Текст книги "Анастасия. Вся нежность века (сборник)"

В той же комнате в круге света от электрической настольной лампы сидят домашние. Ольга все еще склонена над шитьем, царица в очках, сидя в кресле, распускает пряжу. Николай все в той же гимнастерке, умело расставив руки, помогает царице наматывать пряжу. Его лица не видно в темноте, но в фигуре, в посадке головы ощущается нечеловеческое напряжение.

– Ты сегодня что-то неловок, душа моя. Где Настенька? Позовите Настеньку, у нее лучше выходит. Где она?

Внизу слышен сильный шум, голоса. В комнату без стука резко входит Юровский. Ольга вновь поспешно прячет шитье.

– Соберите немедленно всех домашних внизу, в подвальной комнате. Пять минут на сборы. Сейчас подъедут автомобили. Вас перевозят в другое место.

Царица робко:

– Но наши вещи, багаж…

– Вещами займется конвой. Все вниз. Поторопитесь!

Царь поднимает голову, встает. Он спокоен, собран, отрешен.

– Идемте, дети.

* * *

По широкой внутренней лестнице домочадцы спускаются вниз. Княжны помогают идти матери. Николай на руках несет цесаревича Алексея. Он высок, прям, на его плече – головка царевича. Алексей в полудреме привычно обнимает отца за шею.

Фигура царя с каждым шагом становится как бы выше и величественнее. На лице отрешенное суровое выражение, все его усилия сосредоточены на том, чтобы как можно дольше удержать семью в неведении.

* * *

В пустом полуподвале с одним только густо зарешеченным окном вместе со слугами и домочадцами набралось одиннадцать человек. Все стоят.

Конвой заносит пару стульев. Царицу усаживают. Она вертит головой по сторонам, словно ища глазами недостающую Анастасию. Николай суровым взглядом приказывает ей молчать. До царицы медленно начинает что-то доходить.

Княжны устраиваются у нее за спиной. Царь остается стоять впереди всех с царевичем на руках.

Кто-то из прислуги прихватил подушку, чтоб подложить царице под спину. Но она уже ничего не замечает и ни на что не реагирует, только не сводит глаз с Николая, шепча слова последней молитвы.

Среди челяди – старая фрейлина, которую мы видели еще в коридоре Александровского дворца. Она в том же неизменном коричневом платье, прямая и строгая, будто на торжественном приеме во дворце.

На руках у одной из царевен пристроилась примолкшая собачка с розовым бантом.

* * *

Комната быстро наполняется солдатами с пистолетами и винтовками. Их около пятнадцати человек. Они становятся в три ряда у противоположной стены. Грохочут сапоги, бряцает оружие. Входит Юровский. От двери быстро произносит:

– Ввиду того, что вы представляете угрозу революции, исполком Уральского реввоенсовета постановил расстрелять вас! – и тотчас ловко достает из кобуры свой маузер и первым стреляет в Николая.

Тот только успевает заслонить свободной рукой сыну глаза.

Начинается беспорядочная стрельба. Первыми оседают царевны. Мечется прислуга с подушкой, повсюду летают перья, повалены стулья. Дольше всех держится царь. В него стреляют много раз, пока не понимают, что он давно мертв. Когда его толкают, он так и падает, не отпуская царевича.

* * *

Наконец операция завершена. В комнате все синее от порохового дыма. На стенах, на стекле, на полу – повсюду кровь. Юровский уходит, остаются двое солдат, пристреливают тех, кто еще шевелится, оставляя от своих ног кровавые следы. Возле чьей-то юбки цепочка кровавых пятен, и вдруг они вспыхивают, играют яркими сочными рубиновыми лучами. Конвоиры замирают, пятятся, крестятся в испуге: свят, свят, свят… Затем подходят ближе – это крупные рубины, выпавшие из простреленного корсета одной из княжон. Оба плюются и пинают княжну ногами. Тут откуда-то из-под тел выползает собачка с развязавшимся розовым бантом и рычит на них. Один из конвоиров, игравший с ней во дворе накануне, не целясь, стреляет в собачку. От огромной ударной силы ее подбрасывает высоко вверх и разрывает чуть ли не в клочья.

Конвоиры, сделав свое дело, хлюпая сапогами по крови, идут к двери и, перед тем как повернуть выключатель, окидывают взглядом подвал. Собачка подползает к царевичу, укладывается мордочкой у него на шее в выемке между головой и плечом и, вытянувшись, замирает.

Свет гаснет. Последней гаснет рубиновая точка.

Голос Юровского за кадром:

– Срочно телеграфируйте в Кремль об исполнении!

* * *

Дежурный в Кремле у телетайпа принимает телеграфную ленту:

«Москву Кремль Свердлову копия Ленину. Из Екатеринбурга по прямому проводу передают следующее: Ввиду невозможности обеспечить сохранность царской семьи перед угрозой сдачи Екатеринбурга белогвардейским войскам Уральский совет постановил принять решение о ликвидации. Постановление приведено в исполнение в ночь с16 на 17 июля. Президиум Уральского областного совета».

Дробный стук телетайпа ритмом напоминает звуки выстрелов в подвале.

В предрассветной тишине в садах звонко пробуют голос первые птицы. Камера панорамирует тихий сонный городок, разрезанный блестящей лентой реки, приближается к дому Ипатьевых. В кронах деревьев нарастает пение птиц.

Под эту идиллию во дворе в сплошной тишине под сопение и топот сапог конвойные на простынях и одеялах выносят трупы и грузят их в стоящий у ворот грузовой фиат с кузовом, выстланным брезентом. Юбки княжон цепляются за ветки низкого кустарника у дорожки, остаются висеть белыми клочьями. Последней, подхваченная за задние лапки, в кузов летит собачка.

На садовой дорожке, белеющей треугольниками кирпича по краям, задрали головы вверх два солдата:

– А звезды-то какие высыпали, звезды-то!

– Вестимо, июль, как без них, – отвечает сквозь зевоту другой голос.

– А вон, гляди, туда, за крышу, звезда упала. Гляди, и еще, еще!

Ночное небо над садом действительно чертят редкие метеоры.

– Это, брат, на счастье, примета такая, – рассудительно отвечает собеседник.

– Да какое тут счастье! Думай, что говоришь.

– А это, брат, кому какое написано, не нам судить.

* * *

Поодаль в переносном колесном кресле цесаревича, брошенном в саду, перекинув нога за ногу, докуривает цигарку Юровский и тоже поглядывает на небо. Его беспокоит приближение рассвета, уже тронувшего светлой полоской горизонт на востоке. Отдохнув, Юровский поднимается с кресла, подходит к грузовику, отдает команду:

– Закрывай борта, заводи мотор!

Солдаты бросаются к машине, закрывают кузов сверху брезентом, поднимают борта.

Водитель в кожанке вставляет в капот заводную ручку, начинает натужно вертеть. Мотор чихает, но пока не заводится.

К Юровскому подбегает смущенный солдат. Это наш Васяня.

– Товарищ комиссар! Кажись, какой-то бабы не хватает…

Юровский раздраженно, еще не вполне понимая ситуацию, бросает на ходу:

– Чего вам там не хватает?!

Васяня что-то взволнованно и сбивчиво ему объясняет. Юровский взрывается:

– Куда, вашу мать-перемать, раньше смотрели? Где начальник конвоя? Почему сразу не сосчитали?!

– Так ить у нас кто считать-то путем умеет? Мало кто, товарищ комиссар. А может, еще и сойдется все, если по-умному посчитать…

– Я т-тебе покажу, умник нашелся!

Юровский вскакивает в не закрытый еще кузов грузовика и начинает шарить внутри, переворачивая трупы ногами. Со стороны видно, как мечется в кузове свет от электрического фонарика. Вскоре он соскакивает с грузовика и дает команду:

– Обыскать все! В доме, в подвале, в саду, в погребе – ищите везде! И побыстрей, уже светать начинает.

В доме поднимается суета, зажигают свет, в окнах мечутся тени, по саду беспорядочно пляшут пятна света от фонариков.

Юровский напряженно стоит у стола с телефонным аппаратом, постукивая по столу костяшками пальцев, глаза смотрят в одну точку. К нему подходит кто-то из старших в отряде и докладывает:

– Товарищ комиссар, в доме ничего подозрительного не обнаружено. Так что все в порядке. Разрешите снять караулы и дать команду к отправке! Как бы совсем не рассвело…

Юровский обреченно начинает вертеть ручку телефонного аппарата. Рядом останавливается Васяня и решительно нажимает на рычаг аппарата:

– Товарищ комиссар! Ведь из-за чего суматоха? Из-за бабы какой-то. И ведь незнамо даже, из-за которой, – кто их теперь-то, после всего, разберет? Главное, что с мужеским полом, с царем и наследником все сходится. А бабы – дело наживное. Ежели надо для счету, по пути какую-нить подберем. Все одно, в какую контру стрелять.

Юровский внимательно смотрит на смышленого солдата. Опустив голову и, видимо, приняв решение, бормочет как бы про себя:

– Ты там не очень в отряде распространяйся, понял?

– Как не понять, товарищ комиссар, я страсть какой понятливый, особливо в таких щекотливых понятиях…

Юровский строго:

– Я тебя предупредил! Если язык распустишь, пеняй на себя!

Юровский оставляет телефонный аппарат в покое, выбегает во двор и командует:

– Автомобили к отправке!

Он залезает в кабину грузовика рядом с водителем. Машина трогается с места. Следом появляется второй грузовик, в него запрыгивают солдаты, и обе машины с погашенными фарами, тихо фырча моторами, отъезжают.

На воротах со стороны улицы остается белеть табличка: «Домъ особаго назначѣнія». Бесшумно раскачивается на петлях выбитая кем-то впопыхах калитка. Над ней на забор садится какая-то пичуга и, расправив грудку, заливисто выводит рулады в предутренней тишине.

Яркое солнечное утро в Зауралье. Только что прошел небольшой летний дождь. На глухой лесной дороге, тянущейся среди холмов и перелесков, блестят неглубокие лужи. В утреннем воздухе чувствуется свежесть.

Издали движется знакомая телега с мужиком. Это распространенная в Сибири так называемая кошева – глубокий, вроде корзины, плетеный воз. Едет не слишком быстро, чтобы не растрясти княжну, что дремлет в телеге, укрытая старым полушубком. Возница то и дело оглядывается на нее. С предосторожностями подъезжает к развилке, осматривается, едет дальше. Дорога пустынна.

После одного из поворотов на мокром грунте начинаются четкие следы от автомобильных шин. Становится очевидно, что по дороге недавно проехала целая колонна – тяжело груженные грузовики, повозки.

Мужик приостанавливается, внимательно вглядывается в следы протекторов. Он догадывается, что это за следы. Когда телега въезжает на пригорок, возница оглядывается, и почти у горизонта вместе с ним мы можем разглядеть два удаляющихся грузовых автомобиля, несколько повозок, уходящих в противоположном от наших путешественников направлении. Он долго смотрит в их сторону, снимает шапку, крестится. Поправляет что-то на возке, где разметалась княжна, тихо едет дальше.

Впереди на дороге, чуть ближе к обочине, что-то невнятно белеет. Возница спрыгивает на землю, осторожно подходит. На дороге лежит выпавшая из кузова грузовика закоченевшая беленькая собачка с распущенным, темным от крови розовым бантом. Постояв над ней, он берет собачку на руки и, оглядываясь, чтоб не очнулась княжна, укладывает ее под ближайшую елку, загребает опавшими листьями. Сверху кладет бантик.

Возвращается к телеге, потихоньку трогает. Снова пустынная лесная дорога. Возница мычит себе под нос ту же песню-стон.

Вечереет. На бледном небе распускаются первые крупные звезды. Посреди леса на вырубке просторно расположилась большая пятистенная изба из темных, кое-где замшелых бревен, тут же неподалеку разместились хозяйственные постройки. Над бревенчатой банькой курится тонкий прозрачный дымок. За избой высится несколько стогов сена, добротно укрытых от дождя. Все здесь сделано прочно, основательно, на века…

На высоком дереве на краю вырубки устроено нечто вроде логова или смотровой площадки, куда ведет приставная лестница. Вверху что-то шевелится, возится, и вскоре мы понимаем, что там пристроился здоровенный детина с охотничьим ружьем.

Он держит кого-то на мушке. Камера следует за прицелом, и мы видим, что на мушке – наш мужик с телегой.

Дорога совсем пропадает в чаще, и мужик в сумерках едет уже наугад, минуя частые островки мелкого кустарника. Вскоре он останавливает лошадь, встревоженно осматривается и громко кричит:

– Пантелей Кузьмич, не балуй! Это я, не признал, что ли?

Пантелей ловко скатывается с дерева, идет навстречу, опустив ружье. Теперь можно увидеть, что ему хорошо за сорок, он осанист, крепок, держится степенно и с достоинством. Одежда на нем добротная и чистая, широкое крестьянское лицо украшает окладистая борода, густо тронутая сединой.

– Признал, не признал, а сторожкость не помешает. Ишь, как вырядились, ваш-ш сокоблагородие, поди тут признай! – вместо приветствия приговаривает Пантелей Кузьмич, с удивлением разглядывая гостя со всех сторон. И затем меняет тон:

– Ну, привез, что ли, княжну-то?

Оба отходят от телеги, чтобы их разговор не был слышен княжне.

– Привез, конечно. Ты не очень-то ее собою пугай, Пантелей.

– А что ж ее теперь испугает, после всего-то?

– Да не знает она ничего о том, что с семьей случилось… Я ее до всего этого, заранее увез. Она, пожалуй, думает, что я ее как разбойник какой выкрал.

– Вот те на! Для себя, для услады своей, али для выкупа? – смеется Пантелей.

– Ты еще мне тут остришь! Пусть думает, как хочет. Все же лучше, чем ей правду о семье узнать.

– А я что? Я, как скажешь, полковник. Буду нем как рыба. А Устинья-то моя и вовсе ничего не поймет. Ей сказано барышню обхаживать, она и рада. Уж и баньку гостям истопила.

В дверях в избу вырисовывается баба корякской внешности с плоским широкоскулым лицом. Она молча застывает на пороге, скрестив на животе под передником большие лопатообразные руки.

– Веди царевну в избу-то, небось, несладко ей там, в кошеве, с непривычки.

– Мне сразу назад надо, Пантелей Кузьмич… Как бы не хватились. А за ней смотри хорошенько, а то она все вырваться норовит и сбежать.

– Господи, куда бежать-то? Тайга кругом непролазная, зверя полно, сгинет в момент. Нешто полоумная какая?

– Говорю, смотри хорошенько, не ровен час, и ее хватятся.

– Ты меня-то не учи, ваше высокоблагородие. В тайге-то я ученый. А слово твое соблюсти – для меня первое дело на свете. После, как ты меня от верной смерти спас, Устинья за тебя каждый день по три раза молится. Вон, спроси у нее, – Пантелей кивает на застывшую в дверях Устинью. Почувствовав, что речь идет о ней, Устинья на всякий случай издали низко кланяется в их сторону.

– Не переживай, господин полковник. Надежнее, чем у меня, девке нигде не будет, – продолжает Пантелей. – Только что дальше? К нашей таежной жизни их царской породе никак невозможно привыкнуть. Что дальше, полковник, сколь ее томить тут будешь?

– Не спрашивай, Пантелей Кузьмич. Не береди душу. Сам не знаю, как оно все теперь повернется. Пусть немного поуляжется, а потом, думаю, путь один – вывозить ее надо отсюда, за границу. Уж и не знаю, как получится – морем ли, сушей, через Польшу, через Финляндию – как сложится. Вывозить, спасать надо. Пусть чужбина, но ведь и жизнь ее теперь, как свеча молитвенная, весь свет наш, вся Россия наша – теперь в ней.

– Эк ты загибаешь, полковник. А здесь тебе что – не Россия, что ли? Всех не переправишь, ни в каких парижах места не хватит.

Они подходят к телеге.

– Пойдем, красавица. Погостишь у нас со старухой, пока все образуется, – стараясь придать больше мягкости голосу, наклоняется над кошевой Пантелей Кузьмич.

Кошева пуста.

Оба молча переглядываются.

– Далеко не уйдет!

Мужчины, не теряя времени, бросаются на поиски по разные стороны повозки.

* * *

Полковник долго ломится напрямик сквозь кусты, пока не замечает белые клочья юбки на ветках. Вскоре впереди тоже слышен треск ломающихся веток. Вот уже видна и сама княжна.

– Анастасия Николаевна, зачем вы так? Остановитесь! Поверьте, я не враг вам! – кричит на бегу полковник, нечаянно обнаруживая свой чистый петербургский выговор, который разительно не соответствует его мужицкому виду. Но княжна в смятении не обращает на это внимания.

Теперь он быстро догоняет Анастасию.

– Да кто вы такой, кто вы вообще такой, что смеете распоряжаться моей судьбой?! Уж лучше смерть принять, чем с вами…

– Чем со мной что? Что – со мной? – переходит он с крика на шепот, крепко, как когда-то в Царском Селе, держа ее в кольце своих рук.

Она отбивается, царапается и в какой-то момент хватает его за бороду. В пальцах у нее остается изрядный клок бороды. Анастасия от испуга то ли охает, то ли стонет и, теряя сознание, начинает оседать у него в руках.

Через время уже в полной темноте полковник выносит белеющую платьем бесчувственную княжну на поляну и заносит ее в дом.

У высокого крыльца двухэтажного «казенного дома» на стене прикреплена наспех сделанная табличка «Уральский совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». То и дело входят и выходят разные озабоченные люди, в основном красноармейцы. Возле подъезда дежурит автомобиль, привязана чья-то лошадь под седлом. Несколько солдат курят прямо на крыльце. Дверь на тугой пружине немилосердно хлопает каждый раз, как пушечный выстрел. Никто не обращает на это внимания. Только лошадь дергается от хлопков.

В коридорах – та же картина. На стене косо болтается портрет какого-то еще царского сановника – и некому ни снять, ни поправить. У одного из кабинетов, где приколот листок с надписью «Особый отдел», на колченогом стуле в ожидании вызова раскачивается наш Васяня. Он уже держится скромнее, выбрит, подтянут, чуб упрятан под фуражку, в глазах появилось осмысленное выражение, даже какая-то задумчивость. Из кабинета выходит военный в офицерской гимнастерке без знаков различия:

– Василий Завертаев, есть такой?

Васяня вскакивает, одергивается:

– Так точно, я красный боец Завертаев!

– Зайдите.

Васяня входит.

За широким письменным столом с телефонным аппаратом сидит комиссар. В кабинете все сделано наспех, кое-как. Чувствуется, что нынешние хозяева жизни понимают, что вскоре все здесь придется оставить. В чахлом цветке на подоконнике топорщатся окурки. У окна – большой аквариум с дохлыми рыбками и размокшими окурками. На столе в красивом резном подстаканнике, поставленном прямо на стопку бумаг, – недопитый чай с кружком лимона.

– Как это могло случиться? В отчете Юровского сказано, что все совпало по счету на месте расстрела и на месте ликвидации тел.

– В отчете-то, может, и совпало, а как вывозили, точно одной недосчитались.

– И кого же, как вы полагаете?

– Точно не знаю, вроде которой из барышень, из княжон которой. Мамзель и царица, те постарше, те точно были, а царевен этих понаплодили – кто их разберет.

– Ну, а по вашему соображению, кто бы это мог быть?

– Так, кажись, Настасья, младшая.

– Кажись или точно она?

– Не могу знать, товарищ комиссар. Мне они все на одно лицо. Да и на что мне они, чтоб я к ним приглядывался? Еще когда в кровище все…

Комиссар морщится.

– Ладно, ладно, попрошу без этого натурализма, – встает из-за стола, прохаживается. – И все же, как она могла исчезнуть? И когда?

– Это нам неизвестно, товарищ комиссар. А с утра я ее еще видел, с собачкой. Собачка у них была, беленька така, мохнастая.

– Хорошо, хорошо, – прерывает его комиссар, – мы с этим разберемся. И с Юровским тоже.

Комиссар возвращается к столу, берет в руки какую-то бумагу.

– А вы, товарищ Завертаев, Василий Петрович (смотрит в бумагу), с сегодняшнего дня направляетесь в Москву в особое распоряжение председателя Совнаркома товарища Свердлова Якова Михайлыча. Ему лично и доло́жите об этих обстоятельствах во всех подробностях. Сегодня же и выезжайте, пока беляки железную дорогу не отрезали. Все необходимые документы получите у моего помощника. Задача ясна?

– Так точно, товарищ комиссар! Служу пролетарской революции! – Завертаев вытягивается в струнку и фасонисто прикладывает руку к козырьку фуражки.

Комиссар снова морщится:

– Идите, идите.

И как бы про себя, в сторону произносит:

– Даже в таком деле без пафоса не могут!

Заснеженная заимка с высоты птичьего полета. Постройки чуть ли не по самую крышу занесены снегом. Тишина и безлюдье. Если бы не слабый дымок из трубы, можно подумать, что на заимке никто не живет. Чуть погодя открывается скрипучая дверь в избе, и плосколицая баба в меховой кацавейке выносит в бадье, над которой клубится пар, корм скотине, направляясь к скотному сараю.

Цепочка редких следов между постройками, притоптанный снег возле низкого деревянного крыльца у входа в избу – вот и все признаки человеческого присутствия в этом забытом Богом и людьми глухом лесном углу.

Пока баба неторопко идет с полной бадейкой к хлеву, в наше поле зрения попадает более десятка человек в тулупах и шинелях, с винтовками наизготовку, кольцом окружающих заимку. Они движутся очень тихо, крадучись, стараясь быть незамеченными. Кольцо быстро сужается.

Запертые в конюшне лошади, первыми почуяв чужаков, нарушают тишину тревожным ржаньем.

Вот люди с оружием уже возле самой избы. Сверху отчетливо видно, как множатся на снегу трассирующие следы от солдатских сапог. Вот кто-то заглядывает в окна и, очевидно, разглядев то, что искал, удовлетворенно кивает и машет другим, чтобы подходили смелее.

Теперь изба полностью окружена. И тут изнутри, из избы, от двери, издавшей короткий противный скрип, раздается вначале густой могучий мат и сразу же оттуда отчетливо слышится первый четкий выстрел.

Баба опрометью выскакивает из сарайчика, видит вооруженных людей, окруживших дом, и снова скрывается в сарайчике. На нее никто даже не успел обратить внимания.

Нападающие тотчас открывают ответный огонь. Разгорается беспорядочная стрельба. Мы видим, как баба, пристроившись у какой-то щели, как у амбразуры, стреляет из невесть откуда оказавшегося у нее в руках ружья и метко, как белку, кладет на снег одного за другим незваных пришельцев.

Сосредоточившись на избе, откуда ведет прицельный огонь Пантелей Кузьмич, нападающие долго не могут взять в толк, что происходит у них в тылу. Когда наконец разобрались, в чем дело, пара красноармейцев задами пробирается к сарайчику, где в засаде засела Устинья, и вскоре над ним взметывается в небо сноп огня.

* * *

Под оружейную канонаду с шумом и криком взлетает стая ворон, камера идет вверх за птицами, и открывается вся панорама заснеженной тайги. Тогда мы замечаем вдалеке на дороге того же мужика в просторном тулупе и мохнатой шапке, с теми же санями, что и в первом эпизоде, который останавливает лошадь и прислушивается к далеким выстрелам.

* * *

Камера берет панорамой всю сцену – непрекращающуюся стрельбу на заимке, беспорядочно перебегающих людей в шинелях; некоторые уже темными пятнами вразброс лежат на снегу; мужика на дороге, привставшего во весь рост и бешено настегивающего впряженную в сани лошадь; кружение и гомон ворон, отряхивающих снег с высоких елок, – и уходит воронкой ввысь, туда, где настежь раскрыто чистое, ясное, бесконечное зимнее небо.

И тогда мы долго слушаем наступившую наконец тишину.

* * *

Камера спускается вниз, опять тихий-тихий заснеженный лес, чирикают птички, и первое, что мы начинаем явственно различать, – размеренный, неторопливый скрип саней, тяжелое дыхание лошади.