Текст книги "Живите сами"

Ната Косякина
Живите сами
Сборник стихотворений

Школа 72

 
Контрольную пишут дети
В школе 72.
В классе бесстыдный гвалт.
Последний урок на свете
 
 
(просто четверг).
Гуляют ответы.
Болит у звонка голова.
В школе 72
Училки пьют в кабинете.
 
 
Физичка и алгебраичка
В лабораторной комнате.
Два стареющих личика
И некто в сером:
– Вы помните? Вы помните?
– Лида, может, споёмте?
– Вы помните? Вы всё помните!
– Вы скоро, скоро умрёте!
 
 
Физичка пускает руку
В знакомый ящик стола.
В руку ложится синяя «Умка».
Как хорошо, что «Умка» цела.
 
 
Она поделит конфету
Не по законам наук.
Бледных губ полукруг
(Выпил стакан помаду).
– Лида, съешь сама, мне не надо.
В углу темнеет паук.
И повторит, поборов испуг,
Уже в пустоту:
– Не надо.
 
 
А те всё кружат,
Летают по комнате:
– Вы помните, помните?
– Мы знаем, что помните!
 
 
Звонок. Лида сгребёт помыть
Спасительный инвентарь её,
Подумает, что ж поделать, мы
Не какие-то гуманитарии.
 
 
А впрочем, жизнь над всеми права.
Не ясно зачем, но чего-то ради
Пойдёт собирать у детей тетради
С контрольными в школе 72.
 

«Сидит на подоконнике ребёнок…»

 
Сидит на подоконнике ребёнок
И смотрит в немигающую высь.
Сидит на ветке жёлтый воробьёнок
И мальчику чирикает «держись!».
 
 
А по ветру, разматываясь мыслью,
Летит звезда из пуха тополей.
И маленькие пальчики зависли,
Нелепо растопыренные к ней.
 
 
И кажется ребёнку, что на свете
Любая досягаема звезда.
И превратились пустота и ветер
В воздушные пути и поезда.
 
 
Того, что нам отмерено по праву,
Не стыдно и не страшно захотеть.
И видела пустующая рама,
Как радостно взмывают над дубравой
Ребёнок, воробьёнок и орава
Пушинок – звёзд всех птиц и всех детей.
 

Главред

 
У мальчишки, жившего в нашем дворе,
Был отец – районки нашей главред.
Обижать мальчишку – себе во вред.
Это все в округе ребята знали.
 
 
И худого, щуплого его отца
Все боялись больше, чем парня-борца,
Чем больного скитальца
И мента-пловца.
А ведь он рукаст и носил медали!
 
 
«А мой папа напишет, что ты дебил!
А мой папа напишет, что ты водку пил!
Что в башке крокодил, а ещё я снабдил
Его снимком, где ты на горшке краснеешь!»
 
 
Я жила с тем мальчишкой в одном дворе.
Я влюбилась в отца его. О главред!
Я красива, за 20 – каков дуэт,
Повелитель мнений села Панеева!
 
 
Эта любовь моя не удалась.
Я не стала женой главреда.
Но отодвину ящик стола
И достану его газету,
 
 
Где красива, за 20, лукавый взгляд,
Платье синее, локоны, плечи горят
И на стёртой бумаге буквы гласят:
«Лучше всех в Панеевке – Света!»
 

Колыбельная для мальчика

 
Колыбельная для мальчика
В Коктебеле, сам из Нальчика.
На белёсо-серой наволочке
В ночь глядит его лицо.
 
 
В темноте всё неразборчиво:
Что-то было и закончилось.
Не мешай ты, не ворочайся –
Обхватил себя кольцом.
 
 
Он не глупый – да вот молодость.
Сознавал, старался – молодость.
Чист, умён – да только молодость.
Ну прости ты мир, малыш:
 
 
Колыбельные обманчивы,
Коктебели вас не прячут, вы
Как резиновые мячики –
Оттолкнулся и летишь.
 
