. Больше никогда не слышать его смех. Больше никогда не видеть его улыбку. Больше не успокоить его слезы.

Ничего больше нет.

– А ты где был? –  дрожащим голосом спросила Ольга.

Словно это имело сейчас значение. Словно ответ на этот вопрос вернет ее сына. Степы больше нет, и какая, к черту, разница, где находились в момент его падения все остальные!

– На кухне, –  вздохнул Андрей. – Варил ему кашу. Оль, я не хочу это обсуждать. Я нахожусь под следствием, я не могу выходить из дома. Я считаюсь преступником, потому что по моей вине умер мой же сын. Я недоглядел и теперь не имею даже права нормально страдать, потому что убийца – я, а убийцы не плачут по своим жертвам.

По его вине.

Но что, если виноват не Андрей, а Ольга?

Это она надолго оставила сына одного. Бросила его. Ушла и не вернулась. И ничего не сказала, а Степа наверняка ждал. Каждый день ждал, каждую минуту. Он так соскучился по матери, что залез на окно и стал смотреть, не идет ли она домой, не возвращается ли из такого далекого магазина с ненужными уже батоном и молоком? Что, если по улице в тот момент шла очень похожая на Ольгу женщина, мало ли их таких ходит, в черных штанах и черной куртке? Что, если Степа высунулся наружу, чтобы как можно громче крикнуть: «Мама!»

И с этим криком летел до самой земли. И умер, думая, что мама наконец вернулась.

Все стало окончательно чужим: эта квартира, этот дом, Андрей. Он больше не муж ей.

Теперь уже точно.

И Ольга ушла от Андрея во второй раз.

Теперь уже навсегда.

* * *

Утро снова хмурое, словно тоже не выспалось.

Ольга села на неудобной кровати, свесила ноги, поболтала ими в воздухе, перестала болтать – слишком беззаботно, слишком не по ситуации, опустила ноги на пол, потянулась за юбкой, повертела ту в руках, словно увидев впервые, натянула юбку, натянула кофту.

– Жрать будем или как? –  гаркнул вдруг мужчина.

Но гаркнул как-то неуверенно: начал громко, требовательно, а последнее «или как» зажевал, почти проглотил, будто к концу фразы засомневался.

Ольга нахмурилась: вечно эти требования, вечно эти недовольства.

Она вышла, задумчиво уставилась в окно, лишь бы на соседа не глядеть – до того опротивел.

За окном все еще зима. Неужели она надеялась увидеть там нечто другое? Не белую землю, утыканную мертвыми стволами деревьев. Не окно полностью в инее. Боже! Она ж морозные узоры на стекле только вот тут увидела впервые за много лет. На городских стеклопакетах мороз не рисует. Брезгует.

А помнится, в детстве встанешь поутру, подбежишь к окну и ну рассматривать картинку: вот тут ледяная волна застыла, под ней морские ежи понатыканы, а над волной завитки облаков, из которых идет снег. На окнах же избы узор хаотичный, бессмысленный и не столь красивый, как в детстве. Как ни всматривайся, не найдешь ни волны, ни морских ежей, ни облаков. Ни-че-го.

Может, они остались в детстве?

Ольга вздохнула, накинула фуфайку и отправилась на улицу.

– Ты куда? –  окрикнул ее мужчина. – А завтрак мой где?

Но женщина его словно не слышала.

Он вскочил из-за стола, опрокинул с грохотом табурет и побежал за Ольгой.

Что это ей вздумалось?

Мужчину трясло, не от холода – от злости: как это посмела она не накормить его, не поставить с легким поклоном перед ним тарелку с яичницей и чашку горячего чая! Отправилась по своим делам. Да какие у нее могут быть дела? Что, распорядок позабыла, нахалка?

Ольга дошла до того места, где вчера они обнаружили труп, упала на колени и стала смахивать с мертвеца свежий снег. Пожалела сперва, что не взяла варежки – поторопилась. Как теперь без них до трупа дотрагиваться? Но с первым же прикосновением к холодной и гладкой мертвой коже поняла, что ей безразлично. Никаких эмоций. Никакого неприятия. Все равно. Все ровно. Это как сосульку трогать: чуть щиплет кожу, долго не подержишь, но в целом ничего особенного – отпусти, на руки подыши, согрейся и вновь возьмись.

Мужчина наблюдал за Ольгой.

Она же, наскоро очистив труп, поднялась, обошла тело кругом, чуть постояла справа, чуть поторчала слева, нагнулась, попыталась взять мертвеца за руки, но те закоченели и не давались – не хотели прерывать посмертную свою молитву.

Тогда Ольга подхватила мертвеца за подмышки, задержала дыхание, что было лишним, потому как от трупа не пахло, совсем-совсем, разве что морозной ночью да ледяным днем. Мертвец доверчиво уткнулся Ольге в грудь. Про доверие, конечно, Ольга выдумала. Вряд ли у трупа есть чувства.

Мертвец уткнулся Ольге в грудь, и в этом не было ничего романтичного. Скорее, наоборот. И было бы странно считать сей момент особой близостью живой и мертвого, но тем не менее Ольга чувствовала именно это. Словно какая-то благодарность исходила от трупа. Ольга и ее выдумала, но правда же – никто не хочет быть брошенным посреди дороги даже после смерти.

– Ты что делаешь? –  мужчина наконец ринулся к Ольге.

Но что он может? Вырвать мертвеца у нее из рук? Толкнуть в снег? Глупости какие. Да и потом, соседка правильно поступает: труп с тропинки нужно убрать.

Мужчина остановился.

Освободив мертвеца от нападавшего на него за ночь снега, Ольга вспомнила, что вторая его половина замурована в землю. Женщина проползла по сугробу к сараю – к нему мужчина вчера не успел расчистить дорожку, отвлекся на мертвого гостя, –  с трудом открыла дверь, проскользнула внутрь. Окинула взглядом внутреннее: не тут ли сосед спрятал орудие убийства? Нет, ничего подозрительного. Женщина обшарила углы, нашла маленькую острую лопатку и по своим же следам, но все равно утопая, загребая валенками колкий снег, вернулась к трупу.

Больше часа возилась Ольга с ногами мертвеца, пытаясь вырвать того из заточения. Сначала пришлось продолбить не толстый, но крепкий слой льда, потом буквально разбивать землю. К счастью, тело находилось неглубоко, так что вскоре удалось разворотить холодный плен и вызволить труп.

Пришлось чуть ли не вырывать его из ледяных объятий мерзлой земли.

Ниже пояса мертвый мужчина – теперь точно мужчина – тоже оказался голым. Может, он и умер от переохлаждения? Но где же тогда его одежда? Вряд ли кто-то в здравом рассудке станет разгуливать нагишом по зимнему лесу.

Кто его раздел?

Ольга вновь схватила мертвеца под мышки и поволокла.

Мужчина посторонился, уступая странной парочке дорогу. Соседка какую-то дикость удумала. Куда она его тащит? Отпнула бы с дороги, да и достаточно. Похоронить по-человечески все равно не выйдет. Устроить вскрытие – ума не хватит.

Женщина подтащила труп к дому, свалила прям под окнами, повозилась с ним, пытаясь поровнее уложить ледяные костлявые ноги мертвеца.

Мужчина встал за спиной соседки, дышал глубоко, будто себя успокаивая: вдох – глубже, медленный вы-ыдох.

– Ты зачем это делаешь?

Женщина оставила труп в покое, вытерла со лба несуществующий пот – на таком морозе да с ледяным телом в руках не вспотеешь – и бухнулась на скамейку.

Какая прекрасная тишина! Идеальный зимний день посреди марта. Только мрачный немного. Нет, в этих краях весна никогда не настанет. Можно не ждать.

Вот в городах зиму прогоняют: дворники долбят на тротуарах лед, самосвалы вывозят остатки сугробов с шоссе подальше в пригород. А горожане обращают лица к небу, словно весна оттуда спустится: «Давай-давай, приходи уже, растопи наши снега, протеки ручьями, мы тут тебе уже подсобили маленько». В деревнях же зима задерживается на подольше, сидит, нахохлившись в поле, и ворчит:

– Не прогоните, не уйду!

Можно не жечь чучела Маслениц – бесполезно.

В лесу же зима и вовсе словно всегда живет. Не уходит отсюда, властвует вовсю. И будет им вечная мерзлота, и не успокоятся бесконечные ветра, и умрут они в этих глубоких снегах.

Ольга всматривалась в серое низкое небо: ну хоть бы крошечный клочок того высокого, звенящего, голубого весеннего показался. Нет – сомкнулись тучи, нависли над избой, густеют. Накроет скоро снова метелью.

Женщина сидела на скамейке, труп лежал возле ног ее – странное свидание. Мужчина пристроился рядом. Рядом с Ольгой, разумеется, не с мертвецом.

– Зачем ты это сделала? –  повторил сосед в третий раз.

Уже настойчиво, не отвяжешься.

– Мне стало его жалко, –  вздохнула Ольга как-то театрально, точно немного издевалась над мужчиной.

– Жалко? Но он же мертвый! –  возмутился тот. – Кого тут жалеть-то?

– А если бы ты умер, я ни на что не намекаю, если бы ты умер, ты бы что выбрал: лежать посреди тропинки или чтобы тебя похоронили с почестями?

Мужчина, не задумываясь, ответил:

– Похоронили, конечно.

И добавил:

– Можно и без почестей.

– Вооооот, –  протянула Ольга. – И я о том. Похоронить его надо.

– Обязательно для этого было под окна тащить? –  мужчина указал рукой на путь Ольги и мертвеца. – Можно ж было прям там это сделать.

– А скажи мне, милый мой, –  Ольга опять осмелела. Никогда она не называла мужчину «милым моим», да еще и с такой интонацией, словно тот в чем-то перед ней провинился. – Ты можешь прокопать хотя бы на метр в глубину землю, промерзшую до самого ядра?

Он хотел ответить, что ближе к ядру точно не мерзлота, но вместо этого ответил коротко:

– Нет.

– Вот и у меня нет, –  развела Ольга руками. Все еще театральничала. – Поэтому, пока мы не придумаем, как этого бедолагу похоронить, он будет лежать здесь. Это и нам напоминание, и ему спокойствие.

– Да ему и так спокойнее некуда, –  буркнул под нос мужчина.

Не нравилось, ох, как не нравилось ему все это: труп во дворе, труп под окнами, Ольгина неожиданная смелость. Словно надвинулось нечто, готовое стереть здешнюю тишину, снести установившийся посреди леса порядок, подмять по себя мужчину, лишить его покоя.

Хватит! Нахозяйничался!

– Можно подумать, ты много знаешь о жизни после смерти, –  сказала Ольга.

Мужчина промолчал.

– То-то же, –  Ольга встала и пошла в дом.

* * *

Весь этот день в подозрительных взглядах. Глаза бегают, веки приопущены, сжаты в ниточку губы.

Нет доверия.

Ближе к ночи оба занервничали. Сумеречные страхи растекались внутри, липли к сердцу, почкам, селезенке, хватали за конечности, не позволяли шевелиться, заползали в мозг и грызли его, грызли. Не прогнать никак.

Прячась от страхов, мужчина и женщина разошлись по разным углам. Разлеглись по разным кроватям. В тишине, в темноте увязали и слушали, слушали, слушали. Распахнутые глаза вновь уставились в потолок – больше смотреть некуда, от напряжения слезятся, жмурятся, покоя требуют, об отдыхе молят. Но засыпать нельзя. Никак нельзя. В маленьком избушечном мире случилось убийство. А где одно, там и до второго недолго.

Так кажется. Так очень даже может быть.

Чуть-чуть за полночь мужчина сдался, мужчина захрапел. Сон оказался сильнее страхов.

Ольга долго маялась, думала о мертвеце, вырисовывала его образ в голове, морщилась, пыталась сбросить, но он засел в ней. Едва заслышав забористый храп соседа, выдохнула, расслабилась, уснула.

По окну царапало. Царапала? Царапал? Царапали?

Мерзкий скрежещущий звук, рвущий барабанные перепонки. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Сберечь перепонки.

Не получается.

То был не тот звук, с которым непрошеный гость пытается ворваться в твой дом, разбив вдребезги окно, растрескав тишину. То был звук-напоминание: «Эй, я здесь, я рядом, ты не забыла про меня?»

Тело Ольги оцепенело, руки и ноги свело, как от студеной воды, сердце в груди забахало – бах, бах, ба-бах. Слышно сквозь грудь, через одеяло – бах, бах, ба-бах.

Она же не успела заснуть! Это ей не снится, нет. Нужно успокоиться, вдохнуть поглубже и укрыться одеялом с головой. Как в детстве. Одеяло – лучшая защита от монстров. Там тебя никто не найдет. Теперь тебя нет. Исчезла. Все.

Звук нарастал, становился громче, настойчивее. Уже больше не скрежет – стук. Кто-то без конца долбился в окно: «Впусти меня. Мне холодно».

Ольга не слышит этих слов, ведь на самом деле никто их не произносит, она лишь чувствует это требование в бесконечном стуке.

Заткнуть бы уши! Не слушать. Не слышать.

Большая девочка, а все еще верит в страшилки. Встать бы да посмотреть: наверняка на улице всего лишь поднялся ветер и ветви кустов стучат по стеклу, не давая спать. Конечно, может случиться, как в фильмах ужасов, где глупая героиня идет навстречу звуку, навстречу своему страху, непременно перед этим крикнув в темноту: «Кто здесь?», и ее убивают. Обязательно убивают, потому что нужно было оставаться под одеялом до самого рассвета.

Ольга встает. Ольга идет. Ольга – та самая глупая героиня того самого дешевого фильма ужасов. Разве что «Кто здесь?» она не крикнула. Забыла.

В избе темно.

Сейчас бы повключать свет, но нельзя: мужчина храпит, а лампы его разбудят. Не надо.

Занятно: мужчину Ольга боится больше, чем монстра, что стучит в окно. Ей еще бабушка говорила: «Не бойся мертвых. Бойся живых. Мертвые тебе ничего не сделают, а вот живые что угодно». Ольга следует бабушкиным заветам и больше боится соседа, но и того, что за окном, остерегается.

Темная изба затаила в себе сотни кошмаров. А что, если звук тот раздается не снаружи, а изнутри?

Ольга уставилась на окна: которое из них стало причиной ее полуночных страхов? Ничего не видно, ничего не слышно – скрежет прекратился. Показалось все же? Мрак давил на Ольгу со всех сторон. И уличный фонарь, как назло, погас, не выдержал. Теперь на улице тоже темным-черно. Даже лунного света нет. Тонкий месяц только-только начинал становиться луной и, стесняясь своих изящных форм, прятался за плотным облаком.

«Хоть глаз выколи», –  вспомнила женщина выражение про такую темноту. Вспомнила и испугалась: а что, если и впрямь царапающее по окну ей глаза выколет. Можно, конечно, закрыть на всякий случай – все равно от них никакого толку, ничего не видно. Жаль, что веки не цементные, не железные, из тонкой кожи вылеплены, наспех над глазами пришиты, бессмысленными ресницами усыпаны – не защитят.

Ольга всматривалась в окна – где-то в этой стороне должны быть их прямоугольники. Окна же безмолвными черными пятнами уставились на женщину в ответ: «Что тебе от нас нужно?»

А Ольга смотрела и смотрела, не оторваться. Чернота плыла в ее глазах.

Узкий серп месяца вырвался наконец из тугих объятий облаков. Неяркий бледно-желтый свет его заскользил по улице. Лизнул скрипучий потемневший от обиды фонарь, пробежал по снегу к двери, ткнулся в нее, завернул за угол, чуть подсветил окна.

В дальнем окне восстал мертвец. Может, он все время тут и торчал, но Ольга его увидела только сейчас. Мертвец прижался к стеклу и медленно провел по нему ногтем. Синяя рука его плохо разгибалась, поэтому палец скользил с трудом, точно через силу. Глаза мертвеца были закрыты, но Ольге казалось, что сквозь сомкнутые веки он смотрит прямо на нее. Прямо в нее.

Заиндевелые брови не дергаются, сжатые бескровные губы не шевелятся, не хмурится мерзлый лоб, но Ольга мысленно дорисовала гостю злобную ухмылку, кривой рот, гнилые зубы.

И вскрикнула.

Крик вырвался глухой, едва слышный, как все в том же фильме ужасов, где неглавная героиня (вот сейчас ее точно убьют, недолго осталось) теряет от страха голос. Дальше по сценарию теряет жизнь.

Бежать!

Но некуда.

Мертвец провел ногтем от самого верха стекла до самого низа – противное ииииииииииииииии. Замер. Выждал. Выдержал паузу. И заскрипел вновь. На середине окна остановился и постучал – тук-тук-тук – мерно, но требовательно.

Пусти.

Ольга отшатнулась, потеряла равновесие, чуть не упала, замахала руками, пытаясь ухватиться за воздух, а когда вновь взглянула на окно, мертвеца там уже не было.

Женщина ринулась к себе за занавеску, на кровать, скорее же – там безопаснее, там нет окна, мертвец там не будет смотреть сквозь сомкнутые веки. И скрип его там станет тише, а под одеялом и вовсе исчезнет.

Сделав пару неровных шагов, Ольга вдруг вильнула в сторону, как если бы кто-то возник на ее пути. Так обходишь на улице случайного прохожего, резко вставшего перед тобой, чтобы прочесть название улицы или завязать шнурок.

Огибая темноту, Ольга всмотрелась в нее пристальнее: нечто более плотное, более черное торчало посреди комнаты. Воздух в этом месте едва заметно колебался.

Игра воображения или сущность?

Сущность… Сразу вспомнились рассказы бабушки о домовых и чертях, о суккубах и инкубах, о прочих нечто, что просачиваются в мир людей. Ольга тогда смеялась: навыдумывают же. Сейчас же все бабушкины россказни повылезали наружу, растопырились в голове, напомнили о себе. А что, если это все правда – все эти порталы, иные измерения, темные материи?

Сущности.

Вся нечисть, что приходит по твою душу.

Ходячие мертвецы.

Ольга бросилась к кровати – подальше от темного, плотного, задернула занавеску и, как завещала сама себе в детстве и несколько минут назад, накрылась одеялом с головой. Так действительно спокойнее. Все стихло, тени остались за занавеской, сюда не просочатся, а если и просочатся, то Ольга их не увидит, они ее не найдут.

Страх отступать отказался, прилип к Ольге намертво. Временное спокойствие оказалось обманчивым. Сквозь ватное одеяло, сквозь прикрытые ладонями уши услышала Ольга скрип снега. Кто-то бродил вокруг дома. Мерил неторопливыми шагами каждую стену.

Ольга еще недавно так любила этот скрип! В городе снег иначе звучит. В городе он безмолвно притаптывается, позволяя делать с собой все что угодно: хотите – пните, хотите – столкните с тротуара, хотите – помочитесь на меня. Здесь же, в лесу, снег под ногами поет, снег под ногами стонет, если сильнее на него надавить. Здесь он хрустит так, что чувствуешь, как под пятками крошатся снежинки.

Ольга любила этот хруст.

Но не сейчас. Сейчас слушать его мучительно. Слушать и гадать: кто бродит вокруг избы, что он задумал.

С глухим стуком непрошеный гость задевал стены. Легкое касание, будто споткнулся и чуть тронул избу, чтобы удержаться на ногах. На ледяных ногах своих. Легкое касание, но оно звенело в ушах так, будто по стенам колотили, будто пытались выломать бревна, разрушить жилище, добраться до тех, кто в нем обитает.

Потом все стихло. Долгожданная тишина оказалась еще более пугающей. За полным безмолвием обычно следуют самые жуткие вещи.

И впрямь.

Сначала резко зашумела крыша: то ли кто-то скакал на ней, то ли пытался сорвать, сбросить снег, скинуть дерн, разворотить доски, добраться до внутренностей.

В трубе ухнуло.

Не проберется ли нечто в избу через печь? Остановит ли его жалкая чугунная дверка?

Одновременно с этим начали долбиться во входную дверь, да так громко, что того гляди – выломают. Дверь предательски трещала. Дверь предательски ходила в ржавых петлях. Петли скрипели: «Мы долго не протянем!»

Ольга сжалась под одеялом и зашептала судорожно:

– Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя, да приидет Царствие Твое. Аминь. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя, да приидет Царствие Твое. Аминь. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя, да приидет Царствие Твое. Аминь.

Ненабожная Ольга знала лишь одну молитву. Да и ту не целиком, а лишь начало. Вот и шептала ее по кругу, повторяла без конца: «Иже еси… на небеси… святится… Отче наш… наш… да святится имя Твое… да святится… Аминь. Аминь. Аминь».

Пыталась креститься, да путала руки. Вспоминала, что нужно правой, правая тяжелела и не слушалась. Крест до конца не доводила, ход обрывался посреди груди. Три сложенных пальца не донести до плеча. Получался не крест, а какая-то наискось.

Стук не прекращался, несчастная деревянная дверь трещала, дрожала, грозилась не выдержать и впустить монстра. На крыше шумело, на крыше скакало, на крыше выло и рвалось через печную трубу в избу.

Еще и проклятый мужчина не слышит ни черта! Не встанет, не защитит Ольгу, себя самого не защитит. Храпит себе громко, размеренно, словно вторит разразившемуся шуму.

А звуки-стуки-бряки-шорохи все нарастали и нарастали. Изба превратилась в один большой грохот. Еще немного, и ворвется внутрь мертвец, схватит женщину, изломает всю, вышибет дух, призовет к себе, заставит и ее стучать по чужим избам, шуметь по другим крышам. Еще немного – и не станет Ольги.

Еще немного, и Ольга сойдет с ума.

Вдруг все смолкло. Так же резко, как и началось.

Перепуганная Ольга выждала, а затем приоткрыла одеяло. К ней под занавеску нырнули розовые лучи.

Рассвет. Спаситель.

Еще один некрест наискось вдоль вздымающейся женской груди.

Наутро мужчина проснулся бодрым, свежим.

Ольга смотрела на него и думала: «Неужели он действительно ничего не слышал? Или все же затаился у себя в уголке, забился тоже под одеяло от страха и не высовывался?»

* * *

Утро разогнало ночные страхи, рассовало их по углам, забило солнцем под избу. От тревожной ночи не осталось ни следа, ни вздоха.

Наскоро хлебнув чая, Ольга выскочила из дома. Сон то был или явь? Явь или сон?

Ни возле дома, ни вокруг него нет следов – сплошные сугробы.

Ольга покосилась на труп: его занесло, намело белый рыхлый саван. Проклятый снег! Сообщник монстров и мертвяков. Замел следы преступления.

Но с крыши-то должно было все обвалиться, попадать на землю: не могла же после такой буйной ночи остаться в целости снежная шапка, наросшая на избе за зиму.

Ольга отошла на несколько шагов, задрала голову: вот она, крыша, целехонька, а шапка чуть съехала набок, но то, скорее, от снежной тяжести.

Не могло же все это Ольге привидеться-послышаться!

Она же не сошла с ума.

Или сошла?

Ольга сходила в дом, вернулась оттуда с метлой, принялась обхаживать труп, освобождая от снега, и приговаривать:

– Ты уж прости, что я тебя метлой, но руками холодно.

Замерла вдруг, задумалась – отчего заговорила чуть ли не нежно с мертвецом. Он ночью стоял под окном, смотрел, скрипел, стучал. Пугал ее. Ольгино сердце уходило в пятки, потом подпрыгивало до горла и вновь начинало путь к самому низу. К пяткам – до горла. К пяткам – до горла. Чудом не вырвалось.

Но утром мертвец безобиден, при свете дня он и не вздумает хоробродить. И вдруг решила Ольга, что не по ее душу мертвец приходил, не ее высматривал – мужчину. Зачем же ему Ольга? Безобидная, беззащитная, случайно тут оказалась, рядом постояла. Чем могла прогневить?

Мертвецу нужен виновник его смерти. Мертвецу нужен мужчина. Это его он по стеклу выскребал. Это ему он стучал. Это к нему пытался залезть через трубу.

А виновник все прохрапел.

Ольге же мертвеца теперь нужно задобрить, чтоб не вздумал впредь по ночам ее пугать. Чтоб встал в полночь, глянул в окно, не увидел своего обидчика и успокоился.

Женщина посмотрела на труп и спросила:

– И чем же тебе угодить?

Ответ тут же нашелся. Ольга скользнула в дом, воровато озираясь, чтобы сосед не застукал, подошла к шкафу, села перед ним на колени, вновь по сторонам посмотрела – не видит никто. Достала бутылку водки, спешно налила ее не то в пробку металлическую, не то и впрямь в стопку, просто странную.

Оглянулась. Не видит. Бутылку обратно засунула, да подальше, чтоб не нашел сосед. Шкаф закрыла тихонько, чтоб не хлопнул.

Откопала сухарь, прикрыла им пробку-стопку, чтоб не разносился водочный дух. Пронесла по улице, поднесла мертвецу. Воткнула в сугроб.

Сначала нужно поминаемого освободить от снега, а то некрасиво как-то.

Еще раз прошлась по трупу метлой. Очистила. Взглянула на мертвеца. Сдвинулся, что ли? Вчера вечером ноги у него лежали вместе, а теперь широко расставлены. И голова словно бы чуть набок наклонилась. Да и весь труп изначально был прямехонек, что бревно, а тут какой-то изгиб в теле появился. Едва заметный, но все же.

– Эй! –  крикнула Ольга. – Ты труп ворочал?

В дверях показался мужчина, заполнил собой весь проем.

– Мне это зачем?

Он глянул на труп, на Ольгу, нахмурился.

– Мне почем знать, зачем тебе, –  пожала Ольга плечами. – Но он сдвинут. Я вчера по-другому его укладывала.

– Так сама и сдвинула. Трупы ворочать – по твоей части. Есть мне дело трупы трогать?! Че пристала?

Не нравилась ему эта возня с покойником. Раздражало, что труп лежит прямо под окнами.

– Надо бы его укрыть, –  перевела тему Ольга, будто бы почувствовав растущее недовольство соседа.

– Может, еще одеяло ему принести да подушку пуховую? –  фыркнул мужчина.

– Может, –  не заметила иронии Ольга. – Подушка ни к чему, а вот одеяло можно. А то лежит тут как-то не по-людски.

– Лишних одеял нет, –  отрезал он.

Вот же удумала: трупы укрывать! Не по-людски! А человек ли тот, кто уже умер? Да ему все равно, что на подушке лежать, что на камне. И одеяло его не согреет. Труп – он и есть труп, ему и в Африке холодно. Совсем головой поехала.

– Ничего, родной, я тебя все равно утеплю, –  ласково пропела Ольга.

Все еще старалась умаслить, все еще задабривала, все еще отводила от себя ночные беды. Тьфу-тьфу, не мои страхи!

Мужчина вздрогнул, услышав этот нежный тон, это неожиданное «родной», сразу и не сообразив, что обращаются не к нему, а к мертвецу.

С головой у соседки явно не в порядке.

Ольга осмотрела двор. Ничего. Затем она уставилась в чрево леса, ахнула и ринулась к воротам.

Лишь однажды Ольга шагнула за подобие забора – когда пришла вот сюда вслед за мужчиной, и больше никогда не выходила наружу. Ее новый мир ограничился несколькими метрами двора, самыми дальними прогулками стали спуски к воде. Опасалась ли она леса или просто не хотела ходить дальше, гулять шире? Сложно сказать.

Поэтому то, что случилось потом, –  это нечто невероятное. Такое и не представить уже.

Ольга перелезла через забор, открыть калитку не смогла – та не поддалась, а просить помощи у мужчины не хотелось. Тут же повалилась в огромный мягкий сугроб, вылезла из него вся белая, встряхнулась, правда, это не помогло избавиться от налипшего к одежде снега. За шиворотом неприятно обожгло – попавший под куртку снег медленно и противно таял, прикоснувшись к жаркой женской коже. Теперь уже не вытрясешь.