 
Не скажу тебе я дельного.
Я такая ж, только девочка.
Я сильней, да вот поделена
На две тысячи частей.
 
 
Колыбельная для девочки –
Это выстрелы у темечка,
Это марш, и свыклись стеночки
С горькой поступью моей.
 
 
Наши стены не кончаются,
Щёки горячи, как чайники,
Ты лежишь сейчас, отчаявшись,
Под бедой, как под свинцом.
 
 
Ты прости нас, что заплакали.
Над тобою мы заплакали.
А в трубе застряло, в раковине,
Обручальное кольцо.
 

«Уже потеплело, и девочки наперевес…»

 
Уже потеплело, и девочки наперевес
Несли вчера куртки, щурясь и улыбаясь.
И мысли тянулись гусиным семейством в лес,
И жизнь легко наматывалась на палец.
 
 
Уже потеплело, и девочки наперебой
Задумывались о том, как сбежать с уроков.
И я даже снова решила, что есть любовь,
Но следующим утром снова над головой
Серое небо, молчание и тревога.
 
 
Но девочки не сдаются: они уже
В открытую говорят о счастливой жизни.
Природа против голых девчачьих шей
Чуть-чуть постоит – и сдастся на рубеже
Ключиц. Она любит таких, как сама, капризных.
 
 
Сестра моя купит ещё одну новую вещь
И станет ещё быстрее сбегать из школы,
И я уже слышу музыку в голове,
И нет ничего, чем это старьё, новей.
И мало что есть прекрасней и бестолковей.
 

Зимний день рождения

 
Беспокоясь за зиму,
В тёплый январский четверг
Маму из магазина
Пятилетний ждал
Человек.
 
 
Он казался седым,
Снегом припорошённый.
Шапка под капюшоном
Цвета летящей звезды.
 
 
Цвета песочной горсти
Вязаные ладони.
Надо бы унести
Зиму, а то прогонят –
 
 
Папа читал ему
Это из детской книжки.
Нужно сказать мальчишкам.
Есть во дворе Тимур,
 
 
Старше на целый палец,
Красный катал «Камаз».
Если б они не спали,
Всё бы успели враз.
 
 
Жгло снегопадом тьму,
Месяц болел, пылая.
Думают почему
Все, что зима злая?
 
 
– Добрая! – закричал
Мальчик от нетерпенья. –
У меня день рождения! –
И весь мир замолчал.
 

«В цирк завезли карусель с лошадьми…»

 
В цирк завезли карусель с лошадьми.
Цветастую полянку старого образца.
Шесть красавиц готовы
Взмыть с бренной земли.
А седьмое – неясное,
Вроде песца.
 
 
Дети бегут к островку лошадей
Белую, розовую, счастливую занять.
В сотый раз за день
Механизм загудел,
Закружив пустого
Одного коня.
 
 
И сидящий в кабине сухой мужик
Снова хмыкнул и точно уже решил:
Я пойду к начальству,
Ведь из-за песца
Каждый день крошить,
А и так гроши.
 
 
Но никто не стал ничего менять.
А потом в стране началась война.
Встал песец на дыбы,
И Господь из трубы
Глядел – ведь кто-то же
Должен был.
 

Звоночек

 
Мне перестало везти с автобусом.
Он не приходит за мной, не приходит.
А я всё делаю привычным образом.
Прихожу, становлюсь, жду его – верно же вроде?
 
 
Тучи по-прежнему были синими,
Люди водой запивали икоту –
Всё так, но автобус не шёл везти меня.
И я перестала ходить на работу.
 
 
Виктор Петрович носил платочек в верхнем
Кармане затёртой рубашки розовой.
Коровы так радостно рожали на ферме,
Тучи семь раз разрешились грозами.
 
 
Что же мне делать, люди добрые?
В киоске крутится, крутится вертел.
Беды-подружки смеются: дома я
Спать перестала, верьте не верьте.
 
 
В тяжёлой дремоте явились мне люди.
Я узнала: это спасители, ангелы ночи.
Говорят: всё потому, что сердце твоё не любит.
Беги, беги отсюда, это был первый звоночек.
 
 
Звенит, звенит мой первый звоночек
Звенит Вагнером, а потом Мандельштамом.
Беги, потому что ни одна жизнь не хочет
Того, кому и бежать невмочь, и
Не успокоиться под одеялом.
 

Дашенька-журналистка

 
Уже бывшая замужем
В девятнадцать-двадцать,
Неудачно,
Будет теперь только себе
Стараться,
Будет себе батрачить
Дашенька-журналистка.
 
 
Мне она кажется
Девочкой-переростком,
Девочкой-гермафродитом,
Кучно застывшим воском
После свечи. Поди ты
Ей расскажи стишок.
Подумает – не мужчина.
 
 
А вот когда приходит
В клуб она на тусовку,
Кажется всем, что может
Быть и любовь высокой,
Как эта Даша. Нежной,
Как её пальцы, вьющиеся
У стакана.
 
 
Мало мне перекрестий
В мире и в человеке
Линий плавных и резких.
А Даше хочется в пекло,
Мало ей подноготной
Бедной суровой ночи.
За полночь Даша в «Скорой»
Едет с дежурным. Хочет
Даша писать про пьяных.
Хочет смотреть им в лица.
 
 
– Дашенька, просыпайся! –
Снится ей в «Скорой» голос.
Снится какой-то майский
Ветер, и бывший, холост,
Будит её на пару.
Вот за кого бы замуж
В платье и под гитару.
Даша проснулась. «Да уж, –
Думает, – ну и приснится же
всякое».
 

Долгая счастливая жизнь

 
Никто не пил вчерашним вечером
В дощатом танцевальном зале.
Таблички вспыхнули аптечные,
У каждой по мильон терзаний.
Стянули девочки колготочки
И чешки шумно побросали.
Никто не пил, занятье кончилось,
Живите – сами.
 
 
И не пила я после этого,
Когда в затихшем детском гуле
Пришёл всех позже папа Светы
И ждал с деньгами в вестибюле.
И не пила, когда поднялся он
Взглянуть в журнал и распоясался,
У юбки пояс распоясался,
И лампа ныла в абажуре.
 
 
Никто не пил, клянусь вам. Только вот,
Разговорившись друг о друге,
Мы по трубе слетели стоковой
Навстречу привокзальной вьюге.
И узелки в руках, как бусинки
(Большой багаж оставим в прошлом),
– Я так искал тебя, опустим всё!
– Да, мой хороший!
 
 
Вот потому-то мне так страшно, что
Я проснуться не решаюсь.
Ведь мы себе на ночь вчерашнюю
Себя самих наобещали.
 
 
А кто мы? Вывески, потухшие
Навстречу утреннему свету.
Зачем смотреть, по всем приметам –
Тебя здесь нету.
 

Муж полюбил иностранку

 
Муж полюбил иностранку,
Ходит соседский толк:
Может быть, за осанку,
Может, за кожу гладкую –
Трудно сказать, за что.
 
 
Муж полюбил иностранку
С кафедры СМИ – РИСО.
В спальне с женой Оксанкой
Вдруг вскочил спозаранку.
Глядь – а он наизнанку.
В общем-то вот и всё.
 
 
Что ему было делать?
Сложенные в квадрат,
Из шкафов полетели
На просторы постели
Стаи рубашек в ряд.
 
 
В сорок с собой прощается,
А виноват секрет:
В сердце страна забивается,
Он с ней давно не знается.
Раз в своей – иностранец,
То в чужой – вдруг бы нет?
 
 
Окна мои выходят
К ним на вечерний совет.
Страшные окна-иконы,
Гоголевский «Портрет»!
Смотришь – такая горечь,
Страх, окончанье, месть
В том, как он, бедный, хочет,
Хочет в неё залезть!
 
 
Боже, ты только обоим
Не поломай бока.
Славно сдаются, с боем,
Пялясь на облака.
Вон он, за дым цепляясь,
Махом с окна, в обрыв.
Или нет, показалось…
Всё это показалось.
Всё искажают занавесь,
Ливни и комары.
 
 
Муж живёт с иностранкой.
Петуньи, халат, Брандо.
Тих, послушен, и сам не
Знает, на что готов.
Мелкие перебранки
В свете узорных штор.
Нет, полюбил иностранку
Всё-таки он за осанку,
Или за кожу гладкую,
Или ещё за что.
 

«Маятник в тяжёлом танце, не закрытый кем-то газ –…»

 
До весны с тобой дотянем, –
Ради Бога, погоди!
 

(Дм. Быков)

 
Маятник в тяжёлом танце, не закрытый кем-то газ –
Не умея расставаться, я вернусь в четвёртый раз.
Я вернусь проверить снова, вдруг сегодня подойдёт.
Если взять другое слово – может, звук не пропадёт.
 
 
Не фатально ж, в самом деле! Просто отвалился крюк.
Поищи в другом отделе, я в кладовке посмотрю.
Улыбайся, все поправим, будет снова благодать
(мне, признаюсь, начинает это все надоедать).
 
 
Пятый день. Шестой. Неделя. За окном девятый вал.
Разрываем, крошим, делим, кто кому не додавал.
Ты решаешь уравненье по излюбленной канве,
Чтоб любовное волненье подходило под ответ.
 
 
После этих лет не сможем я одна и ты один.
Пусть ещё разок! Но, боже, больно как! Освободи!
Дождик хлещет. Наши окна превращаются в прицел.
Жмёт потрескавшийся кокон, боль-игла лежит в яйце.
 
 
Город мерзок, будто слепень и прогнувшийся матрас.
Хоть бы этот был последним, ну куда же в пятый раз!
Можем даже не видаться. Там, тем более, гроза…
Маятник в тяжелом танце разгоняется назад.
 

Медленно

 
Мама мной была беременна,
И чем дальше, тем ходила медленнее.
Поднималась по ступенькам медленно, медленно.
Дольше прочих лежала на сохранении.
 
 
А за окном ходила жизнь, наверно, быстрая,
Но всё внизу. А на маминой высоте
Последнего этажа жизнь зависла,
Пушинкою в занавеску влетев.
 
 
Мама угодила в застывшее время.
Стала тиха, как крылечко летнее,
Стала одинокая и уверенная.
Так иногда бывает, если ты последняя.
 
 
Небо темнело, потом светлело.
Мама рожала одна и медленно.
«Не спеши», – говорила мне она,
Но я родилась и стремглав полетела.
 
 
Я хотела вместить в себя всё целиком.
То, что мне нужно, было где-нибудь далеко.
Я скидывала всё, что цепляется за подол.
А мама становилась широкой, что циферблат.
Мне снилось: ноги её, прибитые под столом,
Несмотря ни на что, шагают назад.
 
 
А головы её никогда не видно за той луной,
И я всё время куда-то бежала во сне.
Она говорила: «Остановись, побудь со мной»,
И её голова превращалась в снег.
 
 
Она сидела в парке под разросшейся липой
В красивом бледно-рыжем платке.
И если бы Бог допивал наш литр,
Она была бы в последнем глотке.
 
 
Если бы всё происходило медленно,
Как матерями и временем велено,
Меня бы догнал то ли Бог, то ли бес, но
Пока я петляю – ему интересно.
 
 
Одним невезучим тридцатым летом
Чья-то рука мне обвила цепь
Зелёного грустного велосипеда,
И я научилась всерьёз лететь.
 
 
В больнице меня лечили медленно.
Висли врачи надо мною кранами.
Кости и связки срослись, но странное
Что-то проснулось во мне от матери.
Я вышла на свет в воскресенье рано
И поняла, что начала отставать.
 
 
Сперва это было едва заметно.
Я опережала крыши и ветки,
Я даже была быстрее ответов.
Но дальше пошли тревожные знаки.
Мне стало неинтересно всё это.
Я уступила чужой собаке.
 
 
Я уступила кому-то свой велик,
Я бросила бегать по вечерам.
На кассе кто-то сказал, что я медлю,
Прохожий сказал, подо мной дыра.
 
 
Я послушала и посмотрела вниз.
Воронка действительно разрасталась.
Мама взглянула и сказала: «Молись,
С тобой самое страшное – это старость».
 
 
Старость моталась за мной, как половая
Тряпка, чёрная до краёв.
Старость была молодая, живая.
Преждевременная, как всё моё.
 
 
А передо мной стояла мать.
Вот круглый живот и морщины, но
Матери очень легко стоять.
Под нею светлое есть пятно.
 
 
И тогда она, гладя по шее,
Стала что-то тащить из моих ушей.
И потом, чтобы избежать искажений,
Шепнула мне в ухо: «Где твоя жизнь?».
Но жизнь не откликнулась ей уже.
 

«Деревня спит….»

 
Деревня спит.
Деревне снится
Большая нежная рука.
Она гоняет облака,
Их раздвигая над деревней.
 
 
Велосипед
С погнутой спицей
Скрипит. Педаль на нем туга.
В нем грязь гуляет по кругам
С застрявшей веточкой сирени –
 
 
Так я гуляю
По годам.
Но ты не можешь постоянно
Меня удерживать над ямой,
Не уставая на пути,
 
 
И через цепи,
Провода,
И через треснувшую раму
Кричу куда-то: Боже правый,
Крути, крути его, крути!
 

«Одолели тебя и меня…»

 
Одолели тебя и меня
Пересуды, звонки, переводы.
И не только тебя и меня,
Но и парня с моей работы.
 
 
На работу мы утром пришли,
Как приходят все на работу,
Сторожа наши лампы зажгли,
Только переменилось что-то.
 
 
Кто-то пьяный здесь надышал,
Надышал, что мы все заметили.
Он здесь ночью пьяный лежал.
На полу темнеют отметины.
 
 
Видно, ноги сюда упирал,
В своды стен истерично-жёлтые.
В телефон набирал номера,
То кричал, то бурчал шёпотом.
 
 
Пусть не смеют тебя обижать
Переводы и пересуды,
А не то лягу рядом лежать,
Никуда не уйду отсюда.
 
 
Бросим их. Пусть летят они
Переводом в небесные своды.
Я с тобою. А Господь – храни
Парня с моей работы.
 

Последний день лета

 
– Дочь родилась невменяемой,
И я знаю, что не поменяю её, –
Говорила Ира, – это яма,
Не в меня она, не в меня,
Невменяема.
 
 
Голосок у Иры безветренный,
Белый нос прямой, словно праведный,
Такая написала бы Веды,
(Сама),
Такая бы двигала войско бравое
(Сама).
Но любить свою дочь –
Эту мраморную
Вазочку, в кровати свернувшуюся, –
Не могла, не могла.
 
 
Замазала
На обоях в кризис семилетия
Нарисованных лошадей безглазых
И глаза безлошадиные. Дети,
Говорят, таким образом протестуют,
И у вашей колышется юбочка.
Ненавидит, борется, рисует.
Рисует, ненавидит, а кстати,
Как её зовут?
– Моей дочери не нужно имя.
(Да простит тебя Бог, Ира.)
 
 
– На самом деле мы все предметы –
Вроде кружки, молотка, бревна или мины.
И она поймёт свои приметы.
Я Ирина, и что это даёт миллионам Ирин?
Так что к чёрту, я сопротивленье
И успешно борюсь с вражеской силой.
Я маяк, – говорит Ирина.
Ты маяк, ты права, ты права, Ирина.
Ира трогает белые волосы,
Говорит,
Но маяк её не горит.
 
 
А горит оставленная дома
Без фломастеров и подручного,
Подножного счастья
Безымянная девочка.
Её назовут Тома,
В истоме засыпала она от напастей.
Загорелись её чудесные волосы,
Бог потушить их слезами
Заплакал,
Скребётся и лает знающая эти тонкости
Размером с пони соседская собака.
 
 
– Что ты будешь делать,
Вернись, пёс непослушный, –
Сетует сосед, поднимаясь следом.
Он, наверно, дым почует,
Спасёт, волосы потушит.
Наверно, наверно…
Это последний день лета.
 
 
Спокойно разлетаются желтеющие листья
В пока ещё работающие фонтаны.
Осенью в листьях проступают лица –
Жалобные, усталые.
Ходит Бог и заглядывает в лица,
У каждого плачет и болеет крыльями.
И думает, пора бы вам как-то остановиться.
И подбирает всюду обесцененное своё имя.
 

«Купил бы комнату с красивым номером…»

 
Купил бы комнату с красивым номером
И некрасиво одиноко помер там
Василий с лисьим, точно лисьим носиком.
Но все тянул – весна, жарища, осень, снова осень…
 
 
В мире газировка вкусная –
Такая вкусная, что больше грустно, чем
В корявом мусорном тугом безденежье.
Туда ты – денешься, сюда ты – денешься,
Но только в старое пальто оденешься.
 
 
Куда ты божий лисий носик выбросишь?
Мой толстый нос, а у соседа – с выбоиной,
А у другого – он горбат, ну право же:
Тебе красивый дан, а ты – отравишься?
 
 
В горизонтали встала пробка длинная,
Она змеёй ползла, над ней простынное
Лежало небо, самолёты зёрнами.
Ему там всё равно или не всё равно?
 
 
На все носы, газеты, мой надуманный
Рассказ о том, кого и нет. Не дура ли?
Наверно, Он по капле капал данное,
И это данное – оно беда моя?
 
 
В жилых коробках, в пробках и на улицах
Вот-вот не выдержат и окочурятся,
Сопьются, сбросятся, наденут кители
Твоей небесной красоты носители
 
 
Под звуки музыки, слова неловкие,
Внутри уазиков и с газировками,
В домах, где сами на себя пялятся
С фотографий на шкафах детсадовцы.
 

АЮ

 
Почему ты плачешь, Аркадий Юрьевич?
Потому что я не Аркадий Юрьевич.
Я Юрий Аркадьевич, но этого никто не знает.
Это большая страшная тайна.
 
 
Тогда я работал каким-то агентом
И ещё одним каким-то агентом.
И была у меня девушка,
Называла меня Юрий Аркадьевич,
А я её – просто Светочка.
 
 
И были у нас всякие праздники.
Агентом работать не пыльно,
Но прибыльно. И я не вникал сильно,
На кого и как я работаю.
Главное – покупал пиво,
Дома ждали Света и кот её.
 
 
Глажу кота, бывало,
А он потянется нежно и скажет:
«Хороший ты мужик, Юрий Аркадьевич,
Я ведь даже и не думал, не верил».
А я ему: да полно нежничать, Василий.
Почитай-ка мне, что там пишут в новостях.
 
 
Так и жил я складно и спокойно
До тех пор, пока какие-то дядьки
Другим дядькам не рассказали
За чашкой, я думаю, коньяка,
Что есть такой в мире Юрий Аркадьевич,
Хорошо живёт и тем-то работает.
А лучше б работать не смог никак,
И чтобы наверняка.
 
 
Хорошо, что позвонил мне Пётр Никанорович,
Которому Степан Петрович позвонил,
Подслушавши распоряженье на работе
О моём переселении в речной ил.
Я оставил Василия и Светочку,
В тот же день я уехал, имя сменил,
Усы и живот отрастил (живот, правда, не специально).
 
 
Я не знал городов, не было времени выбирать.
Я помнил город с пальмами из ГТА,
Тонкие улицы, пляжи и катера.
Прохожие подсказали его название, и я уехал.
 
 
С тех пор я диаметрально другой.
Я Аркадий Юрьевич, я тереблю усы и качаю ногой
От нервов. Я работаю в парке аттракционов.
Я запускаю в тоннель лебедей.
Тихих и ласковых лебедей.
Они уносят с собой людей.
Видимо, так им обоюдно радостнее.
 
 
Иногда, ближе к ночи, когда расходятся все,
Я катаюсь один на чёртовом колесе
И вижу через моря,
Как сидит за столом
Свет мой, Светоч, Светочка, Света моя.
Сидит на кровати, смотрит в окно.
Думает: где же ты, Юрий Аркадьевич,
Что же ты отнял меня у меня?
И в доме её всё время черным-черно.
 

О скуке

 
Мы вам всем чайку сейчас заварим,
Вы сюда садитесь, – говорит,
Между нами, как меж островами,
Проплывая с кружками к двери.
 
 
Кто она и кто мы – я не знаю.
Я внимаю тупо существу.
Кстати, нас я не считаю нами –
Здесь они и я от них по шву.
 
 
Нас собрали с архиважной целью –
В хлам дрянной спектакль обсудить.
Женщина приволокла печенье,
А дедок сказал: «Туды-сюды».
 
 
Кто они и кто мы – я не знаю.
Слышу их, как будто под водой.
Я с трудом играю пониманье,
Увлеченье этой ерундой.
 
 
– Ах какой прекрасный ваш спектакль,
Я почти увидела балет!
А приём! А эти вурдалаки!
Новизна! И метод! И предмет!
 
 
Дед не утерпел и закемарил
На бодрящих несколько минут.
Вдруг проснулся уязвлённый, рьяный:
«В Дивногорье нашу траву мнут!»
 
 
Кто бы повернул его по теме,
Только все с чего-то понеслись
Обсуждать с ним дивногорский терем,
Травы, молодёжь и сталинизм.
 
 
Я тихонько поднялась со стула
И шмыгнула к выходной двери.
– Вы куда? А чай?
– Уже хлебнула!
– С вами мы ещё говорим!
 
 
Мой рабочий стол и чайник с краю.
Два коллеги возраста седин.
Кто они и кто я – я не знаю.
– Как театр? – говорит один.
 
 
Я макну в стакан пакетик чая
И вскричу за молодостью лет:
– Юрий Палыч, это гениально!
А прорыв! А метод! А сюжет!
 

Песнь простого рабочего

 
Еду на работу
В утренней маршрутке.
С улицы дождя
Натекло в мешок.
Рядом девушка сидит
В короткой юбке.
Едем хорошо.
Едем за душой.
 
 
Весь перед тобой,
Я простой рабочий,
Но сегодня в цех
Можно опоздать.
Я хочу, чтоб ты
Родила мне дочку
И она была
Хороша, как мать!
 
 
Смотришь за стекло
С вялым интересом.
Скучно целый час
Ехать без подруг.
Мне же выходить
Вот за этим лесом.
Прекрати молчать,
Не отдёрни рук!
 
 
Что тебе, мечта
В красной юбке мини?
Хочешь же сменить
Броский свой наряд?
Купим сарафан
Васильково-синий
И забудем, что
Люди говорят.
 
 
Переедем жить
Вот за эти ёлки.
С братом оба мы
Выросли в лесах
И крепки, как мир!
– Друг, на остановке!
Ну прощай, прощай,
Отводи глаза!
 
 
Ох и тяжела
Доля одиноких!
Ох и хорошо
Пахнет леса край!
И блестит в дожде
Тёмная дорога
До моей души.
Ну а ты – прощай!
 

Собачья дыра

 
У собаки случается по утрам
Какой-то туман, бедлам,
Надевает платье, закалывает прядь,
Ей хочется танцевать.
 
 
Она с детства хромая, но не рассказывает
Это нам,
А мы – мы просто привыкли на ней
Плакать и выпивать.
 
 
Она скроет от нас нашу смерть,
Мы притворимся, что спим
В её скромный загул.
Жизнь кончается на лету, на бегу,
На мусорном берегу.
 
 
Я умею смотреть на мир только через
Дырку в собачьем боку.
Эта собака мне перешла по наследству,
Но я без неё смогу